Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении[3-е издание]

ПУСТЬ САМА И ДЕЛАЕТ

Теперь в его руках была наиболее удачная конструкция трубочки. Когерер, с которым можно предпринимать дальнейшие шаги.

Попов легонько пощелкал по стеклу, дал трубочке несколько толчков. Встряхивание. Он всегда помнил об этом, о хорошем встряхивании. Но сейчас оно приобрело особое значение. Пожалуй, решающее для всего его замысла. Верное в нужный момент встряхивание.

Порошок в трубочке мог принять всякий раз лишь одну волну. И если его не встряхнуть, то, сколько бы волн ни набегало потом, он оставался к ним совершенно бесчувственным. Обязательно встряхнуть! Разрушить образовавшиеся сплошные сваренные нити, чтобы следующая волна могла их снова проложить.

Но как это сделать?

Бранли в своих наблюдениях просто постукивал пальцем, тормоша «оглохшие» опилки.

Лодж был более основателен в своих опытах. Он уже понимал, что человек, стоящий нянькой над трубочкой с порошком и стучащий по ней после каждого приема, — довольно жалкое зрелище. Он приспосабливал разные устройства для встряхивания. Монтировал, например, трубочку на одной доске с электрическим звонком, и когда пришедшая волна пропускала ток от батареи к звонку, то его сотрясения, вибрации передавались через общую доску и трубочке. Но, повозившись со звонком, Лодж все-таки его отставил. Звонок ему не понравился. Он искал других способов сотрясения. И наконец остановился на часовом механизме. Зубчиками своих колесиков механизм регулярно через одинаковые промежутки приводил в действие встряхивающую лопаточку. Три секунды — толчок. Еще три секунды — еще толчок… Ровно и размеренно, как часы. Встряхивание, вполне достаточное для строгой процедуры исследований.

Попов вначале встряхивал также просто рукой. Пока речь шла об изучении порошков и проверки их чувствительности.

Но теперь… Теперь совсем другое дело. Сигналы. Прием сигналов переворачивал задачу встряхивания. Если говорить всерьез о передаче сигналов, о сигнализации друг другу, то кто же может знать заранее, в какой последовательности это пойдет? Здесь основное условие — полная свобода: принимать столько сигналов и в таком порядке, как это понадобится отправителю. Подчинить прием любым прихотям передачи, всякому чередованию пауз, коротких и длинных посылок. Иначе нет сигнализации. Значит, приемник должен работать так, чтобы отмечать приход одной волны за другой без промедления.

— Автоматически! — сказал Попов, раздумывая над стекляшкой.

А как же тогда встряхивать? Как это сочетать: и автоматичность, и полную свободу?

Часовое устройство? Но этот механический педант на службе у Лоджа, знающий лишь свой собственный, жестко зафиксированный ход, никак не мог ответить причудливой игре сигналов. Лодж занимался лишь научным исследованием и не думал ни о какой беспроволочной телеграфии. Ему было вполне достаточно для своих опытов, чтобы встряхивание совершалось регулярно: раз-два, раз-два — как заводной солдатик.

А Попов боялся сейчас такой регулярности больше всего.

Рыбкин уже знал, что значит эта особая задумчивость Александра Степановича среди прочих дел. Не надо только расспрашивать.

Но однажды Попов вошел утром в физический кабинет и сказал, как бы продолжая прерванный разговор:

— Пусть сама волна это и делает.

Рыбкин уставился на него с изумлением.

Да, именно так. Пусть каждая волна, притупив чувствительность опилок, сама же и поможет их тотчас растормошить. Ничего сверхъестественного. Попов показал, как это примерно может выглядеть. Сначала на том, что подвернулось под руку.

— Вот, хотя бы этот господин, — кивнул Попов на старый гальванометр, которым они все время пользовались.

Стрелка гальванометра качается на подвижной горизонтальной рамке. При каждом замыкании цепи рамка делает резкий скачок. Ну что ж, как раз то, что нужно, что ищет Попов. Скачок — это толчок, встряска. И, кажется, достаточно сильная для порошка. Попробуем.

И что же он делает? Он заставляет обыкновенный гальванометр выполнять сразу двойную службу: и отмечать, как обычно, прохождение тока при каждом приеме волны, и производить еще встряхивание. От той же волны, в тот же самый момент.

Нужно всего-то укрепить трубочку с порошком на подвижной рамке. Для ловких рук никакого затруднения. Но тут требуется осмотрительность. Надо рассчитать и положение трубочки, и ее наклон, и, главное, силу встряски. Порошок — он чувствителен, капризен и не терпит грубости. Но и легкое сотрясение может оказаться чересчур слабым. Найди тут это нужное равновесие!

Проверка, снова проверка и еще проверка…

По идее, теперь не нужно им было обмениваться словесной командой, выкрикивая бесконечно: «Даю!», «Есть!», «Довольно!». Теперь все совершалось автоматически. Волна прокладывает путь току через порошок, ток толкает рамку со стрелкой, и та же рамка встряхивает трубочку. И снова волна… Все совершается само собой, автоматически. Сигнал за сигналом. Не требуется больше никакого вмешательства человека, никаких пощелкиваний или постукиваний пальцем. Должно совершаться…

Но им пришлось еще немало друг другу покричать, прежде чем сумели они добиться этой идеальной картины немой сигнализации. Шаг за шагом к нужному равновесию.

Наконец «господин гальванометр» заработал как надо, выполняя и службу встряхивания. Рыбкин мог посылать теперь сигналы и посложнее, чем «посылка, пауза, посылка, посылка», и приемник на них отвечал. Автоматизм был достигнут. Попов все-таки заставил волну работать по принципу: сама прокладываю нити в порошке и сама их разрушаю. С перебоями, конечно, с капризами, но в принципе уже именно так.

…Вечерние тени ложатся на столы, на приборы физического кабинета. Но Попов и Рыбкин не зажигают огней, потому что работа, собственно, окончена. Еще одна ступенька взята, крайне важная ступенька. И оба, словно по уговору, осторожно отходят от гальванометра. Сегодня можно, пожалуй, вспомнить, что за окнами ранняя весна, снег трогается на кронштадтских улицах и в воздухе чем-то мягко повеяло. Можно пройтись.

Александр Степанович, не попадая в рукав пальто и кружась на месте, проговорил отрывочно:

— Мне кажется, мы доказали возможность автоматизма… Но конструктивно… Грубовато, грубовато, оставляет желать лучшего…

Рыбкин понял: ничего еще не окончено.