Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

26

Графский замок — трехэтажное здание, по самую крышу спрятанное в парке, — стоит в стороне от деревни. Парк обнесен стеной; верх стены покрыт зацементированным битым стеклом — чтобы никому не повадно было лезть через нее. Путь в парк ведет через ворота с коваными створками. Владельцы замка наезжали сюда очень редко, всего на пару недель в году. Остальное время они проводили в Вене или в Будапеште. Правда, в войну они заглядывали сюда почаще. Однажды даже провели здесь всю зиму, весну и лето, но деревенские видели их редко.

Несколько женщин ходили убирать в замке, они-то и рассказывали, какая там роскошь, какая мебель, какие ковры и картины держат там баре, сколько нарядов у графини и какие блюда ежедневно готовит повар, выписанный из Вены.

Милан видел графиню несколько раз — этакая верзила с ястребиным носом и красно-рыжими волосами. Видел, как она мчалась на коне, в мужских штанах, в маленьких желтых сапожках. Пролетит по деревне как вихрь, распугает кур и гусей и скроется в парке. Видел он и старого графа, которого слуги возили по парку в кресле на колесах. Это был маленький старичок со снежно-белой головой и чуть желтоватыми усами.

Когда отец говорил дома о графе и о его дочери: «Ну и семейка, повесить их мало», Милану не верилось, чтобы эта старая дева и седой старичок заслуживали такую страшную смерть. Милану они просто казались странными из-за своей замкнутости и непривычного образа жизни и, пожалуй, немного смешными.

Его больше интересовал сам замок. Было в нем что-то таинственное, неприступное. Заколдованные сказочные замки Милан представлял себе такими же, как этот вот замок, — довольно уже обшарпанный, окутанный ненавистью всей деревни, словно сказочным заклятием…

Ворота были настежь. Мальчики подъехали в своем кресле к самым дверям замка.

Замок был пуст. В комнатах ни следа былого великолепия, о котором Милан был столько наслышан. Скорее похоже было на свалку. Повсюду валялось какое-то тряпье. Ветер, врывавшийся сквозь распахнутые двери и выбитые окна, таскал из комнаты в комнату бумагу, куски пожелтелой ваты — наверное, из мебели — и комки пуха. В графской библиотеке пол усеян книгами (все на иностранном языке). На стенах — следы от полок, вырванных с мясом.

В комнате графини на изрубленной кушетке, положив руки на колени, сидела тетка Юла, вся перекошенная, встрепанная. Мутными, слезящимися глазами она глядела на окружающий ее погром.

Табуретки (у них в самом деле были золотые ножки), резная мебель, картины, фарфор — все вокруг нее было изрублено, разбито на мелкие кусочки.

— Вам что здесь надо? — прикрикнула она на мальчиков своим грубым мужским голосом. — Это моя комната! Я на нее право имею. Буду здесь делать что захочу, и никто мне не помешает. Поняли?

Потом — то ли она заметила, какими недоуменными глазами смотрят на нее ребята, то ли с нее сошла вся злость и ей захотелось излить хоть перед кем-нибудь душу — она вдруг заломила руки, завопила в голос:

— Ой, не знаете вы, деточки мои, ничего-то вы не знаете! А я-то знаю, хорошо знаю, что за зверье жило в этом замке! Знаю, и забыть не смогу, пока живу на свете! — Она ударила себя кулаком в иссохшую, впалую грудь. — Подите, подите сюда, не бойтесь! — обратилась она к ним уже более спокойным голосом. — Нате, возьмите! — И она сунула им в руки фарфоровые чашечки, уцелевшие каким-то чудом. — Берите! Мне они не нужны. Я их видеть не могу.

Чашечки были хорошенькие, тоненькие, пожалуй, даже не из фарфора, а из тонюсенького, красиво обработанного стекла. Ребята взяли чашечки и, видя, что тетка уже присмирела, тихонько подсели к ней на ковер, усеянный черепками. Как-то странно, необычно было сидеть в разграбленном замке. Необычной была и тетка Юла, необычно звучали ее речи. Гулким эхом откликался на них опустошенный замок.

— Я тогда такая же была, как вы, может, чуток поменьше. Обирали мы с покойницей-матерью фасоль. И тут налетает она на коне, словно этот, не к ночи будь помянут, дьявол. Гляжу — прямо на нас несется. У коня морда вся в пене, на дыбы встает, вот-вот на нас наскочит. А на коне она в широкой шляпе, с плетью в руке.

Мать, бедняжка, кричит: «Убегай, Юлка, графиня скачет!» Все ее боялись, любила она пугать людей в поле. А я шевельнуться не могу, стою гляжу на нее, как она сидит у коня на спине и гогочет, гогочет, ну чистая дьяволица! Мать бежать кинулась. Бежит в кукурузе, спотыкается со страху, а она на коне за ней. Гонит ее, как зверя, пока не упала мать ничком и осталась лежать как мертвая. Тогда разогнала она коня и перескочила через нее. Это у нее такая забава была. А моя мать, бедняга, слабая сердцем была, и так это ее взяло, что так и осталась она лежать на поле без памяти. Еле я ее тогда отходила. С тех пор стала ее падучая немочь одолевать. Как найдет на нее, падает как подкошенная, мечется, закатив глаза, а я стою рядом, вся трясусь и только и вижу ее, графиню, как она на мать мою конем наскакивает и смеется, смеется, что все так перед ней дрожат.

Не забуду, нет, не забуду, пока в гроб не лягу, так и будет она стоять перед моими глазами!

Тетка заломила руки, схватилась за голову, завыла тягуче и жалостно:

— Ее бы сюда, или того старого дьявола, или хоть кого… Я бы их топором, топором…

Тут тетка Юла опять выпрямилась во весь свой гренадерский рост, подхватила топор и принялась рубить груду уже изрубленной мебели. Ребята втихомолку скрылись.