Связной [1974, худож. Д. Штеренберг]

Накрыла я на стол, поставила тарелки, разложила вилки, ножи, все как водится. Старая еще и букет поставила посередке стола. Как сели гости за стол, тут приходит Берта. Смотрит, смотрит и вдруг говорит: «Кыш, паршивая кошка, ишь куда вылезла!» И смахнула вазу с букетом вместе. Она думала, бедолага, что это кошка.

Старики страх как застыдились, жених покраснел. Еще бы! Уже по рукам ударили насчет свадьбы, а невеста-то, оказывается, с изъяном. Ну, стал он крутить, вертеть, да и вывернулся. Больше его у Пинкусов не видали. А Берта как стала Бертой-кыш, так и осталась.

Женщины повязали выпеченные караваи в узлы, разобрали корзины, но не расходились. Милан ушел, караваи были тяжелые, узел сдавливал горло под подбородком, и он заспешил домой.

Но дома тоже говорили о Пинкусах.

— Ума не приложу, — говорит мама, — куда все их добро подевалось? Была я там, заглянула — дом как метлой вымели. Даже покрывало с лежанки сняли. Всего этого на добром возу не увезти. Ни за что не поверю, что они все унесли вдвоем. А если бы за ними подвода приехала, непременно бы ее увидели. И кто это там уже похозяйничал?

— А я знаю кто! — Милан не в силах был сдерживать себя больше. — Цифра все утащил. Вчера ночью. Мы видели, Сила и я.

Мать всплеснула руками:

— Боже милостивый!

— Я сам видел, — продолжал Милан, довольный произведенным впечатлением. — И перины утащил, и еще за швейной машиной пошел с теткой. Тетка еще ругалась, что он одни тряпки принес. «Да я, говорит, лучше сдохну…»

— Цыц! — прикрикнула мать и испуганно оглянулась, хотя чужих в доме не было. — Цыц, негодный мальчишка! Кой черт тебе велел таскаться по деревне, шалопай? Ты еще кому-нибудь говорил об этом?

Милан стоял, разинув рот от удивления. Чего она кричит? Только что ведь говорила: «Не могу понять, поверить не могу!» А когда он сказал ей всю правду, она же на него и накинулась.

— Говорил ты кому-нибудь? — не унималась мать. — Отвечай, шалопут!

— Нет, не говорил, — проворчал Милан.

— И не вздумай! Боже тебя упаси хоть слово молвить! Ох, ну и беда мне с тобой! Хоть на цепь тебя сажай. Что тебе нужно было в деревне, а?

Милан пожал плечами.

— Я тебе дам бродяжничать, погоди вот, как достану ремень…

Милан не стал дожидаться, пока мать разыщет ремень. Он выскочил на улицу и стал поджидать Силу. Тот давно уже должен был прийти, чтобы помочь навести порядок в голубятне.

Сила не появлялся. Милан стоял на улице с руками, зябко спрятанными в карманы, вздыхал и размышлял. Нечего было матери орать на него. Пусть бы лучше рассказала в деревне, кто ограбил Пинкусов, чтобы все люди знали, какой он ворюга, этот Цифра.

Но тут ему пришло в голову, что и он ведь промолчал в школе. Промолчал ради Марьяны, а все же… Милан чувствовал, что все больше запутывается в своих неясных, безрадостных мыслях. Это наводило на него тоску, он злился на себя и на Силу, который подговорил его вчера идти к Пинкусам.

Когда Сила все же появился, Милан мрачно поздоровался с ним и все то время, что они возились на чердаке с корзинами, хранил раздраженное молчание. Он еле-еле сдерживался, чтобы не разреветься.

А Сила вел себя как ни в чем не бывало: чистил корзины, подметал чердак и не приставал с ненужными вопросами. Только сплевывал он чаще, чем обычно, из чего Милан заключил, что Сила с трудом сдерживает желание затеять с ним драку.