Империй. Люструм. Диктатор

XVII

Цицерон не ожидал, что ему придется обращаться к сенату до первого дня января, когда начиналось консульство Гирция и Пансы. Но по возвращении мы обнаружили, что через два дня трибуны соберутся на срочное совещание, чтобы обсудить войну, намечавшуюся, между Антонием и Децимом, и Цицерон решил, что лучше исполнить данное Октавиану обещание как можно раньше. Поэтому рано утром он отправился в храм Конкордии — сообщить, что желает выступить. Как обычно, я пошел с ним и встал у двери, чтобы записывать его слова.

Едва разнеслась весть, что Цицерон в храме, как люди начали стекаться на форум. Сенаторы, которые в противном случае могли бы не явиться, тоже решили прийти и послушать, что скажет знаменитый оратор. Не прошло и часа, как все скамьи оказались забиты. Среди изменивших свои намерения был и Гирций, будущий консул. Он впервые за неделю поднялся с одра болезни, и, когда вошел в храм, люди, глядя на него, задохнулись от испуга. Когда-то пухлый юноша, любитель поесть, помогавший Цезарю с «Записками» и угощавший Цицерона обедом с лебедем и павлином, ссохся так, что почти напоминал скелет. Полагаю, он страдал от того, что Гиппократ, родоначальник греческой врачебной науки, называл «карцино»[153]: на его шее виднелся шрам в том месте, где недавно удалили опухоль.

Председательствовавшим трибуном был Аппулей, друг Цицерона. Он начал зачитывать указ Децима Брута: тот воспрещал Антонию входить в Ближнюю Галлию, вновь подтверждал свою решимость сохранять провинцию в подчинении сената и подтверждал, что перебросил свои войска в Мутину. Именно в этот город я много лет назад доставил письмо Цицерона к Цезарю. Мне вспомнились его крепкие стены и тяжелые ворота: многое зависело от того, сможет ли он выдержать долгую осаду со стороны более многочисленного войска Антония.

Закончив читать, Аппулей сказал:

— Через несколько дней вновь вспыхнет гражданская война. А может быть, это уже случилось. Следует решить, что нам делать. Я вызываю Цицерона, чтобы он высказал свое мнение.

Сотни людей выжидающе подались вперед, когда Цицерон встал.

— Это заседание, досточтимые граждане, как мне представляется, происходит вовремя, — заговорил он. — Чудовищная война против наших сердец и алтарей, против наших жизней и будущего уже не просто готовится, но и ведется развратным и своенравным человеком. Нет смысла дожидаться первого дня января, чтобы начать действовать. Антоний не ждет. Он уже нападает на достославного и знаменитого Децима и угрожает, выйдя из Ближней Галлии, обрушиться на нас в Риме. Он воистину сделал бы это раньше, если бы не молодой человек — вернее, почти мальчик, чей разум и чья храбрость, однако, неслыханны и почти божественны, — который собрал войско и спас государство.

Цицерон сделал паузу, чтобы собравшиеся как следует уяснили сказанное им. Сенаторы повернулись к своим соседям, желая убедиться, что поняли его правильно. Храм наполнился удивленным гулом, среди которого кое-где слышались негодующие возгласы и восторженные восклицания. Он только что сказал, что мальчик спас государство? Лишь некоторое время спустя Цицерон смог продолжить:

— Да, я так считаю, граждане, таково мое мнение: если бы не один-единственный юноша, вставший против безумца, республика была бы полностью уничтожена. Именно он — а мы сегодня вольны выражать наши взгляды только благодаря ему, — именно он должен получить от нас полномочия по защите республики, чтобы он делал это не по собственному побуждению, а благодаря вверенной нами власти.

Сторонники Антония принялись восклицать: «Нет!» и «Он тебя подкупил!» — но их крики потонули в рукоплесканиях остальных сенаторов. Цицерон показал на толпы людей:

— Разве вы не замечаете, что форум переполнен, что римляне поддерживают возвращение своих свобод? Видя нас после долгого перерыва в таком множестве, они надеются, что мы собрались как свободные люди.

Так началось то, что стало известно как Третья республика. Эта речь задала новое направление государственным делам. В ней расточались хвалы Октавиану — или Цезарю, как теперь Цицерон впервые назвал его. «Кто непорочнее этого молодого человека? Кто скромнее? Кто из юных больше его служит образцом древней чистоты?» — вопрошал он собравшихся. В речи указывалось, какой образ действий все еще может спасти республику: «Бессмертные боги дали нам этих помощников: для города — Цезаря, для Галлии — Децима». Но для уставших, измученных заботами сердец, возможно, еще важнее было то, что спустя месяцы и годы покорности эта речь вдохнула в сенаторов боевой дух.

— Сегодня впервые после долгого перерыва мы вступили во владения свободы, — говорил Цицерон. — Мы рождены для славы и для свободы. И если для нашей республики наступил роковой час, давайте, по крайней мере, вести себя как отважные гладиаторы: они встречают смерть с честью. Давайте позаботимся о том, чтобы и мы, превосходящие все прочие народы, тоже пали с достоинством, а не оказались в позорном услужении.

Эта речь возымела такое действие, что, когда Цицерон сел, большинство сенаторов тут же встали, ринулись к нему и столпились вокруг него, произнося поздравления. В ту минуту он покорил сердца всех. По просьбе оратора было внесено предложение: поблагодарить Децима за защиту Ближней Галлии, похвалить Октавиана за «помощь, храбрость и рассудительность» и пообещать ему почести, как только новоизбранные консулы созовут сенат в следующем году. Его приняли подавляющим большинством голосов. Потом, что было крайне необычно, трибуны пригласили именно Цицерона, а не действующего магистрата выйти на форум и доложить о решении сената.

Перед тем как мы отправились на встречу с Октавианом, Цицерон сказал нам, что власть в Риме лежит в пыли и ожидает, чтобы кто-нибудь ее поднял. Именно это он и сделал в тот день. Цицерон взобрался на ростру — сенаторы наблюдали за ним — и повернулся лицом к тысячам граждан.

— Это невероятное скопление народа, римляне, — взревел он, — самое многочисленное, какое я могу припомнить, вдохновляет меня на то, чтобы защищать республику, и дает надежду на возвращение ее былой славы! Могу сказать вам, что сенат только что поблагодарил Гая Цезаря, который охранял и охраняет государство и вашу свободу!

Пронеслась могучая волна рукоплесканий.

— Я предлагаю, — прокричал Цицерон, силясь, чтобы его услышали, — я предлагаю вам, римляне, поприветствовать этого благороднейшего молодого человека, рукоплеща ему как можно жарче! Божественные и бессмертные почести причитаются ему за божественные и бессмертные услуги! Вы сражаетесь, римляне, против врага, с которым невозможно мирное соглашение. Антоний — не просто подлый преступник, это чудовищное дикое животное. Вопрос не в том, как мы будем жить, но в том, будем ли мы жить вообще или погибнем в муках и бесчестии! Что до меня, я не пожалею ради вас никаких усилий. Сегодня мы впервые после долгого перерыва, по моему совету и по моей просьбе, загорелись надеждой на свободу!

С этими словами оратор сделал шаг назад, давая понять, что речь закончена. Все взревели и одобрительно затопали ногами. В государственной деятельности Цицерона начался последний и самый славный отрезок.

Распознав свою скоропись, я записал обе речи, и писцы вновь стали работать сообща — каждый копировал какую-либо часть. Речи были вывешены на форуме и отправлены Бруту, Кассию, Дециму и другим выдающимся защитникам республики. Само собой, список получил и Октавиан, который сразу же прочитал речь и ответил в течение недели:

От Гая Цезаря его другу и наставнику Марку Цицерону — привет.

Твоя последняя филиппика доставила мне огромное наслаждение. «Непорочный»… «Скромный»… «Чистый»… «Божественные услуги»… У меня горят уши! Нет, вправду, не стоит преувеличивать, ведь я могу только разочаровать тебя! Мне бы очень хотелось поговорить с тобой о тонкостях ораторского искусства — я знаю, сколь многому могу у тебя научиться и в этом деле, и в других. Итак — вперед! Как только я получу от тебя известие, что мое войско признано законным и у меня есть полномочия для ведения войны, я двину свои легионы на север, чтобы ударить по Антонию.

Теперь все с тревогой ожидали следующего заседания сената, которое должно было состояться в первый день января. Цицерон беспокоился, считая, что они зря тратят драгоценное время:

— Самое важное в государственных делах — не останавливаться.

Он отправился повидаться с Гирцием и Пансой и долго убеждал их назначить заседание на более ранний срок, но те отказались, говоря, что у них нет для этого законных полномочий. И все-таки Цицерон полагал, что оба доверяют ему и что они втроем выступают заодно. Но когда с наступлением нового года на Капитолии, по обычаю, состоялись жертвоприношения и сенаторы удалились в храм Юпитера, чтобы обсудить положение в государстве, Цицерона ждало ужасное потрясение. И Панса, который руководил собранием и произнес вступительную речь, и Гирций, выступавший за ним, выразили надежду, что, несмотря на угрожающее положение, с Антонием все еще можно уладить дело миром. Не это хотел услышать Цицерон!

Он ожидал, что будет выступать следующим, как старейший из бывших консулов, и поэтому встал. Но Панса вызвал вместо него своего тестя Квинта Калена, старого приверженца Клодия и закадычного друга Антония. Калена не выбирали в консулы — его назначил на эту должность диктатор. То был приземистый, дородный человек с телосложением кузнеца. Плохой оратор, он тем не менее говорил прямо, и его слушали с уважением.

— Это противостояние, — сказал он, — премудрый и знаменитый Цицерон изобразил как войну между республикой, с одной стороны, и Марком Антонием — с другой. Но это неправильно, граждане. Это война между тремя сторонами: Антонием, которого это собрание и народ назначили наместником Ближней Галлии, Децимом, который отказывается подчиняться Антонию, и мальчиком, который набрал личное войско и стремится заполучить все, что сможет. Из этих троих я знаю Антония и благоволю к нему. Может, мы должны предложить ему возмещение — наместничество в Дальней Галлии? Но если для вас это чересчур много, я предлагаю, чтобы мы, по крайней мере, не примыкали ни к одной стороне.

Когда он сел, Цицерон снова поднялся, но Панса опять сделал вид, что не замечает этого, и вызвал Луция Кальпурния Пизона, бывшего тестя Цезаря, которого Цицерон, естественно, тоже считал своим союзником. Пизон произнес длинную речь, суть которой заключалась в том, что он всегда считал Антония опасным для государства и до сих пор так считает, однако, пережив последнюю гражданскую войну, не имеет желания видеть еще одну и полагает, что сенат должен в последний раз попытаться закончить дело миром, направив к Антонию посланников с предложением соглашения.

— Я полагаю, что он должен отдаться на волю сената и народа, прекратить осаду Мутины и вернуть свое войско на итальянский берег Рубикона, но не ближе чем на двести миль к Риму, — заявил Кальпурний. — Если он это сделает, даже сейчас, когда все зашло так далеко, войну можно предотвратить. Но если он не сделает этого и начнется война, у всего мира не будет сомнений, кто повинен в ней.