Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

8

Крепко взялся ноябрьский мороз за землю, разбухшую от затяжных осенних дождей. Земля, скованная льдом, лопается, на ней появляются трещины с серебряной каемкой из инея.

Весь день небо затянуто тяжелой серой пеленой; к вечеру пелена рассеивается, и появляются звезды, большие и яркие, как в августе.

Потом надвинулись низкие, изжелта-черные тучи. Холодный ветер, гулявший по полям, стих. Всю ночь падал пушистый, рыхлый снег, к утру его было почти по колена.

Когда утром Милан открыл дверь, в нос ему ударил свежий, резкий запах снега. Двор, сад, улица — все стало как-то краше, приветливее. Приветливо звучали голоса женщин у колодца, приветливо звенели ведра. Приятно было погружать ноги в ослепительную белизну и, оглядываясь, видеть собственные следы.

Скрипнула калитка, показался Сила, весь тоже какой-то праздничный, посветлевший.

— Пошли на ворон охотиться! — закричал он еще издалека.

На Гривково гумно слетелась целая стая ворон. Они облепили стог сена, чистили клювами свои черные, словно лакированные перья и о чем-то громко спорили.

В сарае у Милана была припрятана железная ловушка, которую нужно было зарыть в снег так, чтобы сверху виднелся лишь початок кукурузы, насаженный на крючок.

Мальчики насторожили ловушку, насадили початок, подгребли снегу и спрятались в сарае. Они ждали и ждали, в сарае дуло. Они совсем уже продрогли, а хитрые вороны по-прежнему спокойно сидели на стогу, каркали, перебранивались, но на кукурузу не обращали никакого внимания.

— Не берут, мерзавки, — сказал Сила, — видно, не голодные.

— Давай лучше воробьев ловить, — предложил Милан, посиневший от холода. — Их легче поймать.

Ловить глупых, прожорливых воробьев, когда все вокруг бело от снега, нехитрая наука. Ребята разгребли снег и насыпали на прогалинке ячменя. Потом принесли старое решето и накрыли им ячмень. Один край решета Сила приподнял и подпер палочкой, к палочке привязал бечевку. Потом мальчики опять укрылись в сарае и стали ждать, когда воробьи слетятся на ячмень.

Сначала прилетел один воробей и стал клевать зерно. За ним — целая стая. Клевали они так: раз — ячменное зерно, два раза — соседа в бок; не кормежка, а сплошная драка. Тут Милан — дерг за веревочку, решето хлопнулось, и воробьи оказались в ловушке.

Они сунули их в шапку и понесли в дом показать Евке. Но Евка почему-то не обрадовалась — она боялась воробьев. А когда одного из них ребята поднесли к ней слишком близко, она ударилась в рев.

— Знаешь что, давай их покрасим! — сказал Сила.

Они раскрашивали их в сарае старыми акварельными красками. Одного в синий цвет, другого в красный, третьего в зеленый, даже фиолетовый у них был. Потом они придумали красить крылышки одним цветом, грудку другим, а брюшко еще каким-нибудь цветом.

Напуганные, взъерошенные воробьи больно клевались. Берешь такого воробья в руку и чувствуешь, как стучит его сердчишко.

— Да не бойся ты, я тебя не съем, дурачок, — успокаивал их Сила.

Когда краска высохла, воробьев выпустили. Они вспорхнули на яблоню и начали чистить клювами перья.

— Глянь, папа, — сказал Милан, — какие птицы!

Отец приподнялся на постели и выглянул в окно.

— Снегири, — сказал он. — Да нет, не снегири, что это я! В самом деле, что это за пташки? Мать, глянь-ка!

Гривка еще не пришел в себя после того тяжелого приступа, когда эсэсовцы и гардисты с Цифрой уводили Пинкусовых.

Он отлеживался, вставать почти совсем уже не вставал. Любое, самое слабое усилие было вредно ему. Вот и сейчас, едва приподнявшись, он схватился за грудь. У него перехватило дыхание, и он с трудом процедил сквозь судорожно сжатые губы:

— Компресс, компресс мне дай!

Прибежала Гривкова, обернула его мокрым полотенцем, и постепенно больному полегчало. Милан помогал матери, подавал то полотенце, то таз с водой. Сила, который впервые видел, как задыхается Гривка в болезненных судорогах, глядел на все это испуганными глазами. Он стоял как вкопанный в углу, облизывал языком пересохшие губы и с состраданием смотрел на отца Милана, как тот бледнел и синел, как дергалось его худое тело.

— И всегда у него так? — спросил он Милана, когда больной утих и заснул, а мальчики вышли во двор.

— Сегодня еще ничего, посмотрел бы ты на него в другой раз, — сказал Милан, шмыгая носом и вытирая глаза и лоб рукавом. — Видел бы ты, как он мучился, когда у него был тот тяжелый приступ…

«Девятник! — молнией пронеслось у Силы в голове. — Девятник нужно отмолить. Только не малый, а самый полный, девятимесячный, с исповедью, с причастием каждую пятницу. Не то и он умрет, как мой…»

На миг, но не больше, чем на миг, в сердце у него шевельнулась старая боль, острой иглой кольнуло: если мой отец умер, то зачем жалеть отца Милана, зачем выдавать чудодейственную тайну другим? Сила дернулся, как будто его уличили, украдкой глянул на Милана: не догадался ли он о его мыслях? Но Милан стоял у забора и глядел вдаль. Нет, он ничего не заметил. И тут же Силе стало жалко, мучительно жалко приятеля, который скоро тоже осиротеет. Ему стало жаль больного Гривку, который всегда смотрел на него приветливо и не бранил его за мелкие проступки, как другие. И Сила подробно объяснил Милану, как сделать, чтобы его отец поправился.

— А это точно? — спросил Милан.

— Чтоб мне сквозь землю провалиться! — выпалил Сила. — Я же тебе говорю… В газете об этом писали, в той святой газете, которую приносят тетке Боре. Я сам слышал, как она читала. «Доктора уже потеряли всякую надежду…» Так прямо и пишут, ей-богу!

— И наш доктор уже потерял надежду, — вздохнул Милан.

Мальчики спрятались в закуток между хлевом и сараем. Сила достал сигареты. Они курили, сплевывали, советовались.

— Я на все согласен, — признался Милан, — если б только не эта исповедь.

— А чего там? Станешь на коленки, перекрестишься: «Исповедуюсь перед господом богом, и вами, отец духовный…» Ей-ей! — убеждал его Сила. Но тут же внимательно взглянул на приятеля и спросил: — Ты что, натворил чего-нибудь?

— Учительнице язык показал, — вздохнул Милан, — а она меня за это выбранила. А маме я полотенце прожег. Нечаянно. Уронил его с трубы, оно упало на плиту и загорелось.

— А мама знает?

— Еще чего! Конечно, не знает! Я его в саду закопал, чтобы мама не ругалась. — Милан вздохнул. — Уж она допытывалась, все сундуки в доме перерыла, а я так и не признался. Ну, а священнику придется сказать.

— Прямо — нужно! Велика беда полотенце. Это же не смертный грех.

Милан отшвырнул окурок, со злостью затоптал его каблуком в снег.

— Если бы это обычная исповедь, я бы промолчал. Ведь мы тогда оба промолчали, когда выбили Буханцу окна, помнишь? А в этот раз нельзя, иначе исповедь не засчитается. Теперь нужно будет исповедоваться как следует.

— Ну и скажи! Что тебе до священника?

Они выкурили три сигареты, весь снег вокруг них был заплеван. Когда башмаки совсем промокли от снега, Милан решился:

— Пошли! Не съедят же меня. Признаюсь во всем, и баста.

А Сила, друг наивернейший, торжественно заявил на прощание:

— Если не управишься со всеми молитвами, Милан, ты только скажи, и я за тебя отмолю.