Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

6

У пекаря над лавкой, на которую женщины ставят свои корзины, висит плакат. Страшный мужик в шлеме, с ножом в зубах, бросается на испуганную женщину, прижимающую к своей груди дитя. «Вот они! — гласит надпись на плакате. — Защищайте свои семьи от варваров!»

Цифра, который принес плакат рано утром, приказал пекарю Репке приклеить плакат на видном месте. Молчаливый, вечно белый от муки пан Репка набрал на мешалку немного опары, шлепнул на стенку и наклеил плакат в присутствии Цифры. Потом повернулся и молча начал разгребать уголья в печи. Цифра подровнял плакат, разгладил уголки и ушел. Пекарь Репка разгребал уголья, руки у него тряслись. Он орудовал кочергой и щурился от жара, которым дышала печь.

Вошла Гривкова со своими корзинами. Поставила их на лавку, увидела плакат, вздрогнула, но ничего не сказала.

Прибежала невестка Моснаров в белом накрахмаленном платке.

— Тьфу ты пропасть! — вскрикнула она, увидев плакат над лавкой. — Что это у вас, пан пекарь?

— Плакат. Неужто не видите? — сказал Репка, медленно, старательно притворяя дверцу печи. — Цифра принес.

Постепенно женщин прибывало. Они обступили плакат, с ужасом разглядывали свирепого мужика с ножом. Плакаты вроде этого они видели и в других местах — на бензоколонках в городе и даже здесь, в Лабудовой, на дощатых заборах и на стенах графского замка. Но те плакаты можно было обойти, заранее свернуть в сторону. А этот, вывешенный в таком месте, что каждый входящий волей-неволей должен был увидеть его, был какой-то совсем другой, страшный и вызывающий.

— И что ж, так они и будут нас резать, когда придут? — прошептала невзрачная крестьянка в клетчатом платке.

— А вы как думаете, целоваться они будут с нами? — отозвалась молодая Грофикова, которая зашла по дороге из церкви записаться на выпечку хлеба. — Вот погодите, дождемся! Пожалеете еще. Все были недовольны, все языки распускали, чтобы ругать правительство, недостатки выискивать. А эти вот, помяните мое слово, будут божьей карой за наше недовольство.

— Ну уж, тетка… — сказала невестка Моснаров. — Что это вы так на них взъелись? Мы-то ведь еще не знаем, каковы они на самом деле. А я так думаю, что они тоже люди.

— Слыхали? — взвизгнула Грофичиха. — Слыхали, люди добрые? И ты думаешь, что будешь ходить при них в своих вышитых нарядах? — И она пренебрежительно дернула ее за передник с зубчатой каемкой. — Одно тряпье тебе оставят, в дерюге будешь ходить, пока и она с тебя не свалится.

— А на кой им нужны наши тряпки? — протиснулась вперед старая Гурчикова. — Ведь не кто-нибудь, а солдаты придут. Неужто солдат в мою юбку нарядится или как?

— Всё отберут, вот увидите, — зашипела Грофичиха, разгневанная тем, что в ее словах сомневаются. — Все отберут и отправят в Россию. Оставят нам по одной рубашке, а то и ее снимут.

Пекарь выгреб уголья и начал сажать хлебы. Гривкова поставила свои корзины так, чтобы ее черед пришел, когда пекарь станет сажать в середку печи, на самый жар.

— А вы опять здесь, соседка? — обратилась к ней невестка Моснаров. — И куда вам столько хлеба? Только третьего дня я видела, как ваш паренек нес хлеб, а сегодня вы уже здесь.

Гривкова нагнулась над корзинами, в растерянности возилась с тестом, которое уже начало перекисать.

— Шишковым я задолжала, — сказала она, помолчав. — И невьянской тетке дала половину. Она к мальчику в больницу собралась и пожаловалась, что некогда хлеб испечь.

— Да ведь ее мальчонка уже вернулся из больницы! — Грофичиха смерила Гривкову подозрительным взглядом. — Привезли его уже.

Гривкова выпрямилась.

— Когда они за ним ехали, тогда я им и дала, — сказала она, покраснев. — Как раз перед самым поездом они и зашли.

Пекарь посадил хлебы, и женщины разошлись по домам. Гривкова несла свои корзины, шла неуверенным, дрожащим шагом на свой Верхний конец.

«Ох, батюшки, — стучало у нее в голове, — так больше нельзя! Вот и заметили, что я слишком часто хлеб пеку».

Она вздрогнула, оглянулась, словно опасаясь, что кто-нибудь застанет ее врасплох за этими опасными мыслями. Но сзади шла только невестка Моснаров, и у Гривковой отлегло от сердца.

— Тетушка, а вы этому верите? — заговорила соседка, поравнявшись с ней. — Верите этим разговорам?

Гривкова молча прошла несколько шагов и ответила неуверенно, все еще не придя в себя:

— Мне-то, Марка моя милая, все одно. Доживем — увидим…

— А я себе так думаю, — продолжала Марка, — что это нас только пугают. Те, которые боятся. Нам-то что, а вот Грофикам, Буханцам, тем есть чего бояться. Буханцы уже только на камчатных перинах спят, платьев по три шкафа на каждую, шубы… Я так думаю, что на мою малость никто не позарится. А если кто и станет брать… — она остановилась посреди дороги и воскликнула взволнованным, срывающимся от слез голосом, — если станет брать, если польстится на мой скудный достаток, я скажу ему… скажу, мол, беднячка я, все мои годы молодые прослужила и вот что себе выслужила. А ты пойди-ка лучше к тем, кто награбастал, наворовал, награбил. К Грофикам, к Буханцам иди…

Гривкова не заметила даже, как рассталась с ней Мариша, не заметила, как пришла домой.

«Ей-богу, не пойду больше, не пойду сегодня, — мысленно убеждала она сама себя. — Всё люди вызнают, даже то, что слишком много хлеба пеку. Еще накличу на себя беду».

Она взялась за привычную свою работу, варила, прибирала, но мыслями была в другом месте.

«Не пойду, ни за что не пойду!» — кружилось у нее в голове.

Каждую среду они поджидали ее на краю лесной просеки. Каждую среду те самые парни, совсем молоденькие, ребята почти. Каждую среду она приходила к ним, как наказывал ей Эрнест.

«Если только сможешь, сделай это, Маргита, — говорил он ей. — Если жалко, что добро свое переводишь, не бойся — рассчитаемся, когда все это кончится».

Она знала, что он намекает на ее рачительность, на то, что она хорошая, бережливая хозяйка, которая всегда держится правила: в дом побольше, из дому поменьше. Но ей было бы обидно, если б он подумал, что ей жаль поделиться с кем-нибудь хлебом. Как бы ревностно она ни оберегала свое добро, голодного человека она не могла видеть. Она не больно-то понимала все, что рассказывал ей Эрнест о партизанах, о их борьбе, не понимала, когда Эрнест с мужем разговаривали о больших переменах, которые наступят, когда окончится война. Достаточно того, что где-то есть люди, которые с нетерпением ждут хлеб, испеченный ее руками. Поэтому она и ходила каждую среду туда, на лесную просеку, с мешком, в который она отсыпа́ла картошки или фасоли, клала ароматный каравай хлеба, горшочек топленого жира или кусок сала.

Там ее дожидались молоденькие парнишки — чистые дети! Лица у них такие худые, бледные! Она видела их в лунном свете, и всегда ее охватывала грусть, материнская нежность и сострадание к их молодости, проходившей в горах, вдали от матери.

— Тетушка Маргита, несете? — Они всегда встречали ее так, хотя хорошо видели мешок на ее спине.

— Несу, несу, — всякий раз отвечала она.

Доставала узелки и свертки, отдавала все, что принесла для отряда. Потом доставала из кармана что-нибудь для них двоих, специально для них. Кусок пирога, хлеб с топленым салом, вареное ребрышко.

— Вот вам, перекусите, ребята, — говорила она по-матерински.

Никогда она не забывала принести что-нибудь для этих двух парнишек. Она не была скупой, она была просто хозяйственная, что бы там ни думал Эрнест.

Сегодня, значит, они напрасно будут дожидаться ее.

«Пусть, — говорила она себе, — не пойду, не могу. Не стану я навлекать беду на своих детей», — спорила она сама с собой, со своей совестью.

Но чем ближе был вечер, тем неспокойнее было ей. Она гремела горшками и мисками на загнетке, покрикивала на Евку, ворчала на Милана. А когда она напоила поросят, подоила коров, ноги чуть ли не против ее воли сами понесли ее в сарайчик, руки тоже против воли привычно насыпали картошку в мешок. Перед ее глазами стояли исхудавшие лица двух парнишек, которые сегодня, в среду, будут поджидать свою тетушку Маргиту. Не может она заставить их ждать впустую.

— Уж как-нибудь обойдется, — вздохнула она и пошла в кладовушку, взять холстинку, хлеб и кусок колбаски, который она даст отдельно этим двум паренькам.