Сказочное наказание

14. Пана Рихтра мучит совесть

Я влетел во двор замка на такой скорости, что даже Толстая торпеда испугалась и визгливо заскулила.

— Ты что, спятил? — окликнул меня Станда, который сидел на лестничной клетке и, отщипывая от краюхи хлеба, спокойно ел.

Тонда оторвался от кофейника с молоком и спросил:

— Уж не гнались ли за тобой градиштьские «фиалки»?

Мишке не терпелось узнать, куда подевалась Аленка, но я только хлопал глазами и хватал ртом воздух. Спокойно продолжая свой запоздалый завтрак, Станда буркнул что-то о психе, который последнее время совсем заморочил ему голову, и тут наконец я, заикаясь, выдохнул:

— А… Але… Алена за… заперта на даче.

— Хм… Этого следовало ожидать, — хмыкнул Станда, а Толстый волк истолковал мое заикание по-своему.

— Я знал, что эти «фиалки» не дадут нам покоя. Вчера они хотели меня сцапать, только руки у них коротки, правда, Крошка? — Тонда поставил пустую посудину на паркет и бросился прямо к воротам. — Так мы идем их лупить или как?

— По… Подожди, не туда! — крикнул я ему вслед. — Алена на даче у этого ворюги.

— Какого ворюги? — нахмурился Станда.

— Того самого, к которому удрала художница с картиной, — брякнул я, не сообразив, что выдаю тайну. — Бегите же, он там ее, наверное, лупцует…

— Постой, — остановил меня Станда, — ты кричишь, а нам невдомек, в чем дело. Выкладывай все, да лучше по порядку. И смотри не утаи опять чего-нибудь из присущей тебе скромности!

Он сунул мне под нос кулак, и я понял, что надо успокоиться, иначе ничего путного не выйдет.

— Ха, пусть его молчит, — осклабился Мишка. — Вот когда шерифа самого стукнут, тогда ему, может, и понадобится наша компания, только она уже — тю-тю!

— Я сейчас не намерен с тобой ругаться, — отрезал я и стал быстро рассказывать обо всем, что произошло за последние часы. — На этой даче, кроме водителя «Татры», был еще кто-то, — завершил я рассказ о недавних событиях и снова стал настаивать, чтобы все мы немедленно отправились на помощь Алене.

— Это точно, что тетка вынесла ночью картину? — спросил Станда.

— Куда уж точнее! — подтвердил я с полной уверенностью. — Она ведь потом говорила с шофером о портрете, который забрала у профессора.

Станда недоумевающе замотал головой и какое-то мгновение смотрел вдаль.

— Судя по описи, которую мы с профессором составили, ни одной картины вроде бы не пропало, — сказал Станда немного погодя. — Тебе не кажется, что в таком случае рассказ твой звучит весьма фантастично?

Пожав плечами, я сказал, что со зрением и слухом у меня все в порядке и что лучше всего будет, если мы отправимся наконец к даче, освободим Алену, а заодно поищем картину.

— И используем случай нашпиговать себе зады дробью, — добавил Тонда, криво усмехаясь.

По лицу Станды тоже мелькнула улыбка.

Дальнейшие мои мольбы и призывы я произнес про себя. В воротах затарахтел мотоцикл, и Ивана высадила из него ротмистра Еничека. Тот прежде всего поправил портупею и отстегнул кобуру. Потом велел Станде выкладывать все как на духу. Выслушав историю последних часов, молча почесал в затылке.

— Так что вы предлагаете? Проверить сперва нового реставратора или прямо отправиться на дачу?

— Сначала мы должны освободить Алену и спасти портрет! — почти кричал я.

— И вытащить тебя из каши, которую ты сам заварил, так? — дополнил Станда.

При этих словах милиционер важно кивнул.

— Я должен сообщить вам одну новость, — заговорил он. — И эта новость не очень-то согласуется с вашим подозрением. Воровская троица, о которой я вам вчера рассказывал, уже за решеткой. Их взяли сегодня ночью в музее. Не верится мне, что появился кто-то еще, хотя в этом замке всегда найдется чему подивиться.

Ротмистр оказался прав. Только он кончил, как заскрежетали железные ворота и во двор замка вступили наш старый знакомец и недавно попавший в неприятную историю пан Рихтр из Винтиц, двойник художника Швабинского.

— Ну-те, ну-те, с чем пришли? — воскликнул ротмистр Еничек, едва поздоровавшись с нежданным гостем. — Может, вам снова не дают спать старинные картины?

— Ну, стало быть, — протянул бородатый старик, преодолев некоторое замешательство и застегивая полотняный пиджачишко на верхнюю пуговицу. — Ну, стало быть, пан начальник, я видел, как вы мчались на мотоцикле, вот мне и пришло в голову…

— И что же вам пришло в голову? — поинтересовался милиционер. — Надеюсь, что-нибудь приятное?

— Что ж, может, и так, смотря с какой стороны посмотреть. Сидит это дело у меня в голове, и, если вдруг опять что случится, я бы не хотел, чтобы… — Двойник Швабинского замолчал.

— Ну-ну? — подбадривал его ротмистр, разыгрывая роль уверенного в себе хранителя замка, которому уже давно все известно, но он готов выслушать историю еще разок.

— Здесь в замке должна быть еще одна ценная картина — тициановский портрет старого мужчины. Настоящая редкость, гражданин начальник. — Старик Рихтр поднял палец, многозначительно глядя на милиционера и Станду. — Ей почти пятьсот лет, и она в прекрасном состоянии. Незадолго до конца войны она была у меня на реставрации, собственно, я подправлял только раму, которая немножко расклеилась, вот я и…

— Ну хорошо, — прервал его ротмистр, — и что стало с этой картиной? Полагаю, за границу старый граф ее не увез, не так ли?

— Вы абсолютно правы, гражданин начальник, — учтиво подтвердил ценитель и знаток старинной живописи. — В той сумятице, которая тогда началась, кое-что пропало…

— Вашими стараниями, если не ошибаюсь, — заметил блюститель закона и весело взглянул на Станду.

— Гражданин начальник, поверьте, — приложил руку к сердцу двойник Швабинского, — исключительно из любви к искусству, дабы не вывезли за границу все сокровища…

— Ах, оставьте! — махнул рукой ротмистр. — Все-таки у нас с вами разные цели.

Бородатый старик вытащил из кармана брюк огромный носовой платок и звучно высморкался.

— Я только хотел посодействовать сохранению народного достояния, — обиделся он. — Вы снова начнете подозревать меня в нечестности, но поверьте, я пришел в замок с самыми добрыми намерениями…

— Допустим, — согласился милиционер, — но, может быть, вы расскажете об этих намерениях поподробнее?

— Разумеется, — ответил пан Рихтр, поклонившись. — Этот Тициан остался, стало быть, у меня, но фронт приближался, и тогда я… Короче, я спрятал его под другим полотном, совершенно незначительным, и снова поместил в раму.

— Как это спрятали? — спросил ротмистр. — Уточните-ка, как вы это сделали?

— Очень просто, гражданин начальник, — продолжал обладатель белоснежной бородки. — Прибил к раме с Тициановым портретом другое полотно. По-моему, это был портрет графини Кейленрейт, Марии-Вильгельмины.

— Так, — кивнул Еничек и опять бросил взгляд на Станду. — Значит, под портретом графини Койленроу… Как бишь ее там?

Мы прыснули, но пан Рихтр обиженно сказал:

— Графиня Кейленрейт, супруга графа Эжена Ламберта, деда пана Герберта фон Ламберт…

— Пана Гильфе! — вслух уточнил я, и старик, похожий на Швабинского, изумленно поднял брови:

— Как ты сказал?

— Не обращайте внимания, — сказал Станда, наша молодежь сохранила кое-какие воспоминания о графах из рода Ламбертов. — Мне бы сейчас хотелось услышать, пан Рихтр, могли бы вы опознать тот портрет, под которым должна быть работа Тициана?

— Само собой, — сказал старик, и в голосе его прозвучала обида, что кто-то осмеливается усомниться в его профессионализме. — Я этот портрет узнаю с первого взгляда.

— Отлично, — сказал Станда и потянулся к дверной ручке. — Я думаю, мы прямо сейчас в этом и убедимся. Что вы на это скажете, товарищ ротмистр?

Тот кивнул и сунул пальцы за скрипучий ремень.

— Идем!

И мы пошли.