Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

5

Выпал снег, ноябрьский, нестойкий. Весь день он сыпал хлопьями, но на земле его осталось немного — белые пятнышки то здесь, то там. Мало радости от такого снега. Только жиже стала грязь на тротуарах.

Но под утро ударил мороз, прихватил грязь и покрыл застывшие ее комки седым инеем. На окнах расцвели ледяные цветы, дорога покрылась скользкой ледяной коркой.

Наверное, поэтому так осторожно шагают по ней пятеро мужчин. Цок, цок, цок… — стучат черные сапоги с блестящими лаковыми голенищами. Цок, цок, цок… Люди выбегают из домов, становятся на завалинки и выглядывают поверх ворот. На окне, заросшем ледяными цветами, кто-то надышал черный кружок, мелькнул любопытный глаз. Цок, цок, цок…

— Гардисты идут с немцами, — шепчет, побледнев, мать Милана. — Цифра их ведет.

Милан тоже надышал дырку среди ледяных пальм в окне и глядит на шоссе.

Да, вот они идут. Впереди Цифра. Весь вытянулся: мол, вот я какой. Короткая шея напряжена; если б он мог, то шагал бы на цыпочках, чтобы казаться выше. Но это невозможно, слишком уж скользко на шоссе. Ну что ж, зато как важно он размахивает руками в белых перчатках!

За ним двое верзил, тоже в гардистской форме. Этим не нужно становиться на цыпочки: чего-чего, а роста им не занимать. Они даже слегка горбятся под тяжестью автоматов, висящих на груди. Шествие замыкают два немца с черепами на фуражках, они тоже вооружены.

Цок, цок, цок…

Они прошли по шоссе в конец Домовины, свернули к самому крайнему, одиноко стоящему домику.

— К Руде Мацко! К политикану! — заволновались люди.

Дорога ожила, заполнилась людьми. Остановились женщины, несущие тесто в пекарню, мужчины с вязанками соломы, перетянутыми веревками, бабки-богомолки, припоздавшие с утрени. Вышел и Гривка, возбужденный, с красными пятнами на впалых щеках. Милан в шапке и с шарфом, но без верхней куртки, держался за руку отца.

Все двинулись к домику Руды Мацко, который после смерти матери жил один как перст. Люди поговаривали, что из-за политики он даже не собрался жениться.

Вокруг дома Руды не было дощатого забора, как вокруг прочих домов. Свой двор и сад он огородил лишь низеньким плетнем. Домик со старинными окошками, который ни разу не белили с тех пор как умерла мать Руды, выглядел заброшенным.

Сначала люди держались поодаль, стояли на цыпочках, заглядывали во двор. Но двор был пуст. Постепенно толпа отважилась подойти поближе.

Из дома доносились приглушенные голоса, потом раздался крик, хлопнула дверь. Прозвучал пронзительный женский вопль.

— У него кто-то есть! — зашептались женщины.

Снова раздался женский крик, пронзительный, отчаянный. В доме звали на помощь.

Кто-то из мужчин навалился на плетневую калитку, которая вела во двор. Старая, трухлявая калитка распахнулась настежь. В ту же минуту распахнулись и двери из сеней, вышли эсэсовцы, потом показались спины гардистов. Пятясь, они тащили за собой кого-то.

— Пинкусиха! — выкрикнула одна из женщин.

— Пинкусиха! Люди добрые, гляньте! И Берта! Берту волокут! — заохали женщины.

Их вытащили во двор. Старуха без платка, с пучком седых волос, сбившихся на затылок и растрепанных, без пальто, в одном платье; то ли она совсем обессилела, то ли страх подкосил ей ноги, то ли она упиралась из последних старческих сил, но она не шла, и поэтому ее пришлось тащить. Высокие шнурованные ботинки оставляли на мерзлой земле длинную белесую полосу. Ее выволокли во двор и отпустили. Старуха свалилась на землю. Глаза у нее были полузакрыты, она дышала неровно, тяжело, со всхлипами.

Берта, тоже простоволосая (на кончиках седых волос еще сохранилась черная краска), рвалась из рук Цифры. Увидев мать на земле, она запищала высоким, жалостным голосом, кинулась к ней. Цифра стал оттаскивать ее, но Берте удалось еще раз вырваться. Она исступленно затопала неуклюжими маленькими ножками, потом стала на колени над телом матери и умоляюще протянула руки к стоявшим поодаль эсэсовцам:

— Erbarmen! Erbarmen! [6]

Люди не понимали ее, но догадывались, что она просит о милосердии.

Один из эсэсовцев прорычал что-то по-немецки. Она отвечала ему дрожащим, срывающимся голосом, полным смертельного страха. Немцу явно не понравилось то, что она сказала, и он зарычал еще громче.

— Nein, nein… [7] — пищала Берта, раскачиваясь на коленях.

— Nein? — завопил немец и сделал знак Цифре.

Цифра размахнулся, в воздухе засвистел кнут.

Вжик, вжик, вжик…

Толпа взволнованно загудела. Цифра стегал кнутом изо всех сил. Он был похож на разъяренного хорька, маленькие глазки налились кровью.

— Ты что, взбесился? — раздался придушенный голос, и Милан, глядевший на весь этот ужас вытаращенными глазами, увидел, как его отец бросился к Цифре и перехватил руку, державшую кнут.

— Was ist denn los? [8] — пролаял один из немцев, выхватил кнут у Цифры и начал стегать толпу людей, сгрудившихся вокруг Гривки и Цифры.

Милан схватил отца за руку и изо всех сил пытался вытащить его из этого клубка. Он работал руками, лягался, почти не чувствуя ударов, которые сыпались на его тощую спину.

Наконец немцу удалось выгнать толпу со двора. Он велел одному из гардистов запереть калитку, брезгливо отшвырнул кнут и закурил сигарету.

Люди, онемевшие от ужаса, разбрелись по домам. Милан вел отца, у которого подгибались ноги. Вел его, со страхом заглядывая ему в лицо: оно то бледнело, то краснело. Он спешил поскорее привести отца домой, чувствуя, что вот-вот начнется приступ. Милан спотыкался о комки замерзшей земли, жмурился, чтобы отогнать слезы, слепившие глаза.

— Псы, подлые псы… — бормотал отец посинелыми губами.

— Псы, подлые псы… — повторял за ним Милан.