Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

1

Цок, цок, цок… — мелькают мальчишечьи ноги в черных башмаках со стертыми деревянными подметками.

Шлеп, шлеп, шлеп… Жидкая осенняя грязь так и брызжет во все стороны. Дорога, окаймленная почерневшей от первых морозов крапивой и ржавыми лопухами, тянется, как грязная резиновая лента, и конца ей не видно. На дорогу навалилось темно-серое небо, сеется колючий, холодный дождик.

Маленькие ноги в черных башмаках шлепают по жидкой грязи, и нет конца дороге. Но Ми́лана [1] гонит вперед холодный безжалостный страх, и этот страх огромен.

Наконец-то станция! Вот она, красная будка железнодорожных весов. Теперь обогнуть ее, потом через двор на перрон и к дверям комнаты дежурного. Только бы на дежурстве был молодой!

Старого начальника станции Милан боится. Боится его нелюдимого взгляда, грозных седых усов, его ворчливого голоса.

Милан подбежал к двери, старательно обил грязь с башмаков. Потом осторожно, с опаской взялся за ручку.

Он заглянул в комнату, и сразу у него отлегло от сердца. За столом у телеграфного аппарата сидел молодой железнодорожник. Он взглянул на Милана поверх клубка лент, исписанных синими точками и тире, понимающе кивнул:

— Отец?

Милан не в силах был ответить. Теперь, когда ему не нужно было уже опасаться неприветливого начальника станции, с него свалился ужас, в груди растаял тяжелый колючий комок, горло отпустило, и он заплакал жалостно, тоненько, как смертельно испуганный зверек.

— Опять, значит, — сочувственно вздохнул дежурный, и в ответ Милан заплакал еще горше.

Он опустил голову, вытер глаза рукавом потертой куртки.

— Будьте так добры… — прошептал он.

Дежурный уже стоял у настенного телефона и крутил ручку.

— Это ты, Йожко? Пожалуйста, передай доктору Мокрому, чтобы сейчас же, как можно скорее ехал в Лабудову, к Яну Гривке. Он знает, не в первый раз… Да, да, срочно…

Телефон хрипел и потрескивал. На перроне, прямо над дверью комнаты дежурного, раздался пронзительный перезвон.

— Не плачь, Миланко, доктор скоро будет, — сказал дежурный, кладя трубку.

Но Милана в комнате не было. Он уже мчался по грязному месиву тротуара, низко надвинув на лоб шапку, чтобы не было видно заплаканных глаз.

У отца снова был один из этих приступов, которые так пугают Милана. Они ему даже снятся. Даже во сне он видит, как отец задыхается, рвет с груди рубашку, хватается за горло, багровеет и глядит вокруг себя такими испуганными, беспомощными глазами. Тут сердце у Милана начинает колотиться, он хочет закричать, позвать на помощь, но что-то сжимает ему горло, он вздрагивает и просыпается… Отец спит, в доме все тихо. Милан облегченно вздыхает: это был всего лишь сон. Но теперь ему уже не заснуть, он сворачивается под одеялом в клубок и долго плачет, неслышно, боясь разбудить остальных.

Когда у отца в самом деле начинается приступ, в доме поднимается суматоха. Отец стонет, задыхается, мать бегает по дому, ничего не видя от слез. Евка, маленькая сестра Милана, виснет у матери на юбке, путается под ногами. Милан и рад бы помочь, но не знает как. И он забивается в угол, всполошенными глазами глядит на отца и задыхается от горя. В горле царапает, под веками щиплет от слез. И давит на него какая-то странная тяжесть, шагу не дает ступить.

Наконец мама находит платок, смачивает его и обматывает им отцовскую грудь. Потом подоткнет под головой у отца подушки и прикрикнет на Милана:

— Что ж ты стоишь? Беги на станцию, пусть позвонят доктору!

И так каждый раз. Каждый раз Милан бегает на станцию просить, чтобы вызвали доктора.

Возвращаясь со станции, он всегда упрекает себя: должен был и сам догадаться, а не ждать, когда мама ему скажет.

Но когда у отца начинается очередной приступ и в доме поднимается крик и беготня, Милан опять забывает, что́ ему нужно делать. Он сидит в углу, таращит глаза и весь дрожит от страха и бесконечного недетского горя.