Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

21

Шумит, пенится бесконечная река времени. Зарастают, зарубцовываются раны, высыхают слезы, притупляется нестерпимая боль.

Во рвах из пучков ржавой высохшей травы пробиваются тоненькие сабельки молодых побегов.

Весенние дожди затопили свежую могилу на кладбище, земля осела, и рыжий могильный холмик уже не так бросается в глаза.

Старые события забываются, вытесняются новыми, а нового нынче столько, что голова кругом идет.

Днем и ночью грохочут по шоссе немецкие бронемашины.

Бесконечными омерзительными гусеницами тянутся мимо воинские колонны. Громыхают танки; за грузовиками, прикрытыми пятнистым брезентом, подпрыгивают на выбоинах минометы.

Ужасная, страшная эта зима, зима почти бесснежная, мокрая, с раскисшей грязью. Слышно, как за горами грохочут пушки. Сыграют свой зловещий марш смерти и смолкнут, чтобы через несколько часов загрохотать с новой зловещей силой.

Два-три раза в неделю немецкие кавалеристы гонят оборванных пленных с ногами, замотанными в тряпье. Женщины выбегают из домов и пытаются украдкой сунуть в чью-то костлявую, грязную руку кусок хлеба, булку, кружку молока. Но тут же появляются охранники и отгоняют пленных.

Мариша Моснарова как раз брала воду из колодца, когда их гнали мимо. Это были венгры, почти сплошь пожилые, усатые дядьки.

— Vizet! Vizet! [20] — закричали они, увидев ее у колодца, и умоляюще протягивали руки.

Мариша сбегала в дом, вынесла кружку. Между тем пленные уже кинулись к воде, пили ее из ведра, пили из бадейки, пили из сливного корытца. Мариша всплеснула руками:

— И воды-то вам не дают!

Опять вбежала в дом, вынесла каравай хлеба. Мигом его нарезала и стала совать направо и налево, заливаясь слезами.

Пленные сгрудились вокруг нее. Те, которым не досталось, глядели на нее молящими глазами. Она убежала снова, вынесла в переднике и раздала вареники. Но пленных было много, и все были голодные. У Мариши сердце разрывалось, когда она видела, с какой жадностью они накинулись на вареники.

«Что еще есть в доме? — лихорадочно вспоминала она. — Что еще можно им дать?»

Вспомнила, что в кладовке стоит миска вчерашней лапши. Вынесла и ее, раздала горстями, задыхаясь от плача.

И тут прискакал немец. Рассвирепевший, с плеткой в руке. Не сказав ни слова, принялся хлестать пленных, которые торопливо запихивали в рот холодную лапшу.

Гибкая ременная плетка достала и Маришу. Пленные разбежались. Мариша так и застыла с пустой миской в руках, со лбом, увенчанным кровавой чертой.

Она опомнилась, только когда колонна скрылась из глаз. Но она не двигалась с места, глядела вслед ненавидящими глазами.

— Псы, псы, псы… — шептали ее губы. — Псы, псы… — все еще повторяла она, когда вышел со двора ее муж и отвел ее, дрожащую, обессилевшую, в дом.