Холоп-ополченец (1606-1612 гг.) [Книга 1 (1606-1609 гг.)]

I

— Караул! Режут! Ой, ратуйте, православные! Не дайте загубить христианскую душеньку! — донеслись вдруг откуда-то отчаянные вопли.

Михайла оглянулся на Невежку.

— Кого это? — крикнул он. — Ну-ка, подгони мужиков!

— А, может, переждать бы за леском? Береженого-то и бог бережет, — пробормотал Невежка.

Но Михайла уже скакал туда, откуда слышались крики.

Невежка покачал головой, но все-таки махнул мужикам, шажком пробиравшимся по выпавшему за ночь глубокому снегу, и пустился следом за Михайлой. Мужики тоже подстегивали заморенных лошаденок и старались не отставать. От Нижнего до Москвы они добирались целый месяц и под конец совсем замучились.

Обогнув край леса, Михайла увидел на дороге двух верховых в высоких бараньих шапках, с саблями на боку. Они что-то делали с путником в длинном балахоне, изо всех сил отбивавшимся от них.

Услыхав топот, один из них поднял голову и крикнул:

— Спросили тебя? Вороти назад! Не то береги голову! — Он повернул лошадь к Михайле, размахивая саблей и не выпуская того, кого держал.

Но тут из-за поворота следом за Михайлой показался сначала Невежка, а потом гурьба мужиков. Нападавшие переглянулись, выпустили из рук добычу и, хлестнув по лошадям, быстро ускакали по дороге.

Михайла подъехал ближе. На дороге стоял какой-то не то нищий, не то монашек. Один рукав длинного балахона был вырван, длинные спутанные волосы почти закрывали лицо.

Когда его отпустили, он откинул волосы и испуганно взглянул на Михайлу. Редкая бороденка тоже вся была спутана и сбилась на сторону.

— Спаси тебя Христос, добрый человек! — заговорил он, охая, прерывающимся голосом.

Немного отдышавшись, он заговорил протяжно, нараспев:

— Напали на меня нехристи окаянные, вороги лютые… Руки вязать начали, саблями грозили. Колотили без милосердия… Тащить хотели. Чуть без покаяния богу душу не отдал.

— Это кто ж тебя так? — спросил подоспевший Невежка.

— Да казаки, милостивец! Рыщут по дорогам, аки лев рыкающий, иский, кого поглотити.

— А ты откудова же бредешь? — спросил Михайла.

— С Симонова монастыря, из-под Москвы, милостивцы. Пограбили наш монастырь воры окаянные с Ивашкой Болотниковым.

— Что ж он, Москву, что ли, взял? — быстро спросил Михайла.

Монашек закрестился.

— Что ты, что ты, милостивец! Почто и говорить такое? Стоит град наш стольный, хоть и прогневили мы господа нашего. За грехи наши попустил господь ворам под самый град наш святой подойти. — Он говорил проникновенно, оглядывая мужиков. Видно было, что он привык, чтоб его слушали. — Ужас и смятение объяли всех! Плач стоит на Москве и стенание! Бегут люди к церквам божиим, молят бога пощадить православных. А ноне… — он приостановился, — ноне владыка пост на всех наложил, и на иноков и на мирян.

— Ты-то и так, гляди, испостился в нитку, — заметил Невежка, окинув взглядом тощего монаха с испитым, точно перемятым лицом. — Небось, бояре-то пожирней будут.

Монах с укором поглядел на Невежку.

— На всех ноне пост наложён, как было некоему мужу грозное видение, — заговорил опять нараспев монашек.

Он провел по лицу рукой и словно расправил его. Как будто куда-то исчезли глубокие морщины, бородка легла вниз, и весь он стал благообразнее.

— Видение? — переспросил сразу присмиревший Невежка.

— Видел он небеса отверстые и бога сил на престоле, и матерь божия одесную его, — говорил монах, глядя в небо, точно и сам он что-то видел там, кроме серой пелены, из которой падали редкие хлопья снега.

Мужики сняли шапки и закрестились.

— Матерь божия молила сына своего за народ хрестьянский. А господь возговорил, — монах поднял руку и повысил голос: — «Несть истины ни в царе, ни в патриархе, ни во всем народе моем! Правых насилуют и грабят, неправедный суд творят. И за то предам их разбойникам на разграбление!» Но матерь божия вновь умоляла господа со слезами, — эти слова монах произнес мягким, задушевным голосом, — и господь сказал: «В последний раз глаголю!» — монах вдруг опять повысил голос — «пощажу их, аще покаются. А не покаются», — гремел он, как дьякон с амвона, — «смертию казню!»

Мужики совсем притихли, не смели надеть шапки, не смели глаз поднять на монаха.

— На четыре дня на всех пост наложён, — продолжал монах, переведя дух, — на весь род хрестьянский — от старцев и даже до грудных младенцев, чтобы укротить гнев божий. Покайтесь и вы, братия, — окинул он строгим взором мужиков, — молитесь господу, чтоб отпустил грехи ваши. А первее всего — пост неослабный четыре дни блюдите!

Мужики со страхом переглядывались.

Один Невежка не сробел. Он покачал головой и сказал уверенно:

— Известно, бог не Микитка, повыломает лытки. Попостимся, что ж. Скоромничают, чай, бояре да собаки. На бога-то положишься — не обложишься. А кому ж такое видение грозное было?

— Некоему благочестивому мужу. Имени своего, по смирению, не открыл он, — промолвил монах.

— А ты, может, знаешь? — спросил Ерема. — Сказал бы. Я б за него поклон положил.

— Молись за благочестивого мужа, коему виденье было, — разрешил монах.

— Мудрено больно, — со вздохом сказал Ерема.

— На бога надейся, да и сам не плошай, — заговорил Михайла. — Царь-то Василий как? Не сбирается на Болотникова?

Монах поглядел на Михайлу.

— Вы на Москву, что ль, пробираетесь, в царскую рать?

Михайла кивнул.

— Многие ратные люди в Москве собрались. Мстиславский князь отряд привел. Князь Воротынский прибыл. Только тот без ратников. А ноне в подмогу большая рать с Двинска идет. Гонец был. Через седьмицу будет. Тут царь на Ивашку и ударит.

— А ты-то куда ж пробираешься? — спросил Михайла монаха.

— Много нас, иноков, — снова затянул нараспев монах, — по всем дорогам ноне послано православным про чудесное видение сказывать и пост налагать. Братцы, — вдруг совершенно другим голосом прибавил он, — может, луковки не найдется ли странному человеку. Хлебца-то подали, а вот лучку нет.

Ерема развязал кошель и протянул монаху свою последнюю луковку.

— Ну, иди с богом, — проговорил Михайла, — а мы дале поспешать будем, чтоб до́темна к Москве добраться. Благослови, отче!

Монах перекрестил Михайлу, а потом и весь отряд и, сказав еще раз спасибо за помогу, пошел в ту сторону, откуда они приехали.

Мужики громко вздыхали, надевая шапки, и покачивали головами.

— То-то, видно, богомолец был, — пробормотал Ерема.

— Ты про кого это? — спросил Лычка.

— Да вот, который бога-то увидал. — Он поднял голову и с некоторым ожиданием посмотрел на небо. — Хошь бы ангела божия когда увидать.

— Выпей чарочку на ночь, може, и увидаешь, — сказал со смехом Савёлка.

Но никто не поддержал его.

— Не греши, Савёлка! Бог-то, вон он! — Ерема уверенно показал рукой на небо. — Живо пристукнет!

— Оно, конечно, — поддержал и Невежка, — бог не свой брат, не увернешься.

Парень нерешительно покосился вверх, передернул плечами, но замолчал.

Невежка догнал Михайлу, молча ехавшего впереди.

— Слыхал, Михалка? — обратился он к нему. — Наш-то князь в Москву поспел.

— Видно, задали ему ходу под Арзамасом, — злорадно заметил Михайла. — Войско-то, вишь, все перебили. Без души, видно, скакал. Упередил нас.

— Ты чего ж монаху-то сказал, что на Москву мы едем? — спросил Невежка.

— А что ж сказать было? Что к Болотникову пробираемся? Он бы тут такого наговорил!.. И то, гляди, напугал наших-то, — прибавил Михайла, покосившись назад.

— Ништо! Ты погоди, я их тотчас от Москвы отворочу.

Невежка отстал от Михайлы и замешался в ряды мужиков.

— А что, братцы, — заговорил он. — Може, нам и впрямь на Москву податься, грехи свои там отмаливать? Князенька наш — слыхали? — там. Он нас приветит. Перво-наперво в холопий приказ отправит, чтоб нам горячих всыпали, а там под свою руку заберет. Живи — не тужи, только князю угождай!

— Почто к князю? — испуганно спросил Лычка. — Мы ж до Болотникова сбирались. Волю добывать.

— Вестимо, волю. Чего ж к князю?

— Нет нашего согласу, чтоб к князю! — раздались дружные голоса.

— А я было думал, вы про волю-то запамятовали. Про грехи больше думка у вас.

— Грехи! — сердито заговорил молчавший всегда Нефёд. — Им хорошо, долгогривым, про грехи толковать. Живут в обителях на дармовых хлебах. У царя да у бояр, поди, пятки лижут, те им вклады на помин души делают… А то еще пост! — прибавил он, помолчав, со злобой. — Хлеб да луковица — не пост, что ль?

Нефёд угрюмо замолчал.

— Ишь Нефёд-то наш осердился как, — заметил Савёлка. — А намедни бабка тебе молочка кружку дала. Небось, выпил?

— Не замай его, — примирительно сказал Невежка, заметив, что Нефёд сердито заерзал на лошади. — Верно он говорит. Чай, у них-то и пост-от не то, что у нас. Михалка-то, чай, у нашего князя в хоромах бывал. Чего он в пост лопает? Рыбину ему подадут, одному не вподъем. Пирогов напекут на постном масле, щец со снетками, взвар. Этак бы и мы попостились, братцы. А?.. Вот как мы их всех перебьем, бояр этих, може, и сами так поживем. Эх-ма! Отвяжись, худая жисть, привяжись, хорошая!

Несколько времени все ехали молча. Смеркалось. Снег перестал. Вдалеке вправо замелькали частые огоньки.

— Москва! — промолвил Михайла. — Ну, а нам, сказывали в Вешняках, сразу за леском влево сворачивать. К ночи, надо быть, в Коломенском будем. Подгоним малость.

Густая пелена снега застлала все кругом. Они с трудом держались дороги. Но перекресток все-таки ясно выделился. Следы полозьев и конских копыт пересекали им путь. Видно было, что по этой дороге уже сегодня немало ездили. Они уверенно свернули влево.