Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

20

В просторной кухне у Буханцов тепло и тихо. Широкий фитиль керосиновой лампы горит ясным пламенем и освещает выскобленные добела лавки, стол, старомодный бело-зеленый буфет и кошку, которая мурлычет в тепле на печи.

Буханец сидит за столом под образами и пишет. Перо царапает бумагу, делает кляксы. Время от времени Буханец стряхивает чернила с пера на кирпичный пол и пишет дальше. Пишет донос на Эрнеста Гривку, партизана и безбожника, который в настоящее время пребывает по месту своей постоянной прописки с фальшивыми документами.

— Я тебе покажу, — бормочет он про себя. — Без стыда, без совести дурачить меня на глазах у всей деревни.

Буханец гордится тем, что он не вышел из себя, сдержался, когда этот нахалюга, этот сопляк никчемный тыкал ему своими бумажками в глаза.

— Мы нынче будем петь по-другому, — решил он. — Совсем по-другому. Они по-хорошему — и я по-хорошему: Эрнестушка, Мишенька, Яничек… Ну, а потом пану стражмистру: мол, так и так, пришел самый главный партизан, негодяй и разбойник. Фальшивые бумаги мне совал под нос; он, видите ли, в больнице лежал. Знаем мы, какая такая у него больница была…

Двери открываются, входит внук, Янко, весь исщипанный морозом, нос и щеки красные.

— Цыц! — крикнул на него дед, едва он переступил порог, и пригрозил ему черным кривым пальцем. — Цыц, ни слова, я пишу…

Янко знает, что, когда дед пишет, в доме нельзя даже пикнуть, иначе дед осатанеет. Он потихоньку снимает пальто, разматывает шарф, потом на цыпочках подходит к столу и пристраивается на углу делать домашние задания.

Вот он открыл портфель и стал доставать учебники. Когда он вытащил грамматику, из нее выпала четвертушка бумаги, сложенная вдвое. Янко разворачивает листок и начинает читать…

— Дедушка! — раздался его напуганный голос.

— Цыц! Я тебе что сказал? — зарычал дед.

— Дедушка, да вы посмотрите…

Буханец схватил листок, поправил очки, прочитал.

— Ты где это взял? — взревел он. — Говори, негодник, где взял?

— Я не знаю, я в грамматике нашел.

— Я тебе дам грамматику, я тебе покажу «нашел»!.. — буйствовал Буханец, колотя внука книжкой.

Прибежала старая Буханцова, за ней невестка с подойником в руке.

— Что вы с ним делаете? — завопила невестка и заслонила собой сына, высокая статная — наседка, готовая защитить своего цыпленка от ястреба.

Буханец швырнул измочаленную грамматику на пол, сунул невестке под нос бумажку — причину скандала.

— Глянь, что твой сыночек приносит домой в сумке! Погляди-ка!

Заслонив одной рукой прижавшегося к ней сына, невестка выхватила у Буханца бумагу и прочла вслух:

К сведению комиссара деревни Лабудова:

Если ты, старый хрыч, будешь совать нос куда не следует, если ты будешь выдавать и преследовать людей, мы с тобой живо разделаемся. Смотри, ты у нас давно на примете. Только пикни еще раз, мы тебе живо пустим красного петуха на крышу.

«Рука мстителя!»

— Господи, спаси нас и помилуй от греха! — перекрестилась старая Буханцова.

Невестка уставилась на листок, повторяя про себя последние слова. Потом подбоченилась и грозно надвинулась на тщедушного свекра:

— И за это вы его…

— Это не я писал, — захныкал мальчик. — Я это в грамматике нашел.

— Нишкни, поганец! — напустился на него дед. — Я тебе еще покажу!

— Что вы ему покажете? — подняла голос невестка. — Что вы еще кому можете показать? Так и знайте, я сына бить не дам. Ну и ну, ему же приносят письмо, а он еще и драться за это! — Она приблизилась к столу, взглянула на разложенные бумаги, мельком взглянула на первые строчки и взвизгнула: — Люди добрые! На Гривку пишет, хромого Эрнеста хочет выдать! Да вы и впрямь последний разум пропили с этим Цифрой. Бога вы не боитесь! Еще Янова могила не остыла, а вы уже хотите Эрнеста загубить? Тьфу, как вас только земля носит!

Буханец застыл посредине кухни, расставив ноги, похожий на жалкого, ощипанного петуха. Застыл, зашевелил тонкими синими губами, затопал сапожками, заметался.

— Так и ты туда же, невестушка моя милая! — Он схватил табуретку, стукнул ею об стол. Чернильница подскочила, заплясала, опрокинулась. По столу пополз густой чернильный ручеек. — И это ты мне? В моем доме? За то что я тебя, голь голодраную, в невестки принял, послушавшись сына, а ты так-то?

Невестка, вся красная, с трудом переводила дух. Но тут же пришла в себя, отшвырнула бадейку, которая путалась у нее под ногами.

— Вот вы как запели! Голью меня обзываете, глаза мне колете, что приняли в свой дом? Лучше б у меня обе ноги переломились, когда я впервые ваш порог переступила! Невестка я вам? Да я раба у вас, последняя метла в вашем доме. Ну и дом, не приведи господь! Стыдно мне в этом доме жить, перед честными людьми стыдно показаться! Никто слова доброго о нас не скажет.

— Донесу и на тебя донесу, — сипел Буханец. — На всех донесу, не посмотрю, что ты мне невестка.

— Донесете? — разъярилась невестка. — Донесете, значит? — замахала она ядреным кулаком под самым носом у старика. Потом метнулась к столу, и не успел Буханец опомниться, как она скомкала бумаги и швырнула их в печь. — Мало вам, ворона лысая? Это я на вас донесу, если хотите знать. Как придут русские, сама к ним приду и скажу: вот, скажу, тот старый черт, который сосал кровь из меня и из моих детей. Тот самый, который всю деревню испоганил и людей несчастными делал. Берите его, вешайте, ни одна собака по нем не завоет!

— Ах, боже мой, боже милостивый! — взвыла старая Буханцова. — Иоланка моя, да что ты! Ведь он тебе отец!

Невестка повернулась, подхватила подойник, хлопнула дверью. В сенях она чуть не наткнулась на Силу.

— Тебе чего здесь надо? Чего пороги околачиваешь? — набросилась она и на него.

— Мама меня послала перевод подписать, — говорит Сила.

Шкалярова получала небольшую пенсию за мужа, но почта не выдавала ей денег до тех пор, пока перевод не подпишет Буханец.

— Подпишет он тебе, как же! — буркнула невестка. — На нем сейчас черти ездят.

Сила послушно поворотил назад.

Вечером Буханца видели вместе с паном писарем в корчме у Бенковича. Буханец и писарь сидели за одним столом, беседовали, пили. Потом оба расплакались, били себя в грудь, уверяли, что они хорошие люди и спрашивали у каждого, за что их хотят повесить.

Когда Бенкович увидел, что оба уже хороши, он втихомолку убрал у них из-под носа еще почти полную бутылку и поклялся всеми святыми, что у него в заведении больше нет ни капли спиртного, а взамен предложил им содовой воды.

— Дай! — закричал пан писарь. — Дай нам соды, мне и этому моему камараду! Дай ему этой соды, я плачу!

Содовая немного их освежила, но все же, когда они подались домой, улица была для них слишком широкой. Они останавливались на каждом шагу, клялись остаться верными друг другу до скончания света.

— Камарады! — верещал пан писарь. — Камарады, в ружье!

До дому Буханец добрался только на рассвете. Уже во дворе ему пришло в голову заглянуть в конюшню, не отвязались ли кони. Сына дома нет, уехал к брату в город, а невестка, чертовка, недоглядит. По ней, так хоть вся скотина издохни.

Он сделал несколько неуверенных шагов, как вдруг из-за поленницы выскочили два парня. Один обхватил Буханца сзади, прикрыл ему рот, чтобы он не мог закричать. Второй парень стал перед Буханцем и зашипел:

— Послушайте, старый, помните, что мы наблюдаем за каждым вашим шагом. Только попробуйте нашкодить кому-нибудь! Гляньте-ка сюда! (Буханец увидел в руке у парня пистолет.) Будь по мне, давно бы вы схлопотали пулю в лоб, но мы не хотим пока мараться и будоражить деревню. Но если что…

Второй парень посадил напуганного, сразу протрезвевшего Буханца на колоду и пригрозил ему на прощание кулаком. Свернув за гумна, парни скрылись в предутренней мгле.

— Вот оно как, — шептал старик, глядя им вслед. — Это мне-то! В моем доме, на собственном моем дворе! Сколько же их, если они так осмелели? Ой-ой-ёй, господи, за что ты меня так наказываешь?

Утром по деревне прошел слух, что Буханец побил всю посуду в буфете, гонялся с топором за Иоланой и за старухой, а не догнав, вынес из дому перины и порубил их на колоде.