Последние ратники. Бросок волка

1. Медальон под рясой

Первое, что Яков видел, просыпаясь, — бурую медвежью шкуру, что висела на противоположной стене. Первые лучи стряхнувшего сон светила, причудливо преломляясь в единственном слюдяном окошке, устроили в комнатушке цветной хоровод. На двери подрагивал солнечный зайчик, будто готовясь пустится в пляс по светелке и приглашая последовать своему примеру. Хотя плясать шаловливому солнечному отблеску было особенно негде. Впрочем, в квартирке-студии, что полагалась ему, как молодому специалисту института, приходилось мириться с условиями гораздо более скромными.

Зато куда более удобными.

Книгочей потянулся, зевнул, развел руки и выгнул грудь колесом. Хотя… Каким там колесом. Глядя на его сухопарую сутуловатую фигуру, любой мог сказать: парень из той породы недотёп, у которых всё валится из рук. Нос большой и какой-то розоватый, жиденькая чёрная бороденка, разросшаяся в отсутсвие триммера, несолидно курчавилась в разные стороны. Единственное, чем наградил создатель — насмешливым изгибом бровей да пытливыми живыми глазами водянисто-карего цвета. И еще ростом. Правда, тонкие куриные кости не добавляли богатырской стати.

С надеждой он посмотрел на лавку, будто в её силах было напасть на него, схватить и силой заставить уснуть. Не ортопедический матрас, конечно, но…

Опыт показывал, что ничем хорошим такая затея не обернётся.

На что он мог рассчитывать в лучшем случае — так это на ушат ледяной воды. «Отец Никодим» не поленится сходить во двор, к колодцу, в котором она была особенно холодна, притащит, не надорвется, целое ведро и все до капельки выльет на голову прикорнувшего подопечного.

По коридору, словно призванные его мыслями, затопали требовательные шаги. Дверь, распахнувшись, глухо стукнулась в стенку. На пороге стоял крепко сбитый человек в черной рясе. Всклокоченные волосы когда-то были пострижены в кружок, на лбу собрались в пучок бороздки морщинок — так, как если бы их носитель сейчас страдал от головной боли. Светлые глаза с неряшливо налитыми кровью белками по-хозяйски обшарили все закутки мыслей Яшки.

Никодим. Именно так он и предствился при первой их встрече. Ещё там. В «реале». Настоящее имя раскрывать не полагалось. Во избежание прокола.

— Да ты, сын мой, смотрю, упырем скоро станешь, — в надтреснутом голосе, пропитом далеко не только минувшей ночью, не было и тени насмешки.

— С чего… отче? — Что поделать, по легенде они находились здесь в статусе духовных особ. Служителей чужой, заморской веры. Не скажешь ведь туземцам, что на самом деле прибыли из очень далёкого будущего. А так — хоть и оставались чужаками, но чужаками хотя бы понятными. Никодим настаивал на обращении друг к другу, как к настоящим церковникам. Всегда и везде. Даже если рядом никого не было.

«Правило, которое вошло в привычку, никогда не подведёт».

Впрочем, о правиле, которое вошло в собственную привычку — хлестать всё то, что теоретически может гореть — он, похоже, задумывался редко. Яков, как человек, в общем и целом знакомый с медицинскими терминами, конечно, знал, что подобное пристрастие — болезнь. Но ничего не мог с собой поделать: воспринимал её с малоскрываемым презрением.

— Как же еще это понимать? Глаза красные, волосы всклокочены, морда мятая. Сколько ж тебе нужно часов, чтоб выспаться и нормально выглядеть? Что поделаешь, тут до полудня, как ты привык, спать не принято.

Менторский тон солдафона раздражал. Шуточки, почерпнутые в основном из туземного малограмотного фольклора — тем более. Так и подмывало спросить: не про своё ли ты отражение в зеркале сейчас речь ведёшь? Потому что вид Никодим имел такой, будто спал вниз головой в бочке с медовухой.

— Ладно, собирайся. Встреча у нас назначена.

— Опять?! Снова ведь просижу левым пассажиром…

Никодим сверкнул холодной серой злостью глаз. И так ткнул Якова пальцем в грудь, что тот едва не свалился на пол.

— Сколько раз повторять?! — прошипел куратор. — Забудь слова, которых в этом мире быть не может. Ты ж умный. Учёный. А фантазии заменить их не хватает что ли?! Какой нахрен «пассажир»?! Сказал — идёшь со мной, значит, идёшь со мной. Слушаешь и запоминаешь. Я во всех этих исторических делах не сильно большой знаток. Могу что-нибудь не понять. Или напутать. Пригодишься.

ХХХ

К древнему Киеву привыкнуть Яков не мог. Хоть и пробыли здесь уже не одну неделю, никак не получалось воспринимать это место всерьез. Городом оно могло зваться исключительно теоретически. Вставать в очередь на ПМЖ в этой слабо фунциональной клоаке он бы не стал.

Никодим бодро шагал широченной поступью по бревнам деревянной мостовой, скрипучим и еще пахнущим свежим опилом и смолой. Яшка семенил следом, изредка бросая взоры на убранство двух, а то и трехповерховых теремов, которые в этой части стольного града преданно обступили княжий детинец.

Купеческую слободу миновали быстро. Свернули направо и уже через десяток шагов вышли на рыночную площадь. Прошли по самому ее краю. Сунуться в середку означало растерять уйму времени. Даже несмотря на то, что привычной толчеи пока не наблюдалось.

Яков знал, когда здесь станет совсем не протолкнуться. День опоясывания сына местного Светлого князя мечом был назначен на исход лета. После этого государственного торжества у мальчишки официально заканчивалось детство, и он переселялся из женской половины княжьих хором в мужские.

Но пока торг жил привычными буднями.

Торговец рыбой прикатил на телеге со свежим, видимо, поутру добытым уловом. Возок приткнул по соседству со скорняком. Кожевенных дел мастеру это явление удовольствия доставило не много. В пользу этого предположения говорили неодобрительный взор, сморщенный нос и тихо оброненное словцо.

— Эт ничо, — ответил громко рыбак. — Терпимо ишшо. Вон, у пекаря перед лавкой телега с навозом перевернулась.

— Да у меня сейчас все кожи рыбой провоняют!

— Рыба — пахнет. Воняет — хлеб. У того пекаря. Причем, говном, а это, неча даже спорить, куда как хлеще.

В некотором отдалении от кремля стольный град терял свое и без того не особо великое очарование. Дома даже не пытались выглядеть нарядными. Правда, и совсем уж халуп видно не было. Ранней весной и поздней осенью по выдолбленной многими телегами колее пройти здесь было можно только при очень большом желании. Дорогу от домов по обе ее стороны отделяли канавы. Скорее всего, по замыслу архитектора они должны были стать сточными, чтобы и все нечистоты, и дождевую воду вместе с талым снегом поток нес за городскую черту. Потока, конечно, не получилось. А потому вода в канавах зеленела застоявшаяся, а по вечерам радовала округу лягушачьим многоголосьем. Пахло от нее совсем не морским бризом.

Хотя, конечно, лучше, чем от Никодима.

В харчевне их появлению подивился не только шинкарь и его семья, хлопотавшая по хозяйству, а также все случившиеся по раннему времени посетители. На заморских богосольцев в таком не подходящем для них месте таращились дружно и старательно. Их, как всем было известно, приволокла в стольный град княгиня-мать, принявшая заморскую веру. Далеко не все это решение августейшей родительницы поддерживали. Потому, чтобы не мозолить глаза, Яков с Никодимом уселись в самый дальний угол. «Духовный отец» обмел широким рукавом рясы стол, хотя в такой ранний час накрошить здесь еще никто не успел.

И тут же потребовал медовухи.

Лёгкое отторжение в глазах трактирщика делило место с откровенным недоверием. Лишь когда духовник сыпанул на стол меди, хозяин притащал с кухни требуемое.

Расположился Никодим лицом к двери, а Яшка правым боком к окну. Что было не особенно удобно, потому как поднявшееся из-за виднокрая солнце лупило задорным утренним светом прямо в глаз. Вероятно, именно поэтому он и прозевал тот момент, когда к ним присоединился ещё один алчущий завтрака человек. Прямо перед носом Якова в стол с глухим тяжелым стуком воткнулся тесак с резной рукоятью. «Монашек» вздрогнул и уже в который раз, как самая распоследняя черепаха, втянул голову в плечи. На лавку рядом опустился высокий и широкий «абориген» в необъятных шароварах, грубой полотняной рубахе и волчьей безрукавке. Лысый, но с длинным чубом. Бороды против местных обычаев не носил, выскабливая подбородок на ромейский манер. Правда, не часто. Мылся скорее всего ещё реже.

— Хозяин! Пива мне. И мяса. С кровью. Здрав будь, поп.

— И тебе поздорову, Сыч. От пива-то с утра не вспучит?

— От тебя ж не пучит. Хотя несёт от тебя посильнее. Что нового? Боярин Клин Ратиборыч кланяться велит. Срок, говорит, истекает. Так что гляди, скоро помочь уж не смогёт. Просил не сильно серчать, но сам понимаешь, уговор есть уговор. Одна просьба. В строго отведённый срок.

Он наклонился над столом и растянул волчий оскал довольно паскудной на вид улыбки:

— Тем более, что скоро все эти тайны станут никому не интересны. И он не будет больше единственным княжьим ближником, повесившим на шею ваш крест.

Никодим улыбнулся почти что приветливо. Развел руками и хлопнул ими себя по коленям. Кот под соседней лавкой, задравший кверху заднюю лапу и увлеченно лизавший зад, на миг прервал своё занятие, исподлобья взглянул на источник резкого звука, широко разинул пасть, облизнул усы и вернулся к прерванным банным мероприятиям.

— Нож можешь убрать. Ты его для куражу в стол постоянно втыкаешь? Хозяину своему можешь передать — я успел найти то, чем можно его озадачить.

— Видать, взаправду нашел, — оскалил Сыч в широкой улыбке крупные как у коня зубы. — Эк ты заговорил не по-вашенски, не по-поповски. Ну чё, выкладывай.

Никодим и правда выложил. Выудил откуда-то из запазухи блекло сверкнувшую на солнце вещицу и положил её на стол. Даже Яков знал, что этот такое. Военный медальон. С рядами каких-то цифр. Он неверящя посмотрел на куратора. Человека, который, чтобы не проколоться в этом мире, даже настоящее своё имя не раскрывал. Напарнику между прочим. И это никак не вязалось с тем, как спокойно бухнул он на стол явно не средневековый артефакт.

Никодим в сторону юного коллеги даже бровью не повёл. Упёр мутный взор в лысого. И кажется, увидел в его глазах нужную реакцию.

— Знакомая вещица, да?

— Где взял?

— Недооцениваешь длину рук церкви.

Сказано это было с такой важностью, будто Никодим в самом деле имел к церкви хоть какое-то отношение.

Сыч растянул губы в недоброй улыбке.

— И что ж ты хочешь вызнать?

— То, чего пока не знаю. А знаю я пока лишь одно: если эта побрякушка на цепочке лежит сейчас меж нами на столе, а не висит на шее её обладателя, объяснение сему может быть только одно — его нет в живых. И мне нужно узнать, что с ним случилось. Где, как и почему.

— Предлагаешь сунуть нос в тайные княжьи дела?

— Ты ж сам хвалился, что он — княжий ближник. Может, для него они не такие уж и тайные. А если нет… Что ж. Это — то единственное, что может пойти в счёт покрытия его долга.

Сыч недобро поднялся, нависнув над столом, прорычал что-то по поводу вражин в бабьих платьях, зыркнул в глаза Никодиму, бросил недобрый взгляд на медальон, потом на скукожившегося Яшку, рванул к выходу, едва не перевернув лавку вместе с книгочеем и громко хлопнул дверью. Никодим проводил его хмурым взглядом и только после этого обратил внимание на «монашка».