Империй. Люструм. Диктатор

— Что ж, — мягко сказал я. — Думаю, скоро выяснится, что она непременно будет возражать.

И она возражала. Цицерон сказал, что, когда он сообщил о своем решении, дочь упала в обморок, и пару часов он боялся за нее и за будущего ребенка. Оправившись, Туллия захотела узнать, как он вообще додумался до такого. От нее и вправду ожидают, что она будет звать это дитя мачехой? Что они будут жить под одной крышей?

Цицерона расстроило ее бурное неудовольствие, однако отступать было поздно. Он уже одолжил деньги у ростовщиков, рассчитывая на состояние новой жены.

Никто из его детей не присутствовал на свадебном завтраке: Туллия переехала к матери, чтобы быть с ней под конец своей беременности, а Марк попросил у отца разрешения отправиться в Испанию, чтобы сражаться там вместе с Цезарем. Цицерон сумел убедить его, что это бесчестно по отношению к его бывшим товарищам, и вместо Испании Марк, щедро снабженный деньгами, поехал в Афины, чтобы в его тупую голову попытались вбить немного философии.

А вот я побывал на свадьбе, которая состоялась в доме невесты. Кроме меня, единственными гостями со стороны жениха были Аттик и его жена Пилия: она сама была на тридцать лет младше мужа, но казалась матроной рядом с хрупкой Публилией. Невеста, одетая в белое, с заколотыми наверху волосами и со священным поясом, выглядела как изысканная куколка. Может, какой-нибудь мужчина перенес бы все это не моргнув глазом — уверен, Помпей чувствовал бы себя совершенно свободно, — но Цицерон испытывал такую очевидную неловкость, что, когда дело дошло до простой клятвы («Куда ты, Гай, туда и я — Гайя»), он случайно переставил имена местами — дурное предзнаменование.

После продолжительного праздничного пира все направились к дому Цицерона в угасающем свете дня. Он надеялся сохранить свою женитьбу в тайне и почти бежал по улицам, избегая взглядов прохожих и твердо сжимая руку жены, так, словно волочил ее за собой. Но свадебные процессии всегда привлекают внимание, а Цицерона слишком хорошо знали в лицо, чтобы он мог остаться неузнанным, и, когда мы добрались до Палатина, за нами тащилась толпа человек в пятьдесят или даже больше. К тому же у дома нас ожидали несколько рукоплескавших клиентов, чтобы разбросать цветы над счастливой парой. Я забеспокоился, что Цицерон может потянуть себе спину, если попытается перенести новобрачную через порог, но он легко вскинул ее на руки и легко внес в дом, прошипев мне через плечо, чтобы я закрыл за ними дверь, и быстро! Публилия отправилась прямиком наверх, в прежние покои Теренции, где служанки уже разбирали ее вещи, готовя все необходимое для брачной ночи. Цицерон уговаривал меня побыть еще немного и выпить с ним вина, но я сослался на сильную усталость и оставил его разбираться со всем самому.

Брак этот с самого начала был бедствием. Цицерон понятия не имел, как обращаться с юной женой. К нему как будто пришел ребенок друга — чтобы остаться навсегда в его доме. Иногда Цицерон разыгрывал доброго дядюшку, восхищаясь тем, как Публилия играет на лире, или поздравляя ее с законченной вышивкой. Порой он был раздраженным учителем, которого ужасало ее невежество по части истории и изящной словесности. Но по большей части Цицерон старался держаться от нее подальше. Однажды он признался мне, что единственной прочной основой для таких отношений могло бы стать вожделение, а он его попросту не испытывает. Бедная Публилия! Чем больше ее знаменитый муж избегал ее общества, тем больше она к нему льнула и тем больше он раздражался.

В конце концов Цицерон отправился повидаться с Туллией, умоляя, чтобы та снова переехала к нему. Она может родить в его доме, сказал он, — время уже приближалось, — а он отошлет Публилию, вернее, заставит Аттика ее отослать, поскольку находит положение слишком огорчительным, чтобы справиться с ней. Туллия, расстроенная тем, что видит отца в таком состоянии, согласилась, и многострадальный Аттик навестил мать и дядю Публилии, объяснив, почему молодой женщине придется вернуться домой после неполного месяца супружеской жизни. Он обнадежил их, сказав, что, как только родится ребенок, отношения мужа и жены возобновятся, но пока что желания Туллии важнее всего. Родным Публилии оставалось лишь согласиться.

Стоял январь, когда Туллия перебралась к Цицерону. Ее принесли на носилках и поддерживали, когда она входила в дом. Я помню тот холодный зимний день очень ясно, ярко и четко. Будущая мать двигалась с трудом, и Цицерон хлопотал вокруг нее, веля привратнику закрыть дверь, распоряжаясь подкинуть в очаг дров из боязни, что она может простудиться. Туллия сказала, что хочет пойти в свою комнату и лечь. Цицерон послал за врачом, чтобы тот осмотрел ее. Вскоре лекарь вышел к нам и доложил, что она рожает. Теренцию известили об этом, она явилась вместе с повитухой и ее помощницами, и все исчезли в комнате Туллии.

Вопли боли, звеневшие в доме, не были похожи на обычный голос дочери Цицерона и вообще не походили на человеческий голос. Это были гортанные, первобытные крики — все неповторимое, присущее только этой женщине, поглотила боль. Я гадал, как они вписываются в философию Цицерона? Может ли счастье хоть отдаленно быть связано с такой мукой? Возможно, да. Цицерон, не в силах выносить вопли и вой, вышел в сад и стал ходить по кругу, час за часом, не замечая холода. В конце концов наступила тишина; он вернулся в дом и посмотрел на меня. Мы ждали. Похоже, прошло много времени, прежде чем послышались шаги и появилась Теренция. Ее лицо было осунувшимся и бледным, но голос — торжествующим.

— Мальчик! — сказала она. — Здоровый мальчик — и с ней все хорошо.

«С ней все хорошо». Только это было важно для Цицерона.

Новорожденный мальчик был крепким и получил имя Публий Лентул, по родовому имени, принятому его усыновленным отцом[132]. Но Туллия не могла сама кормить младенца, и это поручили кормилице. Прошло немало дней после болезненных родов, но молодой матери, похоже, не удавалось окрепнуть. Поскольку в ту зиму в Риме было очень холодно, в воздухе висел густой дым, а шум, доносившийся с форума, тревожил сон женщины, было решено, что Туллия вернется с отцом в Тускул, где они вместе провели счастливый год: там молодая мать смогла бы восстановить силы среди безмятежных фраскатских холмов, а мы с Марком Туллием налегли бы на его философские сочинения. Мы взяли с собой врача, ребенок же путешествовал с кормилицей, и, кроме того, за ним присматривало множество рабов.

Путешествие далось Туллии нелегко. Она задыхалась и раскраснелась от лихорадки, хотя глаза ее были большими и спокойными. Туллия сказала, что она довольна: не больна, а просто устала. Когда мы добрались до виллы, врач сразу отправил ее в постель, а после отвел меня в сторону и выразил уверенность в том, что Туллия находится на последней стадии угасания и не переживет ночь. Должен ли он сообщить обо всем отцу, спросил лекарь, или это сделаю я?

Я сказал, что поговорю с ним сам, и, собравшись с силами, пошел искать Цицерона. Он оказался в библиотеке — взял с полок кое-какие свитки, но даже не попытался их развернуть. Цицерон сидел, уставившись прямо перед собой, и не повернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Она умирает? — спросил он.

— Боюсь, что да, — подтвердил я.

— А она сама знает?

— Врач ей не сказал, но, думаю, она слишком умна, чтобы этого не сознавать. А ты как думаешь?

Цицерон кивнул:

— Вот почему она так рвалась сюда, в то место, с которым связаны самые счастливые ее воспоминания… Хочет умереть здесь. — Он потер глаза. — Пойду посижу с ней.

Я ждал в Лицее, наблюдая, как солнце опускается за римские холмы. Несколько часов спустя, когда совсем стемнело, одна из служанок пришла за мной и провела в освещенную свечами комнату Туллии. Та лежала без сознания, с распущенными волосами, которые разметались по подушке. Цицерон сидел на краю кровати, держа ее за руку, а по другую сторону от Туллии спал ребенок. Дыхание ее было неглубоким и быстрым. В комнате были и другие люди — служанки, кормилица, врач, — но они стояли в тени, и их лица не запечатлелись в моей памяти.

Цицерон увидел меня и знаком велел подойти ближе. Я наклонился и поцеловал влажный лоб Туллии, а потом отступил и присоединился к другим в полутьме. Вскоре после этого дыхание умирающей стало замедляться. Промежутки между вдохами стали длиннее, и мне то и дело чудилось, что она уже умерла, но потом она снова принималась хватать ртом воздух. Когда же ей действительно пришел конец, все было по-другому, и ошибиться в этом было невозможно: долгий вздох, легкая дрожь, пробежавшая по всему телу, и, наконец, полная неподвижность — Туллия отошла в вечность.