Удачный сезон

Глава девятнадцатая

Из зеркала любопытно глядят темно-карие глаза. То с одного боку глянут, то с другого. То как бы свысока, сквозь полусомкнутые ресницы, то смущенно, то удивленно, чуть приподняв густые брови. Светлая, с рыжева, косичка при каждом повороте головы и выражении на лице смотрится совершенно по-иному. Как-то особенно.

Маленькие пальцы плели неловко, даже кривовато, но общего впечатления это не испортило.

Пятилетняя девочка весело смеется – так, как умеют только беззаботные малыши.

– Вот ты где, – говорит откуда-то из-за плеча мамин голос. – А я тебя на улице обыскалась, думала уж… – Мама вдруг осекается, потом говорит снова, только как будто встревоженно: – Кто это тебя научил?

Я – а перед зеркалом красуюсь именно я, – со счастливой улыбкой поворачиваюсь к матери.

– Никто не научил. Я сама, – очень гордо отвечаю, не замечая, как странно поджаты мамины губы.

– Как… некрасиво, – выдавливают они.

– А? – не поверив, переспрашиваю, морща лоб. Косичка и правда немного кривовата, кое-где торчат светлые непослушные волоски, но ведь это я в первый раз…

– Я говорю, что это очень, очень некрасиво, – вкрадчиво повторяет мама, глядя так, будто у меня на голове устроилась огромная лягушка. – Убери это немедленно.

Я быстро-быстро мотаю головой, чувствуя, как по щекам катятся крупные слезинки.

– Красиво! – кривясь от плача выкрикиваю, устремив на мать упрямый, обиженный взгляд.

– Что еще за крики? Как ты с матерью разговариваешь? – Мамин голос не повысился, но зазвенел, подобно мелким осколкам стекла вонзаясь в уши. – Ты просто не понимаешь ничего. Я взрослый человек, мне виднее.

Она нависает надо мной хищной птицей, тянется к косичке.

– Раз ты не хочешь это убрать, уберу я.

Но я ловко уворачиваюсь от ее рук и пускаюсь наутек. Сначала в соседнюю комнату, а потом, услышав громкие шаги позади, – в подъезд. Серые ступеньки расплываются перед глазами. Я чудом умудряюсь не упасть. Болезненно острая обида душит, и я жадно ловлю ртом свежий воздух, выбежав на улицу. Летний двор встречает меня спокойствием и тишью, в которой гулкие удары моего сердца кажутся чересчур громкими, неестественными.

– Ох, как выскочила! – качает головой в цветастом платке одна из старушек, устроившихся на лавочке у дома. – Мамке-то щас расскажу, как ты тут носишься. А то разобьешься еще.

Из подъезда выходит мама. Неспешно, скрестив на груди тонкие руки, с непроницаемым строгим лицом. Ее взгляд холодным кольцом обвивается вокруг меня.

– Сейчас же домой, – звенит металлом ее голос.

Я лопочу, утирая нос, что-то нечленораздельное и отрицательно мотаю головой.

– Что же это такое, а? – назидательно подливает масла в огонь все та же бабка. – Что дочка у вас так по подъезду-то носится? Расшибется – с кого потом спрашивать будете?

Что ответила мама, понять я не успеваю, потому что ее рука крепко вцепляется в мое плечо и тащит меня в сырую духоту подъезда.

А дальше – надрывные рыдания, звонкая, жгучая пощечина, шипение матери:

– Ты позоришь меня перед всем домом! Сейчас же прекрати этот концерт!

После темноты подъезда свет в прихожей слепит глаза. К залитой потом спине липнет майка. Мать тащит меня в спальню. Ее острые пальцы впиваются в плечо, как птичьи когти. Я, вереща, отбиваюсь, но наши силы несопоставимы. Да и сопротивление действует мне совсем не на пользу, а лишь сильнее злит мать. Она силком усаживает меня на стул у зеркала. Я вижу искаженное криком раскрасневшееся лицо и худую руку, переместившуюся с плеча на затылок, таким образом пресекая все мои попытки вертеть головой. Другой же рукой она пытается стянуть резинку со злополучной косы, но это у нее не получается то ли оттого, что резинка слишком тугая, то ли от захлестнувших ее чувств, совершенно непонятных мне.

И тут в зеркале что-то блеснуло: это мать, плюнув на попытки расплести волосы, взяла ножницы.

Из моего горла рвется оглушительный крик ужаса:

– Нет! Нет! Пожалуйста!

Но каждое слово, полное отчаяния, тонет в непробиваемом молчании матери. Так дождевые капли, с шипением ударившись о раскаленный песок пустыни, превращаются в пар.

Не знаю, как ей удалось держать меня и при этом не поранить…

Толстая косичка поддалась не сразу, а с третьего щелчка.

Щелк.

– Аааа!!! – обезумев, верещу и, кажется, все-таки задеваю женщину ногтями по щеке.

Щелк.

Что-то противно горячее заливает шорты.

Щелк – и коса с глухим стуком ударяется об пол.

И противник резко отступает. Неожиданно утратив опору, мое напряженное, как тетива лука, тело с грохотом валится со стула, при этом увлекая за собой зеркало.

Потирая рукой ушибленное бедро, вонзаю в мать воспаленный, неистовый взгляд.

– Ненавижу! Ненавижу тебя! – хрипло, совсем не по-детски выдавливаю, неловко поднимаясь на дрожащих, мокрых от мочи ногах.

– Ты еще очень пожалеешь о своем поведении, а об этих словах – в особенности, – кривит она губы. – А сейчас – марш в комнату и подумай о том, как ты себя ведешь.

– Я хочу, чтобы ты умерла.

Ее глаза не отрываясь смотрят в мои.

– Иди в комнату, приведи себя в порядок.

То, что она будто и не слышит меня, настолько обыденно и привычно, что я успокаиваюсь и – по привычке же – выполняю приказ. Мне уже нет дела ни до чего, усталость вдруг обрушивается на меня, вытесняя все: и чудовищную обиду, и унижение, и затаившуюся где-то глубоко-глубоко в сердце ненависть.

С того самого дня Лидия Степановна Егорова, учитель географии высшей категории, седая, никогда не знавшая косметики и присущей любой женщине от природы мягкости, но знавшая, как ей казалось, все об этой жизни, стала матерью идеального ребенка. Без пушистой светлой косички – охота к плетению у меня отбилась (до поры до времени, правда), но зато с отличными оценками, примерным поведением и целой гроздью сверкающих медалей за спортивные достижения. Но мне кажется, что потеряла она нечто гораздо, гораздо большее…