Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении[3-е издание]

УЛЫБКИ И РАСЧЕТЫ

После дороги, после пыльных вагонов приятно раскрыть из своего номера окно, за которым приглушенно колышется ласковый май Парижа. Попов глубоко вздохнул. Дорога из Петербурга все-таки заняла больше четырех дней.

После того, как он написал в январе главному инспектору докладную записку о возможном приобретении телеграфных приборов за границей, и после того, как он представил в феврале смету предполагаемых затрат, и после того, как он написал в апреле прошение в Морской технический комитет о командировании его на один месяц за границу, и после того, как Морской технический комитет послал отношение об этом управляющему Морским министерством, и после того, как управляющий наложил резолюцию «Согласен», и после того, как резолюция эта дошла обратно в Морской технический комитет, и после того, как Технический комитет послал отношение в Главный морской штаб о выдаче Попову заграничного паспорта, и после того, как паспорт был выправлен, и после того, как Морской технический комитет послал отношение в Главное управление кораблестроения и снабжения о выдаче Попову денег в связи с командировкой за границу, и после того, как он дождался конца занятий в Минном офицерском классе, завершая курс своих предметов, и после того, как заведующий Минным классом отдал приказ об отпуске Попова в его поездку за границу, — только после всего этого смог он в середине мая, собрав свой небольшой багаж, попрощаться на петербургском перроне с Раисой Алексеевной, перекрестившей его на дорогу, и сесть наконец в поезд.

Путь лежал через Германию. Да, кстати: в Берлине лаборатория профессора Слаби. Тот ведь обращался к нему. Когда нужно было отклонить претензии Маркони на германский патент. И он, Попов, оказал тогда Слаби нечто вроде услуги. Невольно, хотя бы уж тем, что он, Попов, изобрел в свое время беспроволочный телеграф и дал тем самым в руки немецкого профессора твердый довод. С тех пор, можно считать, они уже знакомы. И теперь случай: взглянуть проездом. Что там понастроили?

Русский стажер в Высшей берлинской технической школе Борис Угримов был чрезвычайно поражен, когда к нему, в комнату студенческого общежития, постучался неожиданно посетитель, высокий, представительный, и отрекомендовался: «Попов Александр Степанович». Немедленно состоялась встреча с профессором Слаби. Профессор был вежлив и предупредителен, как всяких! воспитанный европеец. Поговорил охотно на теоретические темы и, главное, показал новейшую аппаратуру, которая создавалась здесь руками многочисленных сотрудников в комнатах его лаборатории, оснащенной всеми прелестями германской электротехники. Попову не трудно было сразу отметить, что по существу здесь нет ничего особенно нового. В общем, все то же, чего достигли и они с Рыбкиным у себя в Кронштадте. Пожалуй, только некоторые частные усовершенствования. Но как все сделано! Добротно, основательно. Великолепны даже мельчайшие детали. Все с расчетом на безотказное действие. Профессор Слаби с учтивостью представлял свое обзаведение, подчеркивал, как он ценит мнение гостя, но в его глубоких глазах, спрятанных за стеклами пенсне, все же можно было прочесть при этом: «А тебе такого не сделать! В твоих условиях…» Недаром при прощании он несколько задержал руку, приговаривая:

— Скоро мы поставим настоящее производство. Будем брать заказы… Счастливого пути!

Разве его недостаточно хорошо приняли? Разве не по всем правилам гостеприимства? И все же он почувствовал какое-то облегчение, когда берлинский визит остался позади, там, за стенами вокзала, и поезд тронулся в Париж.

Париж в мае. Что может быть прекраснее! Изящество и красота главных улиц, зданий. Во всем какая-то парадность и вместе с тем уют, особенно показавшиеся Попову после холодноватого и по-казенному сумрачного Берлина. Оживленная, нарядная толпа. Кажется, все не идут, а прогуливаются. Мягкое солнце. Продают фиалки… Но почему так много полицейских на всех углах? Стоят в своих похожих на женские пелеринках, и не по одному, как обычно, а по трое. Да еще в промежутках — карабинеры национальной гвардии. «Дрейфус!.. Раздоры, месье!..» — обернулся кучер, обещавший Попову отвезти его в хорошую и недорогую гостиницу.

«Дело Дрейфуса», длящееся уже несколько лет, возбудило до крайности французское общество. Одни требовали разоблачения судебного произвола и оправдания невинно осужденного. «Патриоты» объявляли их предателями родины и грозили расправой над ними прямо на улице. Прекрасный весенний Париж содрогался от манифестаций и топота конной полиции. При этом люди все же не забывали провести положенные приятные часы в многочисленных кафе и парках.

Попов остановился действительно в удобной и не очень дорогой гостинице. Достаточно старомодной, достаточно опрятной, небольшой, где было, кстати, довольно много тихих семейных постояльцев. Почти в самом центре. Из окна его номера в одну сторону была видна церковь Мадлен, похожая своей ампирной колоннадой скорее на какой-то музей, а в другую сторону, за Сеной, над деревьями и крышами парила ажурная верхушка Эйфелевой башни, до сих пор завораживающей воображение современников.

Отсюда, из гостиницы, было до всего близко. И до оперы, и до Лувра, и до Больших бульваров… Все это, конечно, входило в программу его осмотров и посещений. Но прежде всего Дюкрете. Туда, к стороннику его телеграфии, к этому ученому фабриканту, ради которого и было это путешествие, устремился он сквозь все красоты Парижа, едва взглянув на них из окна своего номера.

Дюкрете встретил его, как старого, самого хорошего знакомого. С тем открытым радушием, на какое только способен француз, когда хочет обворожить. Смотрел бархатным взором и все находил «очень милым». Господин Попов желает посетить Парижскую электротехническую школу, ознакомиться с постановкой преподавания? Очень мило! Он не оставит своего друга, покажет сам, сведет с нужными людьми.

Этот полнокровный холеный человек воспринимал все явления жизни с какой-то особо легкой, веселой стороны. Коснувшись истории с Маркони, только восклицал: «Шутник! Большой шутник!» — и подмигивал, подавляя смешок. Но он, Дюкрете, преподнес итальянцу очень милый сюрпризец. Его заявления и сообщения во Французском физическом обществе. Господин Попов знает — он, Дюкрете, ему посылал все оттиски.

— Представляете, мой друг, какая мина была у этого Маркони, когда информаторы его акционерной компании перевели мои строчки!

И Дюкрете так искренне смеялся, будто рассказывал про гимназическую шалость. Потом вдруг сделал торжественную мину и стал говорить о русском гении, о том, как он счастлив идти вместе, рука об руку, открывая новую эру цивилизации человечества. Идти вместе и делить все трудности. Его мастерская уже изготовила первый образец станции беспроволочного телеграфа. Именно так, как описал Попов. Очень мило! Он, Дюкрете, позволил себе внести некоторые добавки, изменения. Он надеется, что они конструкцию не испортили. Очень мило!

Если угодно, может состояться демонстрация. О нет, не сегодня. Сразу с дороги, после такого путешествия! Сегодня только отдыхать и мило провести время. Париж к услугам русского гостя.

Лишь через день Дюкрете провел его в свою мастерскую. В демонстрационный зал. Он держал себя так, будто собирался посвятить своего нового друга в некое таинство. Подошел к площадке с возвышением и театральным жестом откинул покрывало. Смотрите!

Широкая стойка с боками, вырезанными овалом, плавно изогнутые подпорки напоминали раму зеркального трюмо. Типично французская работа, когда даже в технической конструкции присутствует нечто от домашней обстановки. Все блестяще отполировано, покрыто лаком. Дюкрете обмахнул прибор надушенным платочком, хотя в этом не было никакой надобности.

Попов наклонился, жадно рассматривая детали. Дюкре-те следил за выражением его лица. Как он находит? Разве не мило?

Взгляд Попова скользнул по медной пластинке, прибитой сбоку. Красиво выписанные, видно только что све-жеотгравированные буквы латынью. «Дюкрете», — прочитал он.

Итак, «Дюкрете».

Вот как, оказывается… Все должны знать, что аппарат этот создал господин Дюкрете, его фирма. И другого больше ничего не должны знать. О беспроволочном телеграфе.

Он смотрел на эту пластинку гораздо дольше, чем хотел бы сам.

Хозяин уловил его взгляд и поспешил пустить в ход ассортимент своих улыбок. Вы видите, идея господина Попова в надежных руках. Фирма пользуется безупречной репутацией. Ее имя, если угодно, служит как бы гарантией основательности и самого изобретения. К тому же он, Дюкрете, внес и кое-что свое. Трубочка когерера вместо стеклянной — из слоновой кости. Глядите, как изящно! Стержни, входящие в трубочку, можно регулировать микрометрическим винтом. Глядите, как удобно!..

Попов не прерывал и не спорил. Он понимал, что ему надо заказать здесь телеграфные станции для России, для решающих испытаний. Даже на таких условиях. Или уехать ни с чем. Он был повязан, целиком повязан жесткой необходимостью.

— Если проверка покажет… — сказал он.

Они занялись пробой аппаратов.

Вечером, оставшись один, он стоял долго темной фигурой, не зажигая рожка, у раскрытого окна своего номера гостиницы. Прямо внизу горели цепочкой дуговые фонари, освещавшие кудрявую, подстриженную зелень бульвара Мадлен. По улице ровно шуршал вечерний поток Парижа.

Дуговые фонари… Их привез сюда Павел Николаевич Яблочков. Странная судьба! «Свеча Яблочкова» освещала первый раз не Петербург, а Париж. Печальная судьба! Русские изобретатели должны ехать сюда, в чужую столицу, искать приложения своих идей, пытать счастья. Счастья Яблочков не нашел. Вернулся в Россию с разбитыми надеждами, разоренный, опустивший крылья. А что ожидает его, Попова?

Он лёг. И долго еще лежал в темноте с раскрытыми глазами. Одинокий и, в общем-то, никому не нужный в этом большом, многолюдном городе.

Аппараты прошли необходимую процедуру проверки. Фирма действительно постаралась.

…Перед отъездом все же решил: надо посмотреть. Отправиться в Булонь, благо недалеко, и взглянуть, что же это за станция. Нашумевшая станция Маркони, которая принимала беспроволочную передачу через Ламанш. Он долго сомневался: должен ли он туда поехать? Может ли поехать? А если он встретит Маркони? Хочет ли он его видеть? Готов ли он к тому, чтобы встретиться, говорить с этим итальянцем? И он все откладывал. А в последний момент не смог все же удержаться, поехал.

На берегу серой воды пролива, на небольшом возвышении стоял аккуратно сбитый дощатый домик станции. Еще издали можно было угадать его по высокой мачте, что выставила в небо какую-то фантастическую колыбель — металлическую плетеную корзину антенны. «Надо ли столь громоздить?» — подумал Попов.

Внутри домика увидел он аппаратуру. Ту аппаратуру, с помощью которой совершил Маркони последний прыжок.

Приемник сигналов. Главные узлы. Все хорошо знакомо. Слишком хорошо знакомо! Будто в зеркале отражение того, что у него было там, в Кронштадте. Лишь в отдельных частях какие-то различия. Ну и, конечно, оформление, разные приспособления, вспомогательные приборы. Полная оснастка.