Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении[3-е издание]

Обе станции не знали, что там, друг у друга. Связи еще никакой не было. Только по намеченным срокам работ догадывались примерно, что у тех, у других, сейчас происходит. Должно происходить.

Настал срок первой пробы сигналов. Рано утром станция на Кутсало должна была начать по расписанию передачу. Треск маленьких молний разрядника. Унтер Андрей Безденежных, опытный телеграфист, застучал на ключе: вызов. Та, та, та-а-а, та-а-а, та, та. Точка, точка, тире, тире, точка, точка. Короткая пауза. И опять та же серия точек и тире. Вызов. Попов и Реммерт стояли тут же.

Несколько раз в течение получаса посылали они вызов. Серия разрядов в воздушное пространство — словно немой крик: «Гогланд, Гогланд! Я — Кутсало. Вы слышите? Слышите нас? Отвечайте!»

Попов стоял бледный над аппаратом, поглядывая на часы. 9. 30. Как условлено, станция переходит на прием. Рыбкин должен ответить оттуда.

Стрелка уже движется за половину часа. Но ответа нет.

Они смотрят на телеграфную ленту. Но она неподвижна. Ничто не отражается на ее пустой белизне. Никакой знак не оставляет на ней следа. Приемник молчит.

Попов прикладывает телефонные наушники. Прижимает сильнее к голове. Но сигналов нет. Не слышно. Только беспорядочный шорох и потрескивание шевелятся там иногда в наушниках. Это не сигналы. Это атмосфера проявляет свое дыхание. Сама природа напоминает о себе, о своей неприступности. И будто посмеивается над ними: что, не можете преодолеть? Не можете взять меня со своими затеями? Сорок один километр. А я еще напущу! Снег, стужу…

Попов положил наушники. Ждать. Можно только ждать. И пробовать. Еще и еще раз пробовать.

В следующие полчаса полагается снова перейти на передачу. Снова тот же вызов, выстукиваемый Безденежных на ключе.

Но ответа нет. По-прежнему нет. Ни на ленту, ни на телефон.

И так весь тот день. Через каждые полчаса. Передача — прием. Передача — прием. Но приема никакого не было.

Ни в тот день. Ни на следующий.

Команда станции избегала смотреть на Попова.

А он только сказал:

— Завтра повторим.

Потом они узнали: Гогланд принял их сигналы. Понял вызов. Но ответить не мог: мачта из-за сильной пурги не была еще готова. Рыбкин пробовал запускать антенну на змее и со змея разобрал точки и тире. А ответить… Прожекторы не пробивали пургу и расстояние.

— Может, выстрелить в ответ, что ли? — метался Рыбкин в отчаянии, поглядывая на зачехленные орудия броненосца. Он понимал, что должен испытывать там сейчас Александр Степанович, находясь от него за сорок с лишним километров.

Да и все это понимали. Матросы-такелажники, обмораживаясь и рискуя жизнью, лихорадочно заканчивали установку мачты.

А станция на Кутсало продолжала настойчиво посылать позывные — каждые полчаса, каждые полчаса.

На третий день, когда Попов зашел утром в аппаратную, он сразу увидел: что-то случилось. Лейтенант Реммерт сделал ему отчаянные немые знаки: тсс, внимание! Андрей Безденежных сидел за приемником в телефонных наушниках. По его лицу было видно, с каким напряжением он к чему-то прислушивается.

— Гогланд отвечает! Гогланд нас слышит! — страшным шепотом произнес Реммерт.

Андрей Безденежных отмечал на бумаге значки — тот отрывистый писк, который удавалось ему прослушать сквозь общий шум атмосферы. Очередь телеграфных точек и тире. А что же еще могли означать эти регулярные всплески?

Что-то путалось, мешалось, обрывалось в этой первой, неверной ниточке электромагнитных волн. Точки и тире сбивались с ритма. Но все же на бумаге в одном месте как будто определенно обозначилось: «…няли». Очевидно, обрывок слова «поняли». Это ясно. По крайней мере, хотелось верить, что именно так. Первый робкий голосок — оттуда, с Гогланда. От Рыбкина.

— Пошлите им запрос. Чтобы они передали нам в ответ слово «мина», — распорядился Попов.

Надо было закрепить первую ниточку. Быть уверенным, что установилась действительная связь.

В следующие полчаса Андрей Безденежных застучал на ключе, посылая распоряжение Попова. И несколько раз повторил.

Еще полчаса — он снова сменил ключ на наушники. Переход на прием. Все замерло в ожидании. Попов стоял неподвижно рядом с Безденежных, вглядываясь зачем-то в костяную трубочку когерера.

Вдруг Безденежных смешно вылупил глаза и начал ставить на бумаге: тире, тире — точка, точка…

Попов глядел ему через плечо и постепенно прочитал: «Мина».

Они поняли! Они отвечают! «Мина».

Через минуту повторение: мина. Мина!

Никакого сомнения: передача действует, прием действует. Туда и обратно. Связь установлена. Действительно практическая связь. Беспроволочная телеграфная линия.

Лейтенант Реммерт вытянулся перед Поповым и, не зная, что ему делать, приложил ладонь к козырьку, словно отдавая честь.

Попов опустился на табурет.

Связь установлена. Теперь регулярно через полчаса они обменивались словами и фразами. Радость там, на Гогланде, была, вероятно, так велика, что оттуда горохом посыпались поздравительные точки и тире. Пришлось послать им предупреждение и просить телеграфировать медленнее, тише.

Но, едва наладилась деловая передача по ходу аварийных работ, как примчался посыльный из Котки. Депеша. По проводу, из Петербурга. Сверхсрочная! От начальника Главного морского штаба адмирала Авелана. В Финском заливе около острова Лавенсари оторвало льдину. На ней пятьдесят рыбаков. Льдину уносит в море. Надо немедленно оказать помощь. Единственное средство: сообщить на остров Гогланд, командиру ледокола «Ермак». Ледоколу выйти сквозь льды на спасение людей. Сообщите на Гогланд по беспроволочному.

«На оторванной льдине пятьдесят человек. Окажите помощь», — посылает тревогу в эфир станция Кутсало.

«Оторвало льдину с пятьюдесятью рыбаками. Окажите немедленно…» — передает лейтенант Реммерт приказ Главного штаба.

«Окажите помощь…» — посылается тот же приказ командиру «Ермака».

«Понимаете ли нас? Работайте после пяти часов», — передает Попов Рыбкину, ожидая от него ответа.

Сгустки электрических волн срываются с вышки антенны Кутсало, бегут в разные стороны в морозном пространстве, проносятся над льдами и разводьями Финского залива, набегают на приемную мачту Гогланда и, сотрясая ее электрической дрожью, превращаются на телеграфной ленте в точки и тире, в буквы и слова. «Окажите помощь…» Сигнал бедствия! Призыв к спасению.

Призыв повторяется, повторяется… На следующий день Гогланд ответил: «Ермак» ушел за рыбаками в четыре утра.

«Вчера или сегодня?» — стучит вопрос Попова.

Через час тот же вопрос: «Отвечайте короче — вчера или сегодня?»

«Сегодня в четыре», — отвечает Рыбкин.

С тех пор это напряженное ожидание. Сумеет ли ледокол пробиться? Сможет ли перехватить льдину с рыбаками? Что там сейчас происходит, в туманных просторах Балтики?

Каждый час молчания Гогланда кажется вечностью. К вечеру Попов не выдержал и вот даже полез на площадку сигнальной вышки, чтобы посмотреть самому в бинокль в эту серую, хмурую даль. Казалось, он так ближе к тому, что там скрывается. Мерещилось, как видение. Темный силуэт ледокола, и тот ведет отчаянную борьбу с мерзлой оцепенелостью, подминая и раздвигая глыбистые льды Балтики, ищет, подавая все время свой трубный голос: «Иду!»

Может, Гогланд захочет просигналить светом? Но ни малейшего огонька не вспыхивало нигде, сколько он ни смотрел в бинокль. Да разве под силу прожектору прорезать такую туманную мглу?

Попов с трудом спустился по шатким лесенкам.

В домике станции все еще не было никаких известий о поисках льдины. Но ждали посетители. Газетчики. Говорят, из Петербурга.

Он увидел троих, усердно дымящих папиросами, в скучающих позах. Одного узнал: репортер кронштадтской газеты «Котлин». Этот наведывался иногда к нему в Минный класс, чтобы узнать: «Нет ли чего новенького?» И Попов всегда удивлялся, что же ему надо новенького?

Двое других представились: сотрудники «Биржевой газеты» и «Петербургской». Эти держались более независимо, даже слишком свободно. Младший коллега из Кронштадта тушевался перед ними, а те явно оказывали ему свое столичное снисхождение. И чувствовалось, что это снисхождение распространяется как-то невольно и на самого Попова. Простой преподаватель из кронштадтской школы, даже не профессор. Что он для них? Правда, он оказался по воле случая на гребне любопытных событий — авария с броненосцем, спасательные работы… Ради этого они сюда и приехали, в этакую глушь и стужу, получить что-нибудь, что интересует публику.

Особенно отличался кругленький, лысый, с большой, слишком большой жемчужной булавкой в галстуке — от «Петербургской газеты», одной из самых крупных. Говорил он меньше других, но весь вид его показывал: именно ему из этих троих дано судить, что тут действительно заслуживает внимания.

Как полагается, они задавали вопросы. Попов должен был отвечать. Он перед ними, на простом табурете, тяжело опустившись, почувствовал вдруг сильную усталость. То ли от напрасного ожидания и подъема на вышку, то ли оттого, что ему показалась совершенно ненужной сейчас эта беседа с этой троицей. Интервью, как они называют. Но он терпеливо переносил все вопросы. Отвечал, а сам прислушивался: что там, рядом за перегородкой, в аппаратной? Не слышно ли там оживления? Какая-нибудь депеша оттуда, с Гогланда…

— Какое значение придает господин Попов воздушной связи через залив? Можно ли сказать: решающая победа науки, первая в мире практически действующая установка?..

Поморщился. «Решающая победа», «первая в мире»… Какие неуместные, чуждые ему слова! Как на рекламных этикетках. Ответил:

— Действие станций налажено. Но рано еще праздновать. Предстоит серьезное испытание.

За перегородкой все тихо:

— Мы понимаем осторожность господина Попова. Но интересы читателей требуют более, как бы сказать, острых определений. Власть над пространством! Покорение льдов!

— До власти над пространством еще далеко, господа. Не следует увлекаться. Мы делаем только пробные шаги.

А за перегородкой по-прежнему все тихо.

— Представляют ли приборы на ваших станциях какую-нибудь новинку?

Ему вдруг улыбнулось, как из тумана, лицо Дюкрете. Ответил:

— Французская фирма, работающая на нас, очень постаралась.

Карандаши репортеров навострились. Им почему-то понравилась возможность поговорить в связи с этим о «прекрасной Франции».

А рядом за стенкой будто какое-то движение. В аппаратной? Хотя, может, так показалось.

— Пришлось ли вам преодолеть особые трудности? Борьба со стихией…

Трудности… Могут ли они понять, что бывает самое трудное ждать?.. Ждать, как сейчас. Отсчитывая положенные интервалы между передачей и приемом. Ждать хоть какого-нибудь известия. Он ждал.

Опять… За стенкой… Раздался топот. Ближе. Попов невольно привстал. Дверь распахнулась, и на пороге выросла фигура Андрея Безденежных. Унтер взмахнул нелепо рукой и, глотая воздух, как рыба, выпалил:

— Гогланд! «Ермак»…

Оставив посетителей, бросился в аппаратную. Кинулся к журналу записей передач, за которым сидел сейчас лейтенант Реммерт. Хотел сам удостовериться. Последняя запись гласила: «Ермак» отыскал часть оторвавшейся льдины. На ней четверо. Двое без сознания. Все взяты на борт. Жизнь в безопасности. Подобраны на ледокол еще двадцать семь, которых прибило на льдине к маяку. «Ермак» направляется в порт Ревель. Сообщал Рыбкин.