Волчина позорный

– Колбасный цех как найти? – Малович пригладил волос рукой, свободной от топора.

– Второй этаж весь под колбасы отдан. Но Колька, если он нужен, в цехе сырокопчёной колбасы. Это спуститесь и налево до упора. – Подсказал мужик в пляжной кепке.

Шура нашел колбасный быстро. Но Зимина не было.

– Он запил позавчера. Вчера его, пьяного, мельком наши видели. Шарахался по этажам. На работу не вышел. И здесь даже не появлялся. Я его точно уволю. Задолбал пьянками, блин! – сказал начальник цеха. Шура взял у него адрес Коли и вышел на улицу.

– Дома его ловить не стоит. Нет его дома. Искать надо в «тошниловках» или пивных подвалах, – он подумал и вернулся в отдел кадров. Взял там маленькую фотографию Зимина, запасную, которая в личном деле лежала на всякий случай. Топор завернул в газету, которую подарили кадровики и кинул его на дно мотоциклетной коляски. – Бляха, с души воротит эти притоны-«рюмочные» нюхать. Но найти его надо поскорее.

Часа через три, уже ближе к вечеру Шура после девяти порожних посещений забегаловок разных зашел в круглосуточную пивнуху «Жигули». Коля Зимин качался возле высокого грязного столика, страдающего от тяжести поставленных на него восьми локтей, трёх бутылок «агдама» и десятка ополовиненных кружек с пивом. Малович подошел к нему сзади и прошептал на ухо.

– Поехали лучше в «Турист», Колян. У меня бабки заимелись. Коньяка хлебнём по паре пузырей.

– А ты кто будешь? – не глядя на Шуру, прошелестел Зимин губами, которые хозяина почти не слушались.

– Да Санёк я! – обнял его Александр Павлович. Шура заметил на руке Зимина почти свежий порез чуть выше левого большого пальца.– Вчера ж мы здесь познакомились и побратались. Забыл, что ль? Я ещё тебе пива купил и водкой разбавил. Потом бутылку ты разбил и мы руки поцарапали. Кровью соединили руки. Братьями стали. Поехали, братан! Хрена это пойло гадкое хлестать?! Догоним кайф армянским.

– Мы поехали. Но вернёмся. Ждите, – доложил Коля тупо смотрящим на Шуру корешам. Они обнялись и с трудом в таком единении протолкнули себя в дверь, ведущую на улицу. Малович отвёз уснувшего по дороге Колю в камеру предварительного заключения номер три. Донёс его на руках до шконки и уложил. Сам сходил за топором, сунул его под шконку, потом набрал ведро холодной воды в колонке возле ворот УВД и вылил её, почти ледяную, на Колину голову. Зимин подпрыгнул, грохнулся головой об верхние нары и сразу же пришел в себя.

– Ты кто, мужик? Я где? – он часто моргал и мутными глазами вглядывался то в Шуру, то в аскетичный интерьер камеры.

Шура достал удостоверение. Раскрыл и поднёс его к глазам парня.

– Малович…так… майор…ага…Уголовного роз… Ты чё!? А ну вези меня назад к пацанам. Не знаю я никакого уголовного розыска.

– А Неверова Илью Сергеевича знаешь? – тихо спросил Шура.

– Жены моей, суки, батяня. У нас начальником разделки работает. Падла такая, – Зимин минуту скрипел зубами и матерился.– Развёл нас с женой через своих блатных в горисполкоме. Ненавижу.

– Ну, и ненавидел бы на здоровье. Кто не давал? Но убивать-то зачем было?

– Это как так? – удивился Зимин. – Кого убивать зачем было?

Шура достал из под шконки топор и протянул его Коле. Тот взял его, подержал минуту, Махнул им над головой пару раз и лицо его осенилось невнятным воспоминанием, после чего Александр Павлович за лезвие топор прихватил и завернул в газету.

– Вечером позавчера он меня вышвырнул из дома. Сказал, что мы со Светкой уже не муж и жена. Что, мол, я тут теперь чужой и лишний. И что я пошел вон! Ну, и вытолкал меня на улицу.

– Побольше бухай, – сказал. – Может скорее сдохнешь, алкаш хренов. А жена промолчала. Утром вчера я пораньше пришел, вмазал по дороге в пельменной водки триста граммов. Пельменная с семи открывается. Потом сел возле обвального, взял топорик. Он бесхозный был. Лежал почти рядом с открытой дверью. Ждал я тестя до трёх часов. Начальник же. Приходит когда захочет. Он мимо меня должен был в свой цех пойти со своим портфелем из крокодиловой кожи. Дорогой, мля! Ужас! Ему брат родной привёз из командировки в Германию.

На наши деньги – четыре моих зарплаты стоит. Восемьсот рублей, мля! А как он им гордился, козёл! «Такого даже у секретаря обкома нет,» – хвастался. А в нём носил тесть бумаги разные, документы и фотоаппарат импортный. Каждый день что-то фотографировал когда шел на работу, а по выходным ездил на своем мотоцикле природу фотографировать. Любитель фотографического искусства, мля! И я со зла за развод наш несправедливый хотел наказать его, портфель хотел порубить крокодиловый, почти драгоценный, на куски вместе с внутренностями. Догнал его уже, когда он в цех вошел и в мелкие куски порубал портфель.

– А ты не добавлял водочки по дороге? – Шуре всё стало понятно.

– Ну, ещё два по сто пятьдесят принял в столовой «Степная сказка».

– Понятно. – Шура поморщился. – Но не попал ты по портфелю, Зимин. Ты на две части раскроил тестю голову. Топор не вынул и сбежал. Пошли в кабинет начальника моего. Там договорим.

– Вот. Задержал поганца, – посадил он Колю к столу командира. – Он зарубил начальника цеха Неверова по пьянке. Но думал, что рубит портфель его из дорогой крокодиловой кожи. Тестю брат привёз из Германии. Обиделся на Неверова Коля. Тесть по знакомству сумел развести его с женой без их присутствия и свидетельство ему выдали. Потому, что Коля сильно пил и бил жену. Хотя сама жена разводиться тоже не собиралась.

– Там криминалист кое-что нарыл. Сейчас я его позову, – отозвался Лысенко и позвонил.

Пришел Шершнев из аналитического отдела. Принес клейкую бумагу с отпечатком ботинка, который нашел прямо возле лужи крови. Дал Зимину такой же чистый лист и сказал.

– Правой ногой наступи.

Коля наступил.

– Вот, – показал криминалист всем два листа. Один и тот же рисунок.

– А чего же ты отпечатки пальцев не стер с рукоятки топора? – спросил Шура.

– Стер я. Плюнул три раза на рукав рубашки и стёр мокрым местом. Значит не все стёр, блин.

Криминалист взял его за руку, подвел к столу, достал из кармана синюю коробочку с губкой, пропитанной черной краской, и ткнул три пальца Зимина в губку. Потом приложил пальцы к листу белой бумаги. Остались отпечатки. На топорище он клейкой лентой тоже ткнул в три места и перенес отпечатки на лист рядом с первыми. Все папиллярные линии были одинаковыми.

– Всё понятно? – спросил он командира. – Разрешите идти?

– Иди, – Лысенко долго смотрел на Зимина.

– Дурак ты, Николай, – сказал он грустно. – Страшной смертью наградил ты своей рукой тестя. Пиши признание. Что имел неприязненное отношение к тестю Неверову. Причём укажи сколько выпил за день и в день убийства. И напиши, что в совершенном убийстве раскаиваешься чистосердечно. Не забудь описать, как поднимал топор и сколько раз ударил.

Зимин сел писать.

– Под расстрел, может, не попадёшь, но сидеть придётся долго.

Он вывел Маловича в коридор.

– Я Зимина следаку сам передам. Лет десять дурачок этот схлопочет. Спасибо, Шура. А новое дело будет ой, какое серьёзное и трудное. Кто-то стреляет через дверь закрытую и убивает людей. Звонит. Его спрашивают: «Кто там?». И он на голос стреляет точно в голову. Уже четыре трупа за два месяца. Люди разные, никак друг с другом не связанные. Живут в разных районах города. А один ветеринар вообще жил в совхозе Варшавский. Семь кэмэ от Кустаная. Так у него дверь потолще, чем городские в панельных домах. Пробил, сучок шрапнелью. Тоже в голову и насмерть. Убивает их кто-то, кому они хорошо знакомы. Я так думаю. Потому что никакой одномерной зависимости и связи нет. Учитель физики, кассирша из магазина игрушек, тренер по боксу и ветеринар. Дикость полная. Разнобой несочетаемый.

Лысенко пошел в кабинет и вернулся с бутылкой коньяка и стаканом.

– Пишет Коля Зимин. Ты ж пить не будешь? А я глотну малость. Устал что-то. Иди, Шура, к Ляхову. Его группа последней пыталась понять, что к чему в этих расстрелах. Мотивацию хотя бы. Иди.

Ляхов достал из стола несколько бумаг.

– Свидетельские показания и заключение криминалистов,– протянул он бумаги Маловичу. – А свидетели подтверждают только то, что выстрел был громкий. Выглядывали не сразу от страха. И уже, конечно, никого не видели.

В комнате Ляхова было накурено до той кондиции, когда можно было подбросить ручку и она бы зависла в дыме, который всё же содержал процентов пять воздуха.

– Пошли в коридор, Гена, – Александр Павлович выскочил первым. – Тут же смертельная доза никотина. Лошадь убивает.

– Да откуда у нас тут лошадь? – засмеялся Ляхов.– Я да Витька Хромов. Кони мы. Коней три капли никотина не берут. И пять. Да и двадцать пять. Два стакана водки не берут. Видишь, я бегаю, разговариваю. Даже бумажки пишу. Башка, правда, гудит. Но это чепуха.

– Смотри, – показал Малович на бумагу. На рапорт Ляхова командиру. – В июне два убийства за один вечер. Двадцать четвертое число. И в июле двадцать шестого двоих расстрелял. Одного в совхозе около семи вечера, а вторую, кассиршу, в половине десятого. Но тоже двадцать шестого.

– И что? – не удивился Ляхов.

– Да ничего особенного. Пока только кусочек подсказки. Но хоть такой для начала, – Шура взял рапорт криминалистов. – Стреляли всегда один раз. Шрапнелью. Только шрапнелью. Из обреза. Разгон дроби короткий, а разброс по сторонам от тела уже шестьдесят сантиметров. Причём убитые всегда стояли почти вплотную к двери. Голову разбивала шрапнель так, что опознать человека могли только близкие по одежде, часам, женщину – по платью и золотой цепочке с медальоном.

– Вот и думай тут! – Ляхов длинно выматерился. – Мы головы сломали с Хромовым. Ну, убивал бы одних начальников, например. Оттуда выгнал один, отсюда – второй, с третьего места – третий, четвёртый уволил за какую-нибудь хрень. Тогда хоть мотив есть. Отвергли, прогнали, обидели, унизили. А тут разнобой такой… Учитель, кассирша, тренер, ветеринар. Что общего у стрелка с учителем, который, может, всего-то лишнюю двойку ему в пятом классе влепил. А бедная кассирша сдачу недодала? Тренер по боксу морду ему набил в кабаке? Ну, чушь же! А ветеринар его, козла, лечить отказался? За это какой дурак убивать будет? Вот и думай что хочешь. Серийное явно. Но бессвязное. Думать надо. А мы уже всё с Витькой передумали.

– Шура поднял глаза к потолку и беззвучно что-то шептал.

– Убийства были через тридцать, нет через тридцать два дня. Если я правильно думаю, то следующий расстрел – двадцать восьмого августа. Как говоришь? Отвергли, унизили? Да… – Малович забрал бумаги, пожал Ляхову руку и пошел на улицу.

– Почему, блин, двадцать восьмого? – крикнул Ляхов в спину Шуры.

– Но Малович не ответил. Он уже начал крепко думать. А в эти моменты Шура так глубоко уходил в себя, что искать его было бессмысленно. А и найдёшь – ни слова из него не выжмешь и сам можешь ничего не говорить. Не услышит. До предполагаемого убийства из этой серии восемнадцать дней оставалось по разумению Маловича. И надо было очень сильно расшевелить мозг, чтобы понять – кто и где будет новой жертвой у неизвестного и весьма таинственного стрелка.