Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

* * *

Деревянная калитка, которая ведет во двор Пинкусов, была приоткрыта. Мальчики протиснулись во двор, пробежали по мокрой кирпичной дорожке. Домик был тихий, словно бы вымерший. Двери в сени заперты на железный засов с замком.

Ребята постояли перед дверьми, потом подкрались к окну, прислушались. Жалюзи были опущены, оконные стекла тускло поблескивали в густеющей осенней тьме.

— Фью! — присвистнул Сила, пожал плечами и надвинул шапку на лоб. — Погоди здесь, я осмотрюсь немного, — почему-то шепотом сказал он Милану и исчез.

Милан стоял и недоуменно смотрел на подозрительно тихий домик. Он потрогал засов, проверил, заперт ли замок. Замок и засов были холодные и скользкие от сырости, пальцы ощущали мазкую ржавчину. Он брезгливо отдернул руку и вытер пальцы о штаны.

— Нигде никого, — услышал он шепот Силы, который опять вынырнул из тьмы.

Визгнула калитка. Кто-то вошел во двор. На кирпичной дорожке зашуршали осторожные, крадущиеся шаги.

Ребята пригнулись, тихонько скользнули в щель между курятником и поленницей дров. На фоне беленой стены домика показалась тень. Мужчина! В темноте он казался великаном, мальчикам мерещилось, что головой он достает до крыши.

Заскрежетал замок, человек пробовал подобрать ключ. Но, видно, он выбрал неподходящий — слышно было, как он меняет все ключи подряд, один ключ за другим. Замок не поддавался.

Человек заворчал, плюнул. Блеснул луч фонарика, тщательно прикрытого полой распахнутого пальто. Из тьмы вынырнул замок, рука со связкой ключей, на секунду показалось и лицо человека, который ломился в покинутый дом.

— Цифра! — в один голос шепнули Милан и Сила.

Наконец замок поддался. Человек выключил фонарь, железный засов брякнул о кирпичную кладку. Цифра отворил дверь и скрылся в доме.

Что он там ищет? Что ему делать в ночное время в доме старух Пинкусовых?

— Пойдем заглянем, — шепнул Сила и неслышными, кошачьими шагами подкрался к окну.

Милан не шевельнулся. Что-то страшное, отвратительное не давало ступить ногам, приковало их к земле.

Цифра!

До недавних пор Милан почти не знал его, хотя и ходил в один класс с его дочерью Марьянкой.

В Лабудовой Цифра показывался изредка. Он работал в Гарманце на строительстве туннеля, домой наезжал один-два раза в месяц; приезжал он всегда в субботу вечером, а вечером следующего дня выходил из дому с рюкзаком на спине и уезжал поездом на Превидзу.

Но месяц назад он появился в деревне одетый в новенькую гардистскую [3] униформу, с белыми перчатками на руках. Поговаривали, что он бросил прежнюю работу, чтобы стать лагерным надзирателем: осталось, мол, только получить бумаги из Братиславы. Однако бумаги из Братиславы все еще не приходили; Цифра слонялся по деревне и кричал, что он еще наведет здесь порядок. Люди сторонились его, подсмеивались, некоторые даже отплевывались, но так, чтобы он не видел. Милан тоже избегал Цифры, не здоровался с ним при встрече, ухмылялся при виде этой тщедушной фигурки, вырядившейся в черную униформу, и никто не знал, чего ему это стоило.

Ведь за невзрачной фигуркой Цифры он видел ее, Марьянку Цифрову, светловолосую девочку с огромными голубыми глазами и носиком в мелких веснушках. Он видел ее толстые русые косы, туго заплетенные, украшенные бантами. Он видел перед собой Марьяну, ту самую Марьяну, которая совсем, ну ни капельки не соображает в арифметике и всегда так мило краснеет, стоя у доски.

«Глазастая, косастая!» — дразнят Марьяну мальчишки. Но Милану нравятся именно ее большие голубые глаза, чистые, как колодец, обрамленные выгоревшими ленточками русых бровей.

Он избегал Цифры, не здоровался с ним, насмехался над его униформой, но про себя он думал: кто может сказать что-то плохое про Цифру, ну кто? Кого он убил, кого обокрал? Ради Марьяны он оправдывал его в душе, ему не хотелось верить, что отец этой девочки действительно может быть таким подонком, как говорили люди. А вот теперь он убедился, что Цифра и в самом деле мерзавец.

— Роется, — услышал он шепот Силы. — Открыл сундуки и роется. Бертины перины в узел повязал. Фонариком себе светит.

И действительно, Милан увидел, как в двери протискивается Цифра со здоровенным тюком на спине, услышал, как он осторожно, стараясь не шуметь, затворяет двери, навешивает засов.

— Пошли за ним, — сказал Сила, когда Цифра закрыл за собой калитку. — Пойдем, чего стоишь?

Милан опомнился. Пробормотав что-то, он вместе с Силой стал пробираться по гумнам к дому Цифры. Окна в доме были завешены, но сквозь щель, там, где занавеска не доходила до края окна, он видел, как Цифра втащил тяжелый тюк, как он, сопя и утирая пот со лба, сбросил его на лавку. Он видел, как его жена развязала тюк, как она торопливо, сноровисто доставала вещь за вещью, со знанием дела осматривала их и откладывала в сторону. Скатерти, перины, белоснежные простыни громоздились на столе. Цифрова перебирала их, поглаживала, и лицо ее, всегда такое насупленное, постепенно прояснялось.

— Вот видишь, — услышали они голос Цифры, — а ты все недовольна. Скажи, сама скажи, у какой еще хозяйки найдется столько добра в сундуке? А у тебя будет. У тебя есть. Сама посуди, какой еще муж сможет притащить жене столько добра?

Они услышали и ответ его жены:

— Подумаешь, барахло!

Но Цифра только самодовольно усмехнулся в ответ. И Милан понял, что та говорит совсем не то, что думает. Посмотрите только, как она перебирает скатерти, она подносит их к самой лампе, чтобы получше разглядеть вышивку (один глаз у нее всегда немного косил, а теперь она и вовсе свела глаза к носу)!

— Это для Маришки, — услышал он снова голос Цифры. — Для Маришки, для дочки моей. Ни у кого не будет такого приданого, как у нее, ни у кого!

Цифра подошел к жене, поднял руку, ткнул ее в плечо указательным пальцем.

— Чтоб ты отложила для нее все самое лучшее! Самое лучшее, это я тебе говорю. Пусть пользуется, пусть помнит, какой у нее был отец, как он ради нее старался. У моей дочки сундук должен быть полон. Моя дочка будет первой в деревне!

Все знали, что Цифрова своего мужа ни в грош не ставит. Она и вышла-то за него поневоле, когда бросил ее хозяйский сынок из соседней деревни. Но теперь, когда она обернулась в ответ на слова мужа, ее красивое лицо было приветливым; вместо того чтобы прикрикнуть на него, она сказала только:

— Нечего меня учить, сама знаю! — Вдруг белый платок выпал из рук Цифровой, она выпрямилась, взглянула на мужа: — Слышь, а машина, швейная машина там осталась?

— Наверное, откуда мне знать? — ответил Цифра.

— Ой, дурачина! — взвизгнула Цифрова. — Тряпки тащит, а на машину и не взглянет! Ну-ка, иди опять откуда пришел… Нет уж, лучше я пойду с тобой. Сама ее на спине притащу, сдохну, а не оставлю ее там!

Мальчики не стали дожидаться под окном, пока выйдет Цифрова. Они ушли. Поэтому они не видели, как те и в самом деле притащили швейную машину, и Бертину фарфоровую посуду, и пропахшие нафталином пальто, и посеребренные ложки, ножи и вилки. Они не видели, как Цифрова волокла кастрюли и горшки (какие получше), не видели, как вздрогнул Цифра, когда в мешке у него вдруг начали бить настенные часы Пинкусов. Они не слышали, как он ругнулся и хотел уже было швырнуть мешок оземь, но в последний момент передумал, вскинул мешок повыше и пьяным, срывающимся от счастья голосом сказал жене:

— Видишь, а ты меня ни в грош не ставила, нос от меня воротила! А скажи, сама скажи, с каким еще мужем, ну с каким… Ах! Все у тебя теперь есть. И часы с музыкой. Чистый орга́н! Чтоб им…

…— Пинкусы-то пропали, — услышал утром Милан от женщин, которые брали воду из колодца.

— Исчезли Пинкусы. Ушли. И старуха, и Берта-кыш! — говорили дети в школе.

— У Пинкусов жандармы, все описывают! Старуха с Бертой ушли и все забрали с собой, — прибежал с новостью Юло Мацко.

— Что забрали? — спросил Милан.

— Все-все. Одна мебель осталась, — объяснил Юло. — Остальное все увезли.

Милан посмотрел свысока на Юлу, его так и подмывало похвастаться перед ребятами тем, что он знает. Но тут вбежала в класс Марьяна Цифрова, веселая, румяная, с бантами в косах, и Милан прикусил язык. Ни за что на свете он не проговорится, не скажет, что за отец у Марьяны. Но и стоять молча среди ребят он не мог. Он забился в угол возле карты и сделал вид, будто его очень интересует извилистая голубая лента, обозначающая какую-то реку. За все время занятий он ни разу не взглянул на Марьяну.

После обеда он пошел к пекарю за хлебом, и опять ему пришлось выслушивать разговоры о Пинкусовых.

— Позавчера только видела я Берту на дворе, — говорила старая Мацкова, маленькая, сухонькая и почти совсем беззубая. — Дрова она колола. Клюет поленце топориком, бедняга, — раз по полену, два раза по колоде. А сегодня иду, гляжу — жандармы по двору ходят, писарь и Цифра с ними. Люди добрые, спрашиваю, что же это делается? А мне говорят: Пинкусовы исчезли, как сквозь землю провалились!

— Полон сундук у нее был, ей-богу, полнехонек, — живо рассказывала в другом углу пекарни Ситарова, которая в былые времена хаживала к Пинкусам стирать. — Этих скатертей белых, с мережкой, этих перинок пуховых!.. Одна наша Марка вышила для нее штуки четыре.

— Еще бы ей не иметь, — вмешалась в разговор другая женщина, — ведь ей уж, слава богу, под шестьдесят было. Готовила она приданое, готовила, и так никто ее не взял.

— Не повезло ей, — закивала сухонькой головкой старая Мацкова. — Не повезло ей, бедняге, с замужеством. Что уж там говорить? Не для каждой жених найдется. — Она поправила платок на голове и стала рассказывать негромким голосом: — У них ведь не то, что у нас: у нас девку выдадут и без тысячных денег. А у них без этого нельзя. Если у девушки денег таких нет, никто ее не возьмет. Старуха не раз передо мной плакалась, что у дочки годы уходят, а сватов все не видать. А ведь выходили замуж и не такие, куда им было до Берты! Вот только одного не пойму: как они сумели все это приданое с собой забрать? Старуха еле ноги волокла, да и Берта немного бы унесла.

Милан стоял в углу пекарни и прислушивался к разговорам. К пекарю он ходил с охотой. Он любил стоять в углу у дверей и наблюдать, как пекарь, пан Репка, выгребает кочергой раскаленные уголья, как он раскладывает их у дверцы печи, чтобы хлебы были на жару, как он шлепает на под сырые хлебы из белого дрожжевого теста.

В пекарню стекались новости со всей округи. Здесь обсуждали сообщения с фронта, здесь делились слухами о партизанах и немцах, о крестинах, свадьбах и похоронах. Когда в деревню приходил новый указ, у пекаря его разбирали по косточкам прежде, чем старый Бачка успевал огласить его под барабанный бой.

— Гривка Ян! — выкрикнул пан Репка имя по бумажке, приклеенной к нижней корке.

Милан взял караваи, заплатил. Женщины помогли ему увязать их в платок. Они все еще судачили о Пинкусах.

— Вот я и говорю, — рассказывала Ситарова. — Только вернулась я с поля, прибегает соседский мальчонка от Пинкусов: мол, просят прийти. Прихожу, а старая пани такая веселая, довольная, вертится, как молодуха. «Аничка моя, говорит, я тебя просила позвать, может, подсобишь нам? Гости к нам придут, жених для Бертушки». Напекли мы, значит, наварили, прибрались, и в самом деле — приходит жених. Такой видный собой, высокий, только уже с проплешинкой. А присватал его Пинкусов брат, тот, у которого лавка в городе.