Империй. Люструм. Диктатор

XII

На сей раз не было толп, приветствовавших Цицерона по пути домой. На войну ушло столько людей, что поля, мимо которых мы проезжали, выглядели необработанными, а города — пришедшими в упадок и полупустыми. Люди угрюмо таращились на нас или отворачивались.

Первую остановку мы сделали в Венузии. Там Цицерон продиктовал холодное письмо Теренции: «Думаю приехать в тускульскую усадьбу. Пусть там все приготовят. Со мной, возможно, будет несколько человек, и мы, полагаю, задержимся там на более долгий срок. Если в бане нет ванны, пусть устроят. Пусть приготовят и прочее, необходимое для питания и здоровья. Будь здорова»[121].

И никаких слов, свидетельствующих о нежности или нетерпеливом предвкушении, ни даже приглашения встретиться… Я знал: Цицерон вознамерился развестись с женой, как бы ни решила она сама.

Мы прервали наше путешествие, остановившись на две ночи в Кумах. Окна виллы были забраны ставнями, большинство рабов — продано. Цицерон прошел по душным, непроветренным комнатам, припоминая, что из вещей исчезло: стол из цитрусового дерева в триклинии, бюст Минервы, красовавшийся в таблинуме, табурет из слоновой кости, стоявший в библиотеке… Он задержался в спальне Теренции, рассматривая пустые полки и альковы. Так же было и в Формиях: супруга Цицерона забрала все свои личные вещи — одежду, гребни, благовония, веера, зонтики… При виде пустых комнат Цицерон сказал:

— Я чувствую себя призраком, посещающим места, где жил прежде.

Теренция ожидала нас в Тускуле. Мы знали, что она в доме: одна из служанок высматривала нас у ворот.

Я ужасался при мысли об очередной жуткой сцене вроде той, что произошла между Цицероном и его братом. Но Теренция вела себя ласковей, чем когда-либо на моей памяти, — полагаю, из-за того, что снова увидела сына после долгой и тревожной разлуки. Именно к Марку-младшему она подбежала прежде всего, затем крепко обняла юношу, и впервые за тридцать лет я увидел, как эта женщина плачет. Потом она заключила в объятия Туллию и наконец повернулась к мужу.

Позже Цицерон сказал мне, что вся его горечь улетучилась, едва Теренция направилась к нему, — стало видно, как она постарела. Ее лицо избороздили морщины, порожденные беспокойством, в волосах виднелась седина, некогда гордая, прямая спина слегка ссутулилась…

«Только тогда я понял, сколько ей пришлось выстрадать, живя в Риме Цезаря и будучи замужем за мной, — признавался Цицерон. — Не могу сказать, что все еще люблю ее, но я действительно почувствовал огромную жалость, привязанность и печаль и тотчас решил не упоминать ни о деньгах, ни о собственности — для меня с этим было покончено».

Супруги прильнули друг к другу, как незнакомцы, спасшиеся после кораблекрушения, а потом отодвинулись и, насколько мне известно, больше не обнимались до конца своих дней.

На следующее утро Теренция вернулась в Рим разведенной. Некоторые считают угрозой общественной нравственности — что брак, сколько бы он ни длился, можно разорвать так легко, без всякой церемонии или письменного свидетельства. Но такова одна из наших древних свобод, и, по крайней мере, в этом случае желание расстаться было обоюдным. Само собой, я не присутствовал при их беседе, но Цицерон рассказал, что она была дружеской:

— Мы слишком долго жили порознь. Среди величайших общественных потрясений частные интересы, объединявшие нас, исчезли.

Они условились, что Теренция поживет в их римском доме до тех пор, пока не переедет в собственный, а Цицерон пока останется в Тускуле.

Младший Марк решил вернуться в город с матерью, а Туллия, чей неверный муж Долабелла собирался отплыть в Африку с Цезарем и там сражаться против Катона, осталась с отцом.

Одна из главных горестей человеческой жизни — опасность лишиться счастья в любую минуту; одна из главных радостей — возможность так же нежданно обрести его. Некогда Цицерон долго наслаждался спокойствием и свежим воздухом в своем доме на холмах Фраскаты — теперь же мог вкушать то и другое без помех в обществе любимой дочери. Поскольку отныне это поместье стало его главным местопребыванием, я опишу его подробнее. Там имелся верхний гимназий[122], который вел в библиотеку, — Цицерон назвал его Лицеем, из уважения к Аристотелю[123]: именно туда он направлялся по утрам, там составлял письма и беседовал с посетителями, а в прежние дни еще и репетировал свои речи. Оттуда он мог видеть бледные очертания семи холмов Рима, в пятнадцати милях от Тускула. Но поскольку теперь происходившее там совершенно не зависело от него, он больше не волновался на сей счет и мог сосредоточиться на своих книгах — в этом отношении диктатура, как ни удивительно, сделала его свободным. Под террасой лежал сад с тенистыми дорожками, такой же, какой был у Платона: в память об этом великом философе Цицеронов сад звался Академией[124]. И Лицей, и Академия были полны красивых греческих статуй, мраморных и бронзовых. Цицерон больше всего любил Гермафину, похожую на двуликого Януса, — бюсты Гермеса и Афины, глядящих в разные стороны, подарок Аттика. От фонтанов доносилась тихая музыка плещущей воды, что вкупе с пением птиц и запахом цветов навевало безмятежность, достойную элизиума. Если не считать этих звуков, на холме было тихо: большинство сенаторов, владевших соседними виллами, или бежали, или были мертвы.

Там Цицерон прожил вместе с Туллией весь следующий год, не считая редких поездок в Рим. Впоследствии он считал этот промежуток времени самым приятным в своей жизни — и самым плодотворным, ибо он выполнил обещание, данное Цезарю, и занимался только сочинительством. Силы его больше не растрачивались на суды и государственные дела, направлялись лишь на сочинительство, и их оказалось так много, что за один год он написал столько книг по философии и риторике, заканчивая одну и тут же начиная другую, сколько большинство ученых создают за целую жизнь. Он задался целью составить краткое изложение греческой философии.

Цицерон творил необычайно быстро. Обычно он поднимался с рассветом и отправлялся прямиком в библиотеку, где сверялся с нужными ему сочинениями и набрасывал заметки — он обладал ужасным почерком, и я был одним из немногих, кто разбирал его, — а через час-другой я присоединялся к нему в Лицее, где он прогуливался и диктовал мне. Часто он доверял мне поиск цитат или даже написание целого отрывка в соответствии с его замыслом. Обычно он не трудился проверять такие места, поскольку я научился превосходно подражать его слогу.

Первая работа, завершенная им в тот год, была историей ораторского искусства, которую он назвал «Брут», в честь Марка Юния Брута, и посвятил ему же. Цицерон не видел своего юного друга с тех пор, как их палатки стояли бок о бок в военном лагере близ Диррахия. Уже один выбор предмета был вызывающим — ораторское искусство теперь мало ценилось в стране, где выборы, сенат и суды зависели от диктатора. «Что же касается меня, то мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем успел я завершить свой путь. Но еще более горько мне глядеть на тебя, мой Брут, ибо твою юность, словно шествовавшую на победной колеснице среди народных рукоплесканий, разом и с разбегу сокрушила несчастная судьба нашей республики»[125].

«Несчастная судьба»… Я был удивлен, что Цицерон рискнул обнародовать такие места, тем более что Брут теперь стал большим человеком при Цезаре. Помиловав молодого человека после Фарсала, диктатор недавно назначил его наместником Ближней Галлии, хотя Брут никогда не был даже претором, не говоря уже о консульстве. Говорили, что Брут — сын старой любовницы Цезаря, Сервилии, и это назначение совершено в знак одолжения ей, но Цицерон отметал подобные домыслы:

— Цезарь ничего не делает под влиянием чувств. Без сомнения, он дал Бруту должность отчасти потому, что он одарен, но главным образом потому, что Брут — племянник Катона, и для Цезаря это хороший способ посеять рознь среди своих врагов.

Брут унаследовал от дяди не только возвышенные устремления, но также упрямство и непреклонность, и ему не понравился труд, названный в его честь, как и следующий трактат, «Оратор», написанный Цицероном вскоре после первого и также посвященный племяннику Катона. Брут прислал из Галлии письмо, в котором говорилось, что для своего времени разговорный стиль Цицерона был прекрасен, но для хорошего вкуса и для современности — слишком напыщен, что трактат полон ловких приемов, шуток и разноголосицы, теперь же требуется сухая, бесстрастная искренность. По-моему, Брут проявил всегдашнее самомнение, осмелившись поучать величайшего оратора своего времени и указывать ему, как надо выступать публично, но Цицерон всегда уважал Брута за честность и не стал оскорбляться.

Это были удивительно счастливые, я бы сказал — едва ли не беззаботные дни. Дом старого Лукулла, находившийся по соседству и долгое время пустовавший, был продан, и новым его обитателем оказался Авл Гирций, ничем не запятнавший себя молодой помощник Цезаря, с которым я встречался в Галлии много лет тому назад. Теперь он стал претором, хотя судебные заседания случались настолько редко, что он по большей части оставался дома, где жил вместе со старшей сестрой.

Однажды утром Гирций заглянул к нам и пригласил Цицерона на обед. Он был известным гурманом и располнел на деликатесах вроде лебедей и павлинов. Он еще не достиг сорокалетнего возраста, как почти все в ближайшем окружении Цезаря, вел себя безупречно и обладал изысканным вкусом по части изящной словесности. Говорили, будто Гирций сочинил многие «Записки» Цезаря, которые Цицерон всячески восхвалял в «Бруте» («В них есть нагая простота и прелесть, ибо они, как одежды, лишены всяких ораторских прикрас»[126], — диктовал он мне, а потом добавил, уже не для занесения на папирус: «И так же невыразительны, как человечки, нарисованные на песке ребенком»). Цицерон не видел причин отвергать гостеприимство Гирция и тем же вечером явился к нему в гости вместе с дочерью. Так началась их поразительная сельская дружба. Часто они приглашали меня присоединиться к ним.

Однажды Цицерон спросил, можно ли как-нибудь вознаградить Гирция за великолепные обеды, которыми он, Цицерон, наслаждается, и тот ответил, что можно: Цезарь настаивает, чтобы он, Авл Гирций, изучал философию и риторику, если представится случай, «у ног мастера», и он был бы не против получить наставления. Цицерон согласился и начал давать ему уроки красноречия, схожие с теми, какие он сам брал в юности у Аполлония Молона. Занятия проходили в Академии рядом с водяными часами, где Цицерон учил запоминать речь, дышать, беречь голос, делать руками движения, помогающие донести мысль до слушателей. Гирций похвалился новоприобретенными умениями перед своим другом Гаем Вибием Пансой, еще одним молодым центурионом, служившим с Цезарем в Галлии, — в конце года ему предстояло стать наместником Ближней Галлии вместо Брута. В том году Панса тоже стал постоянно навещать Цицерона и учился говорить на публике.

Третьим учеником в этой непубличной школе стал Кассий Лонгин, закаленный в битвах боец, уцелевший после похода Красса в Парфию, и бывший правитель Сирии, которого Цицерон видел в последний раз на военном совете, созванном на Керкире. Как и Брут, на чьей сестре Кассий был женат, он сдался Цезарю и был помилован, а теперь нетерпеливо ожидал повышения. Я всегда считал, что он — тяжелый собеседник, неразговорчивый и честолюбивый, и Цицерону тоже не слишком нравился его образ жизни: Кассий Лонгин был крайним эпикурейцем — проявлял невероятную разборчивость в еде, не прикасался к вину и изнурял себя физическими упражнениями. Однажды он признался Цицерону, что величайшим несчастьем в его жизни стало согласие принять помилование от Цезаря. Это с самого начала глодало его душу, и спустя шесть месяцев после того, как Лонгин сдался, он попытался убить Цезаря, когда диктатор возвращался из Египта после смерти Помпея. Он бы преуспел, если бы тот причалил на ночь к тому же берегу реки Кидн, что и триремы Кассия, но Цезарь неожиданно выбрал противоположный берег. Была глубокая ночь, и он находился слишком далеко от Кассия, чтобы до него можно было добраться. Даже Цицерона, которого нелегко было потрясти, встревожило это неосторожное признание, и он посоветовал своему ученику не повторять его больше нигде — уж точно не под его крышей, чтобы этого не услышали Гирций или Панса.