Тени заезжего балагана

Когда они поднимались по лестнице, ведущей на второй этаж, вдалеке послышался голос Томоко. Судя по сердитым интонациям, домоправительница делала кому-то из служанок выговор.

«Теперь понятно, почему в этой части дома так пусто», – догадалась Уми. Похоже, домоправительница усадьбы Хаяси каждому нашла работу. Под бдительным взором Томоко даже самый нерадивый слуга не посмел бы увиливать от своих обязанностей. Интересно, как Масаэ удалось от неё улизнуть?

Так никем и не замеченные, они добралась до спальни градоправителя. Заходить внутрь Масаэ наотрез отказалась.

– Я уже простилась с господином, так что ни к чему снова тревожить его покой, – пряча глаза, проговорила служанка и попятилась, согнувшись в поклоне, который так не вязался с её глэндрийским платьем. – Буду ждать вас на кухне, чтобы проводить обратно, молодая госпожа Хаяси, почтеннейший каннуси. Вы ведь сумеете найти дорогу, не так ли?

Дождавшись ответного кивка от Уми, Масаэ спешно удалилась, словно ей тягостно было даже стоять рядом с местом, где находился покойный.

И Уми не могла её за это винить: у неё самой было тяжело на сердце. Тяжелее, пожалуй, было только в то злополучное утро почти четырнадцать лет назад, когда она узнала, что мать бросила их…

Ямада молча стоял рядом и ждал: ни словом, ни делом монах не торопил её, за что Уми была ему благодарна. До тех пор, пока она не видела тела дядюшки, в сердце ещё теплилась надежда, что всё может оказаться неправдой – что кто-то просто решил зло подшутить над всеми, выдав градоправителя за мертвеца.

Но вопреки тщетным надеждам здравый смысл всё же подсказывал Уми собраться с силами и довершить начатое. Раз они уже пробрались в особняк, поворачивать назад поздно. Второй раз такого шанса может не представиться.

И Уми, шумно выдохнув, приоткрыла дверь спальни.

Дядюшка лежал на широкой кровати с балдахином: говорят, такие стояли в спальнях глэндрийских аристократов. Уми всякий раз поражалась, как можно спать, находясь так высоко от пола, но дядюшка с улыбкой заверял, что после мягкой пуховой перины ей больше никогда в жизни не захочется улечься на жёсткий футон.

Покойного уже обмыли и переодели во всё белое – чистый цвет скорби, который не пристал живым. Лишь служители Дракона, посвятившие себя помощи миру и его обитателям, могли носить белые одежды.

Лицо покойного было серым, лоб прорезывали глубокие морщины. Только теперь Уми заметила, насколько сильно постарел дядюшка за эти годы. Она помнила его стройным и молодым, полным сил: как он катал её на плечах, как приносил закуски в игорный дом, где работала Уми, – всякий раз за градоправителем тянулась вереница слуг с подносами, уставленными горшочками, мисочками и чайничками…

Первая горячая слеза быстро скатилась по щеке и оставила мокрый округлый след на вороте рубахи. Вторую слезу Уми успела утереть рукавом. Мир подёрнулся зыбкой пеленой. В горле начало печь, и Уми с трудом сглотнула подступивший комок.

Как справиться с этой болью утраты, как вынести её?..

Ямада тем временем отошёл к каминной полке, на которой стоял небольшой домашний алтарь с благовониями. Среди всего заморского великолепия, которым окружал себя дядюшка, традиционные тейсэнские вещицы смотрелись как осколки другого мира. Монах зажёг палочку, и по комнате поплыл тяжёлый и сладкий запах ладана. Затем он обошёл ложе покойного с другой стороны и принялся водить над его телом посохом.

Печально звенели кольца, вплетаясь в тихую молитву, которую начал читать Ямада. Голос у него был звучный и красивый – должно быть, он и пел хорошо, – но ничего теперь не могло успокоить сердце Уми.

Почувствовав в ногах отвратительную слабость, она тяжело опустилась на краешек кровати. Только сейчас Уми ощутила исходивший от покойного холод: она поднесла к руке дядюшки дрожащие пальцы и тут же одёрнула их. Ещё вчера он говорил с ней, в глазах его читалось беспокойство, за которым таилась лёгкая тень страха. А сегодня душа оставила его тело, чтобы уйти к предкам. Оставила слишком рано, слишком быстро…

«Какие тайны ты скрывал, дядюшка?» – мысленно вопрошала покойного Уми. Слёзы продолжали орошать ворот рубахи, но она уже не утирала их. Отчего-то при Ямаде Уми не чувствовала неловкости: может, всё дело в том, что он был служителем Дракона и читал молитву над телом близкого человека. Разве пристало стыдиться своей скорби при том, кто видел горе и страдания других людей чаще остальных?..

Когда слёзы иссякли, а благовония почти догорели, Уми обратила внимание на тусклый блеск, исходивший из-под подушки, на которой покоилась голова дядюшки. С осторожностью она приподняла уголок подушки и достала то, что было под нею спрятано.

Это оказалась небольшая, овальной формы рамка, обрамлявшая семейный портрет, похоже, вышедший из-под кисти великого мастера – люди на нём выглядели как живые миниатюры. Посередине в громоздком кресле с высокой спинкой восседал сам дядюшка Окумура, только тут он был значительно моложе. Таким помнила его Уми: с весёлыми морщинками вокруг глаз, с коротко остриженными волосами, уложенными набок. Он был в коричневом костюме – кажется, такие назывались тройкой, Уми плохо разбиралась в заморской одежде. Стоявшие рядом с дядюшкой молодая женщина и мальчик также были одеты по глэндрийской моде. На женщине было лёгкое, казавшееся невесомым платье нежного жемчужного цвета. Мальчик тоже в костюме, только чёрном, и опирался на небольшую трость с резным навершием в виде какого-то хищного зверя с лохматой гривой.

Уми так засмотрелась на детали одежды, выписанные с заслуживающей уважения тщательностью, что не сразу обратила внимание на лицо мальчика. Но стоило ей вглядеться в его черты, как руки задрожали.

Эти брови вразлёт и точёный прямой нос – лицо мальчика отличалось редкостной красотой, которую Уми не спутала бы ни с чем другим.

На семейном портрете дядюшки стоял Дзёя – тот самый давно забытый друг детства, что снился Уми этим утром.