Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

17

Снова посыпал снег. Легкие пушинки нестойкого февральского снега кружат в воздухе, припудривают темные, пропитанные влагой грудки пахоты, тонут в лужах и канавах. Неуютно ходить в такую погоду. Назойливые крупинки снега тают прямо на лице, стекают по щекам, заливают шею противными тепловатыми струйками.

Под ракитовыми кустами, слегка припорошенными снежной пылью, стоят двое. Они не обращают внимания ни на снег, ни на порывистый ветер с гор. Мужчина и мальчик стоят рядом и переговариваются о чем-то, понятном только им одним.

— Можно, говоришь? — сказал человек в бараньей шапке.

— Угу, — ответил мальчик.

— Ну пошли!

И они зашагали по краю дороги, присыпанной снежком. Человек в бараньей шапке и с рюкзаком на спине крепко держит окоченевшую от холода руку мальчика. Они шагают рядом и молчат.

Невесело было идти Милану на встречу с Эрнестом. Он боялся вопросов, которые тот наверняка будет задавать ему.

Сколько уж раз он отвечал на эти вопросы в последние дни!

Как помер, да когда помер, отчего это случилось, как там мама, как Евка, как ты, не жалко тебе папу, каково-то вам будет без него…

Он уже и на улицу выйти боялся, боялся показаться на дворе или в окне. Избегал людей как только мог. Но стоило ему выйти с ведрами к колодцу, как его тут же остановит какая-нибудь тетка, всплеснет руками, заахает, заохает, и поток бессмысленных мучительных вопросов опять начинает бередить свежую рану.

Отец умер. Умер, и нет его, и они это знают, зачем же тогда спрашивать? Каково-то им будет дома без отца? Он и сам больше всех хотел бы знать это. Никак он не может привыкнуть к тому, что отца больше нет в доме. Кровать, в которой когда-то лежал больной отец и на которую уложил его в последний раз Яно, эту кровать Милан видеть не может. Будь его воля, он бы вытащил ее во двор, порубал бы на куски, спалил, хоть как-то душу бы отвел. Может, ему бы и полегчало.

Почему люди так жестоки? Почему они не дадут ему умереть спокойно? Ведь Милан убежден, что скоро умрет. Положат его здесь, на отцовской постели. Привезут гроб, поменьше, чем у отца, гроб будет белый. Все будут молиться, убиваться, органист споет прощальную песню, потом зароют его, как отца, и напишут на табличке под его именем:

Здесь под землей лежит невинный цвет,

Зачем так рано он покинул свет?

Милан знает, что так оно и будет. Он хочет, чтобы это случилось как можно скорее, ничто его больше не радует, не интересует. Вот только маму жалко. Каково-то ей будет сразу вслед за мужем похоронить и сына. Как вспомнит Милан о ней, увидит постаревшее ее лицо, покрасневшие глаза, черный платок на голове, и он уже не так твердо уверен, что обязательно умрет. Но стоит ему сбегать за спичками в лавку, где с ним заговорит очередная сердобольная тетка, и Милану снова не хочется жить на свете.

А вот Эрнест ни словом не коснулся печального события в доме. Не сказал даже: «Ну, вот ты и осиротел, Миланко», как говорят ему другие мужчины.

Правда, когда они встретились, Эрнест хотел было погладить его, неловко, по-мужски. Но когда Милан упрямо мотнул головой, уклоняясь, Эрнест отвел глаза и начал спрашивать про немцев, про Буханца, про деревню, словно за то время, что они не виделись, ровно ничего не произошло.

Хороший парень Эрнест, лучше всех, кого Милан знает.

Эрнест сказал, что возвращается домой и больше никуда не пойдет, и Милан сумел оценить его деликатность; ведь Эрнест не добавил при этом, что остается дома, чтобы они с мамой не были одни. Он только спросил Милана, не пойдет ли он впереди дозором?

Милан усмехнулся. Как странно, Эрнест боится, что его поймают немцы! Странно, что кто-то еще может бояться смерти. А вот Милан не боится нисколечко. Ему все равно, пусть бы поймали его хоть сейчас. Но как раз теперь немцев в деревне нет, поэтому он может спокойно обещать Эрнесту, что проведет его без всякого риска.

Они дошли до мостика, Эрнест отстал, а Милан двинулся вперед, привычно осматриваясь по сторонам.

— Если заметишь что-нибудь подозрительное, свистни, — велел ему Эрнест. — Когда опасность минует, свистнешь два раза.

Но никакой опасности не было. Люди давно отвыкли выходить по вечерам из дому, на улице было пустынно.

Они прокрались во двор. Милан шагнул было к дверям дома, чтобы войти первым и впустить Эрнеста с рюкзаком на плечах, но тот остановил его.

— Нам нельзя идти вместе, ты что, забыл?

Он втолкнул Милана в коровник, зажег лампочку, свисавшую с балки, и опустился на бочку с отрубями.

Милан пристроился на скамеечке, на которую садилась мать при дойке, и с невольным любопытством поглядел на дядю.

Очень похудел Эрнест, состарился, оброс короткой черной бородкой. В тепле коровника на лице у него выступили багровые пятна, руки, загрубевшие от ветра и мороза, покраснели и выглядели опухшими.

Милану стало жаль дядю.

«Ох, какой же он стал!» — украдкой вздохнул мальчик. До чего не похож прежний Эрнест, статный парень с приветливым лицом, на этого заросшего мужика, который то и дело растирает ногу, болезненно хмуря брови.

Но Эрнеста мало волновал его вид. Он давно уже не гляделся в зеркало.

— Это нужно куда-то спрятать, Милан, — сказал он, указывая на туго набитый рюкзак. — Куда бы подевать это добро, как ты думаешь? Может, в голубятник?

Мальчик ожил, на минуту в нем проснулся прежний Милан, верный помощник Эрнеста. Он смотрел на рюкзак и размышлял. Кто знает, что притащил Эрнест в рюкзаке? Но что бы это ни было, в голубятнике это никак не спрячешь. Голубятник на чердаке сарая, прямо над соломорезкой, забраться в него можно, только если скорчишься в три погибели. Это еще не беда. Хуже, что в голубятнике грязь. Что поделаешь, голубь есть голубь, славная птица, но ужасно неопрятная. Кроме того, в голубятник наведывается Сила — у них здесь одна пара почтарей на двоих. Сила отличный парень, товарищ, каких еще поискать надо: когда немцы конфисковали у Милана зайчиху, он слова не сказал, а все-таки…

— Нет, Эрнест, в голубятник не стоит.

— А куда? Есть место получше?

— Пойдем, я тебе покажу.

Он подвел его к соломорезке. Здесь стоял в углу ящик с кормовой репой, которую Милан стругал коровам в пойло.

— Глянь-ка, здесь никто искать не станет. Репу я сюда насыпаю каждый день. Кому придет в голову рыться в ней?

Эрнест заколебался, потом пожал плечами: ладно, мол. Они высыпали репу, разложили по дну ящика увесистые пакеты, которые Эрнест по одному доставал из рюкзака.

— Что это? — не удержался Милан.

— Орехи, — ответил Эрнест, строго взглянув на племянника.

— Сочиняешь, — разочарованно буркнул Милан. Чего он с ним в прятки играет? — Это те самые деньжата, которые тетка Зуза теперь велела тебе спрятать.

— Может быть, — допустил Эрнест. — А может быть, и нет. Во всяком случае, тебе лучше держать язык за зубами. Тетка Зуза болтливых не любит.

Милан пренебрежительно оттопырил нижнюю губу, сунул руки в карманы и стал глядеть, как Эрнест засыпает пакеты репой.

Он не двинулся с места, чтобы помочь ему; очень уж ему не понравился суровый тон, каким Эрнест поучал его. И тут же в нем возникло желание разозлить Эрнеста, вывести его из себя. Ему захотелось, чтобы Эрнест накричал на него. Он выставил вперед подбородок и выпалил:

— А я уже не верю!

Эрнест поднял глаза:

— Что?

— Не верю, ясно?

— Нет, не ясно. Что значит «не верю»?

— В бога не верю. И не молюсь больше. Да.

Ну вот и все. Теперь Эрнест начнет усовещевать его или даже прикрикнет.

Эрнест поднялся, опираясь на здоровую ногу, аккуратно захлопнул крышку ящика и уселся на ней.

— И не надо, — сказал он спокойным, негромким голосом, словно его и не взволновала вовсе эта страшная весть о том, что Милан перестал верить. — Загляни в дом, нет ли там кого, — попросил он Милана. — И вернись сказать, ладно?