Сказочное наказание

20. Украсть нельзя, а убежать невозможно

Как гора с плеч, говорит мой отец, когда удается разрешить какой-нибудь сложный вопрос. Но если вы думаете, что Марта Томашкова была какая-нибудь шалунья, вы ошибаетесь. Дайте лучше я об этом сам расскажу.

Честно говоря, о том, что произошло дальше, никто из нашей компании — ни Алена, ни Мишка, ни Тонда, ни я не должны были знать. Ротмистр Еничек решил, что в дальнейшем расследовании будут участвовать только взрослые, и, призвав к себе Станду с Иваной, отослал меня в гостиную.

— Чувствую, здесь сейчас пойдут такие разговоры… Словом, это не для твоих ушей, — объяснил он мне.

Я сделал вид, что мне безразлично, и, вежливо попрощавшись, отправился в гостиную, отметив про себя, что окно Стандиной комнаты открыто. Когда я коротко разъяснил ситуацию, Алена предложила именно то, что было и у меня на уме. Выпрыгнув из окна кухни, мы крадучись обошли замок и прижались спинами к стене у окна Стандиной спальни. Так мы узнали все подробности, о которых Алена потом сказала:

— Барышня Томашкова, должно быть, ужасно влюблена, если решилась на такое.

Но Мишка только задрал нос и презрительно махнул рукой.

Дело было вот в чем: наша милая реставраторша таковою, по сути дела, не являлась, шофер министерской «Татры» тоже был вовсе не шофером, а художником. То есть будущим художником, потому что ему предстоял еще год учебы в Художественной академии.

— Только мы с Мартичкой познакомились, а профессор Никодим уже принялся нам мешать, — рассказывал пан Кроц, а мы от напряжения боялись даже дохнуть. — Он никогда меня особенно не жаловал, потому что я не хотел писать так, как он считал правильным.

— Дедушка говорит о Гонзе, что у его работ нет будущего, — выразила профессорское мнение барышня Томашкова. — А мне его картины нравятся, и некоторым людям тоже.

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал ротмистр, — но только речь сейчас не об этом.

— Но это имеет отношение к делу, — возразил мужчина с дачи. — Если бы старый профессор нам не мешал, ничего подобного не случилось бы. Мы дали друг другу слово, что, как только профессор куда-нибудь уедет, мы поженимся. Мы совершеннолетние, и нечего распоряжаться нашей судьбой.

— Верно, верно, — поддакивал милиционер. — Ну-ну, продолжайте.

— Сначала мы договорились, что встретимся здесь в воскресенье и еще раз попробуем убедить деда, — опять сменила лжешофера барышня Томашкова. — Но на утренний поезд я опоздала, а послеобеденным ехать уже не имело смысла. Потому-то Гонза и наблюдал за дедовым окном, сидя на сосне, где его увидел этот ваш паренек. (Это я, значит!) Он думал, что прозевал меня на станции, вот и хотел каким-то образом проверить, в замке я или нет.

— Послушайте, я что-то в толк не возьму, почему это вы, взрослые люди, так зависите от мнения профессора? — спросил ротмистр Еничек. — Если вы задумали пожениться, вы могли сделать это и без его согласия, ведь вам обоим за двадцать.

— Так-то оно так, — отвечала барышня Томашкова, — но я не хотела поступать наперекор деду. Он заботился обо мне почти с рождения. Мои родители погибли в катастрофе. Теперь вы, вероятно, понимаете, что я не могла отплатить деду черной неблагодарностью.

— Да уж, понимаю, — сказал ротмистр, и его официальный тон вдруг стал совсем дружеским. — У меня такое впечатление, что остальное я мог бы рассказать за вас. На следующий день вы нашли ключи от замка, принадлежавшие деду, взяли у него чистый бланк с печатью, написали себе удостоверение и отправились в Винтице разыгрывать реставраторшу. Я только одного не могу постичь: зачем вы это сделали, почему нельзя было попросту пойти за паном Кроцем на дачу?

— Ничего бы не вышло: его родные меня бы туда не пустили. Они заявили, что мне негоже приходить к ним до того, как профессор примирится с тем, что мы встречаемся.

— Вот оно что! Звучит довольно старомодно, но логично, — одобрил ротмистр Еничек. — Старики еще придерживаются добрых старых обычаев.

В комнате кто-то ворчливо выразил несогласие, а затем зазвучал голос художника Кроца:

— Я делал все, что было в моих силах, лишь бы профессор Никодим перестал твердить, что я не смогу заработать на жизнь. Эту министерскую «Татру» я водил ради денег либо в свободные дни, либо подменял отпускников. Ему же не давала покоя моя живопись. Как-то я писал портрет Марты, и эта головка мне здорово удалась. Коллеги утверждали, что ее можно выставлять. Но профессор обнаружил ее у меня и конфисковал.

Тут ротмистр его перебил:

— Послушайте, а не этот ли портрет барышня Томашкова вчера ночью унесла контрабандой из замка?

— Этот самый, — подтвердил пан Кроц. — Профессор боялся, что мы его где-нибудь выставим и тем посрамим его старомодные взгляды.

— Звучит довольно самоуверенно, вам не кажется? — послышался голос профессора Гибша.

— Возможно. Впрочем, вы мне говорили, товарищ профессор, чтобы я писал так, как пишу. Что у меня сочные картины, — возразил молодой художник.

— Однако, друзья, не устраивайте мне из расследования дискуссионный клуб, — запротестовал ротмистр. — Вернемся к делу. Если подвести все итоги, картина получается некрасивая. Как, по-вашему, барышня Томашкова? И красть ключи, выдавать себя за реставраторшу, бежать среди ночи из замка…

— Но у меня есть смягчающие обстоятельства, — оправдывалась внучка профессора Никодима. — Я вернулась и во всем созналась.

Еничек засмеялся:

— Потому что вам стало ясно, что весь этот маскарад все равно раскроется.

— Теперь-то вроде бы все разъяснилось, а? — спросил пан Кроц. — Или вы хотите еще что-нибудь узнать?

На минуту воцарилась тишина, затем ротмистр внятно и серьезно произнес:

— Да, уважаемые. Я хотел бы знать, куда делся портрет работы Тициана!

Ответа не последовало.