Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении[3-е издание]

В ПОЛНЫЙ ГОЛОС

Что же там произошло? Что скрывается за эффектными опытами молодого итальянца?

Мысль об этом возвращалась навязчиво. И на уроках Минного класса, и в тиши физического кабинета, и дома, когда он, казалось бы, разговаривает с родными совсем о других вещах.

Да и газеты продолжали напоминать, оповещая: демонстрация сигналов из одного здания в другое; передача на равнине, передача среди холмов… И повторяется имя — Маркони, Маркони…

Но что у него в ящиках под глухими футлярами, никто не знал. Можно было только гадать. А сам Маркони говорил лишь общие слова: его ящики осуществляют наиболее жгучую мечту человечества — телеграфию без проводов.

Взвешивая эти отрывочные сообщения, проверяя их в уме, Попов как бы проверял еще раз самого себя, весь свой путь, свои собственные поиски и находки. Еще и еще раз говорит он себе: другого пути нет. Другого пути наука предложить не может. Стало быть, лучи Герца. Стало быть, решение должно быть такое же, как у него. Или примерно такое же. Если это не надувательство или какое-то недоразумение. А если вправду, то путь тот же. Он может, закрыв глаза, сказать, что там содержится, в этих таинственных ящиках итальянца. И думает, что не ошибется.

Уверенность его растет. Как и растет вместе с тем какое-то ощущение, что в его жизнь, Попова, физика и преподавателя, в его научные занятия вторгается все сильнее, назойливее нечто ему совершенно чуждое. И словно глухо чем-то грозит. Какими чистыми, почти безмятежными показались вдруг те дни, когда он ничего не знал, кроме поисков и решений научной истины, и когда вместе с Рыбкиным вот здесь, за столиками физического кабинета, преодолевал он муки «тысячи мелочей» и шаг за шагом, от столика к столику вел свое малое дитя — изобретение приемника. Сладостные муки!

А сейчас он шагает туда-сюда вдоль линии этих столиков, словно подстегиваемый, и тяжелые складки проступают на его лице.

Он повернулся, вышел из кабинета и стал подниматься по лестнице на второй этаж — в канцелярию заведующего Минным классом.

Капитан Васильев чувствовал себя, конечно, неловко.

— Кто же мог предположить, что так повернется! — воскликнул он сокрушенно и уже без тени той начальственной холодности, с какой принимал Попова в тот раз. — Ваше изобретение… И вдруг там объявился, с таким шумом!

— Этого следовало ожидать, — сухо ответил Попов. — Прошел год, как получил я от вас указание, предостережение. А что у нас подвинулось с применением?

— Вы же знаете, Александр Степанович, я только выполнял…

— Да, да… — согласился Попов.

Он знал, что значит эта лестница подчинения, называемая «по командованию». И эта уверенность некоторых в том, что все можно приказать, запретить — «отставить!» И вроде бы ради пользы отечества!

— Что же вы полагаете? — сочувственно поинтересовался заведующий.

— Позаботиться, чтобы мы теперь не очень отстали, — горько усмехнулся Попов.

— А именно?

— А именно — ставить опыты. В более широких масштабах. Если флот заинтересован, переходить на море.

— Я доложу, — подхватил капитан. — Надеюсь, согласие командования последует.

— Дело не только в согласии, — сказал Попов. — Нужны известные средства, затраты. Мы не можем выходить на море с тем, что есть. Лекционные игрушки! Невозможно уже изготовлять все это почти домашним путем. Требуется надлежащая аппаратура.

Заведующий помрачнел.

— Средства? — повторил он. — Вам известно, Александр Степанович, наш Минный класс не располагает лишними средствами.

— Я не знаю, что следует считать «лишним», — тихо ответил Попов.

— Не обижайтесь, Александр Степанович! — поспешил заверить Васильев. — Мы действительно не располагаем возможностью производить подобные траты. Только на учебные цели. А то, что вы предлагаете, не предусмотрено ни по какой статье.

— Действительно, предусмотреть подобное бывает трудно, — заметил Попов.

Капитан Васильев быстро взглянул на него.

— Я могу только испросить у командования, в морском техническом комитете. Послать рапорт в Петербург. Ну, а какой будет ответ… — Он сделал неопределенный жест.

— Адмирал Скрыдлов обещал мне содействие. Еще летом, на выставке, — сказал Попов.

— А сколько, вы считаете, было бы необходимо?

Попов замялся. Он был крайне щепетилен в таких вопросах, когда дело касалось денег, чужих денег, пусть даже из казны. А вдруг кому-то покажется чрезмерным, «с запросом», как говорят? И может вдруг кого-то отпугнуть, остановить…

— Думается, рублей триста хватило бы… На самое необходимое. — Он назвал сумму, наименьшую, какую мог.

Заведующий сделал все же непроницаемое лицо.

— Я доложу по установленной форме. Но придется, Александр Степанович, составить примерную роспись расходов.

Попов покорно согласился. Порядок есть порядок. Форма есть форма. Служба во флотском заведении его уже достаточно научила.

Ну, а что касается бывшего запрещения — оно отпало как-то само собой. Так же странно, без особого смысла, как и возникло. События сами его опередили.

Напротив, все стали удивляться, почему Попов не заговорит о своем изобретении в полный голос.

Вечером, в последний мартовский день 1897 года большой трехэтажный дом кронштадтского Морского собрания блистал огнями. Со всех концов города к центральному подъезду направлялись группами пешеходы, подкатывали санки. В вестибюле, на лестнице, в залах и гостиных, по всей анфиладе комнат обширного здания растекалась публика, оживленная, но чинно соблюдавшая порядок. Не только морские офицеры, адмиралы и генералы, но также их дамы, также немало штатских и учащихся разных кронштадтских заведений. Жители города-острова, отрезанные от столичных развлечений, с жадностью тянулись сюда, когда это было возможно, на яркий вечерний свет, в эти парадные помещения, украшенные статуями и картинами, вазами и знаменами, разными подношениями иностранных флотилий. Привлекали сюда также общедоступные лекции и доклады и еще богатая библиотека с ее уютными креслами и коврами, заглушающими шаги. Морское собрание помогало многим «коротать вечера».

А сегодня была особая причина для оживленного сборища. Преподаватель А. С. Попов читал публичную лекцию «О возможности телеграфирования без проводников». Да, именно телеграфирования без проводников. Без всякой маскировки. И с показом того, как это совершается. Телеграфирование.

В общем-то он показывал все то же самое, что и год назад здесь же, в Кронштадте, на заседании Русского технического общества, и еще год назад — в Петербурге на заседании Русского физико-химического общества. Тот же приемник волн, лишь немного улучшенный. Главный предмет его изобретения.

Теперь он прибавил к тому же ради наглядности еще два приспособления. К вибратору присоединил телеграфный ключ особой, собственной конструкции. Этакий пружинистый контактный стержень со шляпкой наверху в виде кнопочки, чтобы Рыбкину было легче манипулировать, посылая сигналы по азбуке Морзе. А к приемнику приспособил телеграфный пишущий аппарат с лентой, чтобы принимать сигналы не просто на слух по коротким и длинным дребезжаниям звонка, а с записью точек и тире на ленте, как полагается в телеграфии.

Никогда не придавал он этим приставкам решающего значения. Приставка есть лишь приставка. И всегда говорил и писал: «…при помощи реле можно ввести в цепь какую угодно постороннюю энергию». К тому же он вынужден был последний год скорее прятать, чем раскрывать истинный практический смысл своего изобретения. Увы, уж так получилось. Теперь вдруг стало иначе. Теперь можно действовать в открытую, сказать в полный голос. И он, готовясь к публичной лекции, постарался теперь приспособить к своим приборам эту самую постороннюю цепь — телеграфный ключ и телеграфную ленту. Ясные и понятные всем принадлежности.

Конечно, публика и глазела больше всего на них, на эти вещественные доказательства телеграфии.

Приемник поставили, как обычно, на виду у всех, в большом зале. И стержень антенны подняли на флагштоке до высоты двух саженей. А вибратор, как бывало и прежде, отнесли за стены и двери в другое помещение. Там, на входной лестнице Морского собрания Рыбкин приготовился посылать сигналы с помощью ключа-манипулятора.

Обычные объяснения Попова: немного теории, принцип действия. Затем посыльный матрос бежит вниз к Рыбкину, чтобы сообщить на словах: пора! И Рыбкин выстукивает ключом, как заправский телеграфист, серию коротких и длинных посылок. И в зале у всех на виду записывающий аппарат вдруг сам по себе начинает разматывать свою ленту и отстукивает клювом на ней точки и тире. Наблюдатели от публики читают громко по ленте расшифрованные сигналы. Полная картина телеграфии.

В сущности, все то же, что было и год, и два года назад. Электромагнитные волны сами автоматически соблюдают свою очередность друг за другом. Главное зерно изобретения. Только теперь одетое еще в полную телеграфную форму. И все ясно увидели, с чем же они имеют дело. Новая телеграфия. Телеграфия без проводов.

Попов мог снова говорить в полный голос.

А между тем в Лондоне молодой Гульельмо Маркони пожинал плоды газетного успеха. Весть о его чуде беспроволочной телеграфии молниеносно распространялась с помощью и такого испытанного средства связи, как людская молва.

На имя Маркони в лондонский дом стало приходить столько писем, пакетов, каблограмм, сколько вряд ли удавалось получать какому-нибудь еще молодому человеку в его возрасте. Маркони вдруг сразу стал известным лицом на фоне того, чем жил и волновался мир в начале 1897 года.

Приходили письма из Европы, Америки, даже из Японии. Множество быстрых и предприимчивых людей немедленно предложили ему свое участие в эксплуатации изобретения. Маркони приготовил у себя в комнате большую мусорную корзину, куда и бросал все эти предложения.

Множество дам и девиц, от самых юных и до самых почтенных, выражали ему свое восхищение, преклонение — «покорителю тайны природы». И слали также свои предложения немедленно вступить с ним… в брак. Гульельмо опять снисходительно улыбался, но писем этих в корзину не бросал, а складывал их отдельно, перевязывал в пачки ленточкой. И чаще посматривал на себя в зеркало.

Приходили и вполне серьезные, деловые письма. От отправителей куда более солидных. В таких случаях полагалось держать совет с кузеном Дэвисом и мамой Анной. Но получалось как-то так, что все чаще последнее слово оставалось за самым молодым. Гульельмо Маркони не переносил, чтобы его к чему-нибудь принуждали. В конце концов, изобретатель-то он!

Дала знать о себе и родная Италия. Крупный Миланский банк готов уплатить триста тысяч лир наличными, если Маркони согласен продать изобретение. Триста тысяч! Даже старший Джемсон причмокнул от удовольствия. Но молодой Маркони ответил:

— Я думаю, не следует торопиться.

Пришло письмо, пахнущее уютом усадьбы Понтехио. Маркони-отец настоятельно советовал сыну принять предложение Миланского банка. Триста тысяч! Он рисовал упоительную картину того, что можно сделать на эти деньги. Приобрести хорошенькое именьице, как раз рядом с Понтехио. Развести коров, овец. Он прислал даже лист с росписью самых лучших пород. Коровы, овечки. Они вместе, Маркони-старший и Маркони-младший, будут управлять хозяйством. Холмы, долины, стада?