Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

10

Похоже, что зайчиха Силы стала уже привыкать к регулярным прогулкам на свежем воздухе. Каждый четверг — иногда и чаще — Милан приходил за ней. Сила вручал ему ее молча, без лишних вопросов, но всякий раз окидывал Милана пытливым и очень серьезным взглядом.

Однажды — как раз был четверг, декабрьский четверг, холодный и ветреный — Милан возвращался со встречи с Эрнестом. Мешок с зайчихой был перекинут через плечо. Он топал ботинками по блестящим лужам и повторял про себя поручение Эрнеста.

Завтра он пойдет в Грушовяны. Пойдет туда утром, потому что занятия в школе на этой неделе начинаются после обеда. Третий дом с краю у шоссе — найти его будет нетрудно. Там спросить Штефана Газуху. Когда найдет его, скажет ему как обычно: «Зори нынче красные», на что Газуха должен ответить: «Значит, будет ветрено». Тогда Милан отдаст ему письмо. Да, на этот раз Милану доверили письмо: видно, сообщение намного длиннее, чем обычно.

Письмо спрятано у Милана под рубашкой, около сердца, кожу слегка покалывают уголки сложенного листа, и еще он чувствует, как стеариновая печать на письме липнет к телу.

Милан перешел через кладку над рекой и свернул к усадьбе Грофиков, чтобы отдать зайчиху. Он так привык к этой дороге, что шел, почти не скрываясь.

Он был уже у ворот усадьбы, когда из мглистой темноты раздалось резкое: «Хальт!»

Милан вздрогнул, первой его мыслью было: «Бежать!», но он тут же опомнился и застыл на месте, оцепенев от страха и неожиданности.

Патрульные — их было двое — подошли к нему. Они спрашивали что-то по-немецки, потом один заговорил на странной смеси из чешских и русских слов. Но Милан не понимал, о чем его спрашивают и вообще спрашивают ли его о чем-то. Страх затуманивал его мозг, который сверлила одна и та же пронзительная мысль: «Письмо, письмо…»

«Что бы ни случилось, — втолковывал ему Эрнест, — понимаешь, что бы ни случилось, никто не должен прочесть письмо, кроме Газухи. Если что — съешь его!»

Милан был тогда в восторге: совсем как в приключенческом романе. «Я съем, съем, — обещался он. — Ты не бойся, чего уж там…» Он даже хотел побожиться, но Эрнест только рукой махнул: «Глупости, при чем здесь божба! Твое дело как можно скорее доставить письмо в Грушовяны!»

Съесть письмо сейчас? Но как это сделать, если они стоят над ним, светят прямо в глаза фонариками, трясут за плечи? Как тут сунешь руку под рубашку?

Словно сквозь сон он слышал, как немцы переговариваются, потом его взяли за руку и потащили куда-то.

Заскрипела дверь, и Милан очутился где-то, где очень ярко, ужасающе ярко светила лампа и было много, страшно много людей.

Неясно, как сквозь мглу, сквозь тяжелую желто-серую мглу, он различал какие-то фигуры и предметы. Потом мгла слегка расступилась и из нее вынырнуло лицо: продолговатое, золотой зуб в приоткрытом рту, узкий и высокий лоб, волосы будто приклеены к вискам.

Он узнал его, и сердце снова сжалось от судорожного страха: командир немецкого отряда!

Вынырнуло второе лицо, круглое, все в морщинах, холодные водянистые глаза впились в глаза мальчика. Милан хотел отвести взгляд, но не смог. Водянистые глаза притягивали его с неумолимой силой.

Он услышал голоса, какие-то вопросы. «По-чешски говорят», — дошло до него.

Но он не знал, что говорят и кому.

Потом он услышал свой голос, да, конечно, это был его голос. Все в голове у него перепуталось. Ему казалось, что допрашивали кого-то другого, но вместо этого человека отвечал он, Милан.

Да, он был на улице в запретное время. Знал он, который час? Нет, не знал, у него нет часов. Где он был? Ходил на зайцев. Вот зайчиха в мешке — она попалась в петлю. Где? В капустном огороде у Петриков. Он может даже побожиться. Чтоб ему провалиться сквозь землю!

Потом оба лица исчезли в дрожащей тяжелой мгле, от которой у него кружилась голова. Они исчезли бесследно, а он остался один, затерянный в густом желтом мареве, и уже больше ни о чем не думал, даже о письме за пазухой. Издалека, страшно издалека до него донесся голос:

— Вы знаете этого мальчишку?

В ответ раздалось много, очень много голосов: «Да, да, это Милан Гривка, они живут в Домовине, у самого шоссе». Это звучало, как в церкви, когда запевает один священник, а ему откликается весь хор.

Кто-то взял у него из рук мешок с зайчихой. Кто-то сказал: «Обыскать его». И чья-то рука полезла к нему в карман. Обомлев, он наблюдал за тем, как из кармана у него вытаскивают перочинный ножик с костяным черенком, бечевку, ржавый ключ, бензиновую зажигалку без колесика…

Потом эта же рука, грубая огромная ручища, приблизилась к другому карману. И тут Милан очнулся. Им овладел отчаянный страх.

— Нет, нет, нет! — кричал он. — Нет, нет, нет, дяденька, пан солдат! Пожалуйста, не надо…

— Ага! — победно воскликнул офицер с прилизанными волосами. — Ага!

Он оттолкнул солдата, который обыскивал мальчика, и сам потянулся к карману.

— Нет, нет, нет! Не смейте! Не смейте, слышите! Я убью вас! — Милан словно взбесился. Он лягался, кричал, плакал, отрывая от кармана руку офицера.

— Партизан, was? Партизан? — взревел офицер, отодрал пальцы Милана от кармана, сунул туда руку и вытащил несколько аккуратно сложенных листков, перевязанных красной ниткой.

— Ага! Ага! Партизан!

Мелькнула в воздухе большая рука с перстнем-печаткой на среднем пальце. Раздалась затрещина. Потом вторая, третья… Голова Милана дергалась из стороны в сторону. Кто-то завизжал, протяжно, по-женски, кто-то заохал.

Солдат с водянистыми глазами разворачивал листочки под лампой.

Милан вырывался, пытался броситься на солдата, но его держали крепко. Солдат развернул первый листочек и начал читать:

Дорогой Милан! Гита сказала, что ей сказала Милка, что ты будто сказал при Мише, что я страшная обезьяна. Пишу тебе, потому что я ужасно на тебя сержусь. Напиши мне, а записку передай через Юлю.

Марьяна.

Кухня — теперь уже Милан довольно ясно видел, что это большая кухня у Грофиков, — кухня загудела. Кухня была полна женщин, которые пришли за молоком. Наверняка там все до одной женщины от Верхнего до Нижнего конца. И старая Грофичиха. И молодая хозяйка. Все глядели на него. Весь мир глядел на него, а он должен был стоять на самой середине под лампой и бессильно глядеть, как немец разворачивает второй листок.

На втором листке было нарисовано сердце, красивое красное сердечко, увенчанное незабудками и надписью: «Навеки верная любовь». Этот листок, над которым он бился два дня, Милан собирался послать Марьяне, но так и не послал. И письмо, над которым он столько просидел, пока сочинил его, его он тоже не послал. Господи, неужели они и его прочитают!

Солдат с водянистыми глазами и злой, оскорбительной ухмылкой развертывал последний листок.

Дорогая Марьяна! Когда я тебя увидел в первый раз, я подумал, что ты уродина. Когда я увидел тебя во второй раз, я увидел, что ты красивая, и поэтому я в тебя влюбился.

Навсегда твой Милан.

— Liebesbrief, [13] — сказал переводчик офицеру.

Это слово было знакомо Милану: именно так мальчики называли письма, которые они писали девочкам.

Офицер пожал плечами, что-то пробормотал лающей скороговоркой, потом повернулся к Милану.

— Марш! — сказал он и отвернулся.

Чьи-то руки повернули Милана и выставили его за дверь. Зайчиха вместе с мешком осталась у Грофиков в качестве трофея.

Милан шагал между двумя солдатами, которые вели его домой. Он кусал губы и тяжело дышал. Он все еще не верил, что допрос окончен, и каждую секунду ждал, что его вернут и снова начнут обыскивать.

И когда он закрыл за собой домовую калитку, а солдаты поворотили назад, только тогда до него дошло, что он в самом деле свободен. «Не нашли, не нашли!» — хотелось ему кричать Во все горло. Не нашли! Письмо Эрнеста, спрятанное под рубашкой около сердца, слегка покалывало его уголками. Стеариновая печать приклеилась к голому телу, бумага приятно шуршит, если ее потрогаешь.

Не нашли!

Завтра он отнесет письмо в Грушовяны. А эти пусть себе читают записки Марьяне и от Марьяны! Ему здорово повезло тогда, что он пошел вместе с Силой и застал Цифру за воровством, после которого ему стал противен не только Цифра, но и его Марьяна. Повезло…