Империй. Люструм. Диктатор

VII

Мы выехали из Рима на январские иды[15], в последний день праздника нимф. Цицерон отправился в путь в крытой повозке, чтобы работать в пути, хотя я не считал возможным писать и даже читать в скрипучей, раскачивающейся, подпрыгивающей на каждом ухабе колымаге. Путешествие оказалось поистине ужасным. Было невыносимо холодно, пронизывающий ветер швырял нам в лицо пригоршни снега и гнал поземку по застывшим холмам. К этому времени крестов с распятыми мятежными рабами на Аппиевой дороге почти не осталось, но кое-где они еще встречались — зловещие черные очертания на фоне заснеженной местности, с останками истлевших тел. Когда я смотрел на них, издалека ко мне будто потянулась невидимая рука Красса и вновь потрепала меня по щеке.

Поскольку мы выехали в спешке, заблаговременно договориться о всех ночевках не удалось, и несколько раз нам пришлось располагаться под открытым небом, прямо на обочине дороги. Я вместе с другими рабами устраивался у костра, а Цицерон, Луций и юный Фруги спали в повозке. Однажды нам пришлось заночевать в горах, и, проснувшись на рассвете, я обнаружил, что моя одежда покрыта толстым слоем инея. В Велии Цицерон решил, что мы доберемся быстрее, если возьмем лодку и поплывем вдоль побережья. И это — несмотря на зимние штормы, бесчинства пиратов и нелюбовь к морским путешествиям (сивилла предсказала, что его смерть будет каким-то образом связана с водой).

Велия славилась как здравница, здесь находился широко известный храм Аполлона, считавшегося богом-целителем. Но по случаю зимы все было закрыто, и, когда мы двигались к гавани, где серые волны разбивались о причал, Цицерон заметил, что еще никогда не видел менее привлекательного места для отдыха.

Помимо обычного скопления рыбачьих лодок, в гавани стояло огромное судно — грузовой корабль размером с трирему. Пока мы договаривались с местными моряками, Цицерон спросил, кому принадлежит корабль. Выяснилось, что это подарок благодарных жителей сицилийского портового города Мессанье бывшему наместнику Гаю Верресу и он стоит здесь уже около месяца.

Было что-то зловещее в этом гигантском судне, низко сидевшем в воде, с полным экипажем, готовом в любой миг сняться с якоря. Наше появление на пустынном берегу было, конечно же, замечено и вызвало нечто вроде смятения. Когда Цицерон осторожно повел нас к берегу, на корабле затрубили — коротко, три раза. Весла тут же опустились в воду, и корабль, ставший похожим на огромного водяного жука, отвалил от пристани. Отплыв на изрядное расстояние, он остановился и бросил якорь. На носу и корме судна маленькими желтыми светлячками плясали фонари, и, когда ветер развернул его боком к берегу, вдоль танцевавшей на волнах палубы выстроились матросы. Цицерон разговаривал с Луцием и юным Фруги: надо было понять, что делать дальше. Он имел право подняться на борт любого судна, которое, по его мнению, могло иметь отношение к делу Верреса, и провести обыск, но понимал, что корабль не будет дожидаться и при его приближении немедленно уйдет в открытое море. Следовательно, преступления Верреса превосходили все, что мог вообразить Цицерон. Нужно было торопиться.

Велию и Вибон, находившийся на носке италийского «сапога», разделяло около ста двадцати миль, но благодаря попутному ветру и сильным гребцам мы преодолели это расстояние всего за два дня. Мы постоянно держали берег в поле зрения и одну ночь провели на песке. Нарубив миртовых кустов, мы разожгли костер и соорудили шалаш: шестами послужили весла, навесом — парус.

Из Вибона мы добрались до Регия по прибрежной дороге, а там снова погрузились на лодку, чтобы пересечь узкий пролив, отделяющий Сицилию от материка. Когда мы отчалили, занималось пасмурное, туманное утро. Со свинцового неба сыпалась противная морось. Далекий остров вырастал на горизонте уродливым черным горбом. К сожалению, в это время, посередине зимы, мы могли направляться только в одно место, и местом этим был город Мессана — оплот Верреса. Негодяй купил преданность его жителей, освободив их от налогов на все три года, в течение которых он являлся наместником, и поэтому Мессана стала единственным городом, чьи обитатели отказались помочь Цицерону в сборе свидетельств против Верреса.

Мы плыли в сторону маяка. Впереди виднелось что-то вроде мачты корабля, стоявшего в гавани. Однако, когда мы подплыли ближе, оказалось, что это крест. Повернутый к морю, он возвышался на берегу, словно зловещий скелет.

— Что-то новенькое! — пробормотал Цицерон, хмурясь и протирая глаза, чтобы лучше видеть. — Раньше здесь никогда не казнили.

Наша лодка проплыла мимо креста с человеческими останками. И без того приунывшие от дождя, мы совсем упали духом.

Несмотря на враждебность жителей Мессаны к Цицерону, в городе все же нашлись два человека, которые мужественно согласились предоставить ему кров, — Базилиск и Перценний. Теперь они стояли на причале, встречая нас.

Как только мы сошли на берег, Цицерон сразу же спросил их, кто и за что распят на кресте. Однако сицилийцы наотрез отказывались отвечать на этот вопрос, пока мы не покинули гавань и не оказались в доме Базилиска. Только тогда, ощутив себя в безопасности, они поведали страшную историю. В последние дни своего наместничества Веррес неотлучно находился в Мессане, следя за погрузкой награбленного добра на корабль, который построили для него горожане. Примерно с месяц назад в его честь устроили праздник, во время которого — это подавалось как развлечение — казнили римлянина. Его вытащили из застенков, куда бросили по приказу Верреса, раздели донага на форуме, принародно выпороли, пытали, а затем распяли на кресте.

— Римлянина? — не веря собственным ушам, переспросил Цицерон и подал мне знак, веля записывать каждое слово. — Но ведь это противозаконно — казнить римского гражданина без приговора суда! Ты уверен, что так все и было?

— Несчастный кричал, что он — римский гражданин, торговал в Испании, служил в войске. С каждым ударом хлыста он выкрикивал: «Я — римский гражданин![16] Я — римский гражданин!»

— «Я — римский гражданин!» — повторил Цицерон, смакуя каждое слово. — «Я — римский гражданин!» В чем же его обвинили?

— В том, что он соглядатай, посланный в Сицилию предводителем шайки беглых рабов, — ответил хозяин дома. — Этот человек, чье имя — Гавий, совершил роковую ошибку: рассказывал каждому встречному о том, что чудом спасся из сиракузских каменоломен и теперь отправляется прямиком в Рим, собираясь разоблачить преступления Верреса. Власти Мессаны схватили его и держали в заточении до приезда Верреса, который приказал сечь несчастного, пытать раскаленным железом и после всего этого распять на берегу пролива, чтобы бедняга, корчась в предсмертных муках, смотрел в сторону материка, куда так стремился. Это было сделано в назидание всем, кто станет распускать язык.

— Есть свидетели казни?

— Конечно! Сотни!

— В том числе римские граждане?

— Да.

— Можешь назвать их имена?

Базилиск заколебался, но затем все же сказал:

— Гай Нумиторий, римский всадник из Путеол. Братья Марк и Публий Коттии из Тавромения. Квинт Лукцей из Регия. Должно быть, есть и другие.

Я тщательно записал каждое имя. Потом, когда Цицерон принимал ванну, мы стали рассуждать о том, как быть дальше.

— Может, Гавий и впрямь был лазутчиком? — предположил Луций.

— Возможно, я и поверил бы в это, — ответил Цицерон, — если бы Веррес не обвинил в том же самом Стения. А Стений — такой же лазутчик, как ты или я. Нет, это особый прием мерзавца: он выдвигает против неугодного ложные обвинения, а потом, пользуясь своим высоким положением, устраивает судилище, исход которого предопределен. Вопрос в другом: почему для расправы он выбрал именно Гавия?

Ответа у нас не было, не было и времени на то, чтобы задержаться в Мессане и найти Гавия. На следующий день, рано утром мы отправились на север, в прибрежный город Тиндариду. Именно там мы одержали первую победу над Верресом, за которой последовали другие. Встречать Цицерона вышел весь городской совет, и его с почестями проводили на городскую площадь. Ему показали статую Верреса, которая в свое время была воздвигнута за счет горожан, а теперь свергнута с постамента и вдребезги разбита. Цицерон произнес краткую речь о римском правосудии, сел в принесенное для него кресло, выслушал жалобы местных жителей и выбрал несколько случаев, самых вопиющих или легко доказываемых. Самым ужасающим был рассказ о том, как по повелению Верреса уважаемого жителя города Сопатра раздели донага и привязали к бронзовой статуе Меркурия. Отпустили его лишь тогда, когда горожане, исполнившись сострадания, согласились отдать эту статую Верресу. Я и мои помощники должны были подробно записать эти истории, а свидетели — поставить свои подписи.

Из Тиндариды мы отправились в Фермы, родной город Стения. Цицерон встретился с женой страдальца в его разоренном доме. Несчастная женщина рыдала, читая письмо своего мужа-изгнанника. До конца недели мы оставались в прибрежной крепости Лилибее, расположенной в самой западной точке острова. Это место было хорошо знакомо Цицерону — он не раз посещал его в свою бытность младшим магистратом. Мы остановились в доме его старого друга Памфилия, как делали много раз в прошлом.

В первый же вечер за ужином Цицерон обратил внимание на отсутствие кое-каких предметов, обычно украшавших стол, — изумительной красоты кувшина и кубков, переходивших по наследству, из поколения в поколение. В ответ на его вопрос Памфилий пояснил, что их забрал Веррес, и тут же оказалось, что похожее случилось с каждым из сидевших за столом. У молодого Гая Какурия отняли всю мебель и утварь, у Квинта Лутация — огромный великолепный стол цитрового дерева, за которым не раз трапезничал сам Цицерон, у Лисона — бесценную статую Аполлона, у Диодора — прекрасные вещи чеканной работы, и в их числе — так называемые ферикловы кубки работы Ментора.

Список казался бесконечным, но кому, как не мне, было знать об этом: именно я составлял скорбный перечень утрат. Записав показания всех присутствовавших, а затем и их друзей, я начал думать, что у Цицерона помутился разум. Неужто он вознамерился включить в опись похищенного Верресом на острове каждую ложку и молочник? Однако он был куда умнее меня, и очень скоро я в этом убедился.

Через несколько дней мы вновь отправились в путь — по разбитой дороге, что вела из Лилибея в храмовый город Агригент и дальше, в каменистое сердце острова. Зима была непривычно суровой, земля и небо сделались тускло-серыми. Цицерон подхватил простуду и, закутавшись в плащ, сидел в задней части повозки. В Катине — городе, построенном на уступах скал и окруженном лесами и озерами, — нас встретили приветственными возгласами местные жрецы, в причудливых одеяниях, со священными посохами в руках. Они повели нас в святилище Цереры, из которого по приказу Верреса вынесли статую богини, и тут — впервые за все путешествие — нам пришлось лицом к лицу столкнуться с ликторами Луция Метелла, нового наместника Сицилии. Вооруженные фасциями, эти громилы стояли на базарной площади и выкрикивали угрозы в адрес всякого, кто осмелится свидетельствовать против Верреса. Тем не менее Цицерону удалось уговорить трех видных горожан — Феодора, Нумения и Никасиона — приехать в Рим и дать показания в суде.