Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении[3-е издание]

Придумывал разные их составы — мелкие и крупные, чистые и смешанные, холодные и подогретые. Подвергал их толчению, прессованию. И часто сам настругивал опилки, как заправский заготовитель, добиваясь мельчайшей пудры.

Это было поистине порошковое наводнение. Опилки заполняли в физическом кабинете баночки, коробочки, мешочки. Лежали горками и рассыпались сквозь сито. Сами Попов и Рыбкин, казалось, обрастали ими. Порошки оказывались в волосах, залезали под ногти, въедались в кожу. Даже приходя домой, за обедом, Попов начинал вдруг машинально, к возмущению Раисы Алексеевны, перебирать и пересыпать по скатерти щепотки соли, будто они могли ему подсказать какое-то решение. А затем опять в лаборатории — симфония порошков.

На гладкой, хорошо очищенной стеклянной дощечке высится горка — то матовая, то блестящая, то из черных зернышек, то из цветных кристаллов. Очередная порция порошка. Строго отмеренная. Записанная в тетрадь по-латыни, с обозначением химической формулы.

Порция идет на испытание. Порошковая масса, заключенная в трубочку, вводится в цепь приемника волн. И начинается… Шелковистый треск разрядов — там, где за столиком ассистент Рыбкин. И скачки стрелки гальванометра — там, где за столиком Александр Степанович. И отрывистая команда:

— Пускайте! Есть… Пускайте! Нет!..

Так может повторяться долгие минуты, час за часом в вечерней тишине физического кабинета. Так с каждой порцией. С каждым видом порошка. С каждой вновь заполненной трубочкой.

Прыжок стрелки гальванометра извещает: посылка волн принята. Попов отодвигает трубочку с порошком чуть дальше. Внимание! Новая посылка волн, и новое вздрагивание стрелки, теперь уже слабее. Попов отодвигает еще. И так шаг за шагом до тех пор, пока стрелка вовсе не замрет, несмотря на самые настойчивые разряды вибратора. Порошок не отвечает больше на приливы волн. Предел чувствительности.

Следующий! На стеклянной дощечке новая горка. Новый порошок. И все манипуляции повторяются сначала. Минута за минутой, час за часом. В том же неукоснительном порядке. Шаг за шагом, по крупицам расстояний. Настороженная поза Рыбкина у вибратора. Склоненная голова Попова над порошковой массой и гальванометром.

Измерителем расстояний служила им линия лабораторных столиков вдоль наружной стены кабинета. Шесть высоких окон. Перед каждым окном — небольшой стандартный столик. Между окнами — пролет в два метра. Рыбкин оставался с вибратором за первым столом. Попов медленно переступал с порошком по всей линии, от окна к окну. И они узнавали: один порошок чувствителен на расстоянии едва до соседнего столика, а с иным можно отступить вон куда, чуть ли не к последнему. Один вид порошка послушно отмечает все разряды одинаково, а другой хотя и более чувствительный, но слишком неровен: то отмечает волну, то остается к ней глухим. Нет постоянства.

Так передвигались они бессчетно по этой шкале, вперед и назад, туда и обратно, словно перебирая лады на какой-то огромной струне. Музыка электромагнитных волн. Она, эта музыка, звучала им на всех этапах работы, придавая настойчивость и терпение в бесконечной борьбе с десятками и сотнями мелочей, с горой непредвиденных случайностей.

Уже ночь стояла за окнами Минного класса. Уже казалось, что вибратор устал излучать потоки волн. Тогда, заметив вдруг осунувшееся лицо ассистента, Попов вспоминал, что есть предел не только чувствительности порошков, но и сил человеческих.

— Завтра продолжим, — говорил он, устало разгибая спину.

Стремясь вести поиски всегда строго систематически, Попов делал вдруг иногда как бы скачок в сторону. Так, вдруг появилась вместо порошков дробь. Это же тоже масса плохих контактов. Надо проверить. Гладкие, ровные дробинки чинно ложились в относительном порядке, и можно было ожидать, что такое строение массы приведет и к более постоянной чувствительности. Но тут Рыбкин увидел, как можно спокойно и трезво встречать лабораторную неудачу. Дробь не оправдала надежд в качестве приемника волн. По крайней мере, того приемника, о котором думал Попов. Для восстановления чувствительности дробь приходилось слишком сильно встряхивать. Здесь не могло помочь ни пощелкивание пальцем, ни стук деревянной палочки. А Попов не хотел ничего уступать из возможности легкого, удобного встряхивания.

— Не годится! — безжалостно приговорил он дробь после множества испытаний.

И новый кандидат из порошков ложился на испытание.

Можно было бы без конца плутать в этом опробовании порошков или их заменителей, если бы он не следовал строго программе поисков. Все порошки были распределены у него по классам и разрядам, по родам и видам. Крупнозернистые — в одну сторону, мелкие — в другую, среднего помола — в третью. Порошки чистые, однородные — в один разряд, сложные, в механической смеси, — в другой, в химическом соединении — в третий. Порошки с окисленной поверхностью — к одному классу, а свеженаструганные — к другому.

Определяя общие свойства каждой группы, он зачислял их то в степень годных, то совсем негодных, то подающих надежду. Строгий отбор позволял сужать круг испытаний, затягивая петлю, в которую ловил Попов свою добычу — самый чувствительный порошок.

И, сколько бы ни казалось, что вот уже найдено, Попов не ослаблял розыска. Едва определив среди порошков более достойный, он уже искал: а в чем его недостатки? И чем ближе подходил окончательный выбор, тем придирчивее становился Александр Степанович. Не задумываясь, отвергал то, что уже сулило как будто конец поискам, если угадывал еще какую-то возможность.

Продвигаясь во всем самостоятельно, он не забывал и о чужом опыте. Лишь кустарь-одиночка открывает открытые Америки. А настоящий исследователь всегда знает, что уже сделано другими. Попов не уставал следить за обширной научной литературой, выискивать все малейшие сообщения из той же области, и стопки книг и журналов, растущие на стеллажах, на полу, возле его письменного стола, приводили в смущение даже его ассистента, успевшего уже ко многому здесь привыкнуть.

Удивительно, как все он успевал узнать.

Александр Степанович знал, что опыты во Франции и в Англии показали: порошки можно помещать в разную среду — из канадского бальзама, или в желатину, или в гуттаперчу, — и свойства порошков не меняются. Знал, кто из ученых какой опыт проделал и с какой достоверностью. Знал, что в Германии пытались вместо порошков применять решетку из тонкого листового олова. И как разные ученые объясняют это теоретически. Знал об испытаниях угольного порошка и о том, что уголь показал себя к электромагнитной волне нечувствительным. Знал об опытах над свариванием металлов и сравнивал их с образованием нитей в порошках… Он достаточно знал, чтобы не бродить самому среди порошковых россыпей вслепую. А имена тех, чей опыт он так широко привлекал, — имена их постоянно повторял Рыбкину.

Нарастание всяких мелких трудностей, казалось, только разжигало его упорство. Здесь, в сыроватых помещениях кабинета, он снимал пиджак, распускал галстук, засучивал рукава и вместе с ассистентом работал отверткой, паяльником, щипцами, стеклодувной трубкой. Он, исследователь тонкой теоретической области, становился мастеровым. Ему было жарко, он воевал с неподатливостью вещества, желая одухотворить его своим стремлением.

Когда нужно было высушить порошок или окислить поверхность зернышек, Попов сам устраивал тут же, в физическом кабинете, быструю кухню. Засыпал порошок в медные тигли, ставил на огонь горелки, поджаривал, помешивая ложечкой. И дул на свое зелье. Ну совсем колдун эпохи электричества!

Но колдун действовал неизменно по строгой системе. Наконец, когда все сорта были взвешены, испробованы, отвергнуты и вновь испробованы, тогда-то и выделился своими качествами тот железный порошок, которому суждено было сыграть немалую роль, но которому потом в петербургском докладе Попова нашлось всего лишь два слова скупой похвалы: «Наилучший результат».

«Феррум пульвератум» — так называется он по-латыни. Его рыхлая масса, запертая с двух концов в трубочку, воспринимала почти каждый прилив электромагнитных волн с одинаковой чуткостью и вблизи, и с дальних расстояний. И можно было совсем легонько постучать по трубочке, чтобы каждый раз вернуть его к действию. Словом, вполне подходящий кандидат.

Разминая пальцами щепоть последнего порошка, словно желая лишний раз убедиться, не подведет ли, Попов спросил ассистента:

— Что скажете, Петр Николаевич?

— Превосходно! Синица в руках! — воскликнул Рыбкин, столь же восторженный в минуты удачи, как и покорно молчаливый в дни бесконечных поисков. — Теперь баста! — добавил он свое любимое выражение, как бы подводя черту.

— Вы хотите сказать — на сегодня, — задумчиво поправил Попов. И добавил свое обычное: — Завтра продолжим.

На следующий день, когда удалось снова урвать время для продолжения опытов, Попов вовсе отставил всякие порошки и занялся иными предметами. Еще раз проверить себя: а не упущена ли какая-нибудь другая возможность? Он искал плохие контакты. Но разве они могут быть только в виде порошков? А если использовать принцип микрофонов? Или цепочки?.. Или что-нибудь в этом роде.

На его столике появились разные пластины, опирающиеся на зыбкий слой зернышек. Гирлянды колечек или подвески для чашечек весов. Все те же плохие контакты, только в другой форме. Посмотрим, как же они будут реагировать на электромагнитную волну. Годятся ли на роль когерера?

Новые устройства включаются на место приемника, в цепь батареи с гальванометром. И серия всех испытаний возобновляется с прежней настойчивостью.

— Внимание! Пускайте!

— Есть! Отодвигаем дальше.

— Пускайте!

— Есть! Отодвигаем дальше.

Медленное продвижение по всей шкале расстояний: от столика до столика, вдоль линии окон.

И что же вы думаете! Новые устройства показали себя отличными уловителями. Чувствительность такая, что Попов мог перебраться с приемником на самый крайний столик, а передача волн все воспринималась. И даже еще дальше — у порога второй комнаты. Рыбкин ликовал. Вот это находка!

Но так бывает в лабораторном поиске: самое, казалось бы, подходящее вдруг попадает в разряд забракованного. Александр Степанович опять забраковал жестоко и беспощадно, несмотря на умоляющие взгляды ассистента. Да, и микрофоны, и цепочки обладают очень высокой чувствительностью, пожалуй выше, чем все порошки, но постоянство! В их чувствительности нет должного постоянства. С ними не может быть никакой уверенности, что прием будет нормально повторяться. Куда им в этом отношении до некоторых порошков! Значит, долой!

Попов просит Рыбкина убрать со стола цепочки и пластинки с зернышками, а сам осторожно берет вчерашнюю последнюю трубочку с последним порошком и ставит на почетное место в цепь приемника. Его преимущества теперь еще более дороги. Темно-серая рыхлая масса покоится за стеклом. Феррум пульвератум.

— Теперь баста! — говорит Попов, с улыбкой передразнивая ассистента.