Империй. Люструм. Диктатор

XV

Он сказал, что оставит государственные дела, оставит Италию. Он отправится в Грецию и поселится с сыном в Афинах, где будет писать философские труды.

Мы уложили большинство нужных Цицерону книг из двух его библиотек, римской и тускульской, и отправились в путь с большой свитой, включавшей двух письмоводителей, повара, врача и шестерых телохранителей. Со времени смерти Цезаря погода не соответствовала времени года — была холодной и мокрой, что, конечно, восприняли как еще один знак недовольства богов его убийством. Из всего путешествия мне лучше всего запомнилось то, как Цицерон с накинутым на колени одеялом сочинял в своей повозке философский трактат, пока дождь без устали барабанил по тонкой деревянной крыше. Мы остановились на ночь у Матия Кальвены, всадника, который приходил в отчаяние из-за будущего страны:

— Если такой великий человек, как Цезарь, не смог найти выхода, кто же тогда его найдет?

Но, кроме него — в противоположность тому, что наблюдалось в Риме, — мы не нашли никого, кто не радовался бы избавлению от диктатора.

— К несчастью, — заметил Цицерон, — ни у одного из них нет под началом легиона.

Он нашел прибежище в работе, и когда в апрельские иды мы добрались до Путеол, закончил одну свою книгу — «О прорицании», написал половину другой — «О судьбе» и начал третью — «О славе». Это три проявления его великого духа, которые будут жить, пока люди смогут читать.

Едва он выбрался из повозки и размял ноги, пройдясь вдоль берега моря, как начал набрасывать четвертую книгу — «О дружбе». «Бессмертные боги, пожалуй, за исключением мудрости, ничего лучше дружбы людям и не дали»[143], — писал он в ней. Эту книгу Цицерон намеревался посвятить Аттику. Пусть вещественный мир стал для него враждебным и опасным местом, но в мыслях своих он жил свободно и безмятежно.

Антоний распустил сенат до первого июня, и постепенно огромные виллы вокруг Неаполитанского залива начали наполняться выдающимися людьми Рима. Большинство из вновь прибывших, например Гирций и Панса, были все еще потрясены смертью Цезаря. Этим двоим в конце года полагалось вступить в должность консулов, и, готовясь к этому, они спросили Цицерона, не даст ли тот им новые уроки ораторского искусства. Цицерону не слишком хотелось этого, так как преподавание отвлекало его от сочинительства и он раздражался, слушая их скорбные разговоры о Цезаре, но добродушие не позволило ему отказать им. Он отводил обоих учеников к морю, обучая их по примеру Демосфена, который ясно выговаривал слова, набив рот галькой, и старался перекричать шум разбивавшихся о берег волн.

За обеденным столом Гирций и Панса сыпали историями о произволе Антония: о том, как тот хитростью заставил Кальпурнию в ночь убийства отдать ему на хранение личные записи покойного мужа и его состояние, о том, как теперь он притворяется, будто среди тех записей были различные указы, имеющие силу закона, а на самом деле он сочинял их сам в обмен на громадные взятки…

— Итак, в его руках все деньги? — спросил их Цицерон. — Но ведь три четверти состояния Цезаря должны были отойти мальчишке Октавиану?

Гирций возвел глаза к потолку:

— Ему повезет, коли так случится!

— Сперва он должен приехать и взять их, — добавил Панса, — а я бы не сказал, что вероятность этого высока.

Два дня спустя после этого разговора я укрывался от дождя в портике, читая трактат по сельскому хозяйству Катона-старшего, когда ко мне подошел управляющий и объявил: прибыл Луций Корнелий Бальб, желающий повидаться с Цицероном.

— Так скажи хозяину, что он здесь, — ответил я.

— Но я не уверен, что должен так поступить… Он строго-настрого велел не беспокоить его, кто бы к нему ни пришел.

Я вздохнул и отложил книгу в сторону: с Бальбом следовало повидаться. Этот испанец занимался делами Цезаря в Риме. Цицерон хорошо знал его и однажды защищал в суде, когда того попытались лишить гражданства. Теперь Бальбу было лет пятьдесят пять, и он владел громадной виллой неподалеку.

Я нашел его ожидающим в таблинуме вместе с юношей в тоге, которого сперва принял за его сына или внука. Однако, присмотревшись внимательней, я увидел, что это невозможно: в отличие от смуглого Бальба, мальчик был с влажными светлыми кудрями, остриженными в кружок — не очень тщательно, — и к тому же невысоким и стройным, с хорошеньким личиком, хотя и обладал кожей нездорового цвета, усыпанной прыщами.

— А, Тирон! — воскликнул Корнелий. — Не будешь ли так добр и не оторвешь ли Цицерона от его книг? Просто скажи, что я привел повидаться с ним приемного сына Цезаря — Гая Юлия Цезаря Октавиана. Это должно сработать.

Молодой человек застенчиво улыбнулся мне, показав неровные зубы, между которыми виднелись щели.

Само собой, Цицерон тут же пришел, разрываясь от любопытства, — познакомиться с таким невиданным созданием, словно с неба упавшим в сумятицу римской публичной жизни! Бальб представил молодого человека, который поклонился и сказал Цицерону:

— Это одно из величайших событий в моей жизни — знакомство с тобой. Я прочел все твои речи и философские труды. Я годами мечтал об этой минуте.

У него был приятный голос, мягкий и хорошо поставленный. Цицерон явно чувствовал себя польщенным.

— Очень любезно с твоей стороны, — ответил он. — Теперь скажи, пожалуйста, прежде чем мы перейдем к другим вопросам: как мне тебя называть?

— При всех я прошу звать меня Цезарем. Для друзей и семьи я — Октавиан, — сказал юноша.

— Что ж, поскольку в моем возрасте трудно привыкать к еще одному Цезарю, может, я тоже буду звать тебя Октавианом, если позволишь?

Молодой человек снова поклонился:

— Это честь для меня.

Так начались два дня, заполненные неожиданно дружескими разговорами. Оказалось, что Октавиан остановился по соседству со своей матерью Атией и отчимом Филиппом — и теперь непринужденно сновал между двумя домами. Часто он появлялся один, хотя вместе с ним из Иллирика приехали его друзья и солдаты и еще больше людей присоединилось к нему в Неаполе. Они с Цицероном беседовали на вилле или прогуливались вдоль берега в перерывах между ливнями. Наблюдая за ними, я вспоминал строки из Цицеронова трактата о старости: «Подобно тому, как я одобряю молодого человека, в котором есть что-то стариковское, так одобряю я старика, в котором есть что-то молодое»[144].

Странно, но из них двоих именно Октавиан иногда казался старше: это был очень серьезный, вежливый, почтительный и здравомыслящий человек, в то время как Цицерон все больше шутил и кидал камешки в море. Цицерон сказал мне, что его новый друг не ведет пустяковых бесед. Все, чего он хотел, — это советов относительно государственных дел. То обстоятельство, что Цицерон открыто поддерживал убийц его приемного отца, его как будто вообще не касалось. Он лишь задавал вопросы. Как скоро он должен отправиться в Рим? Как обращаться с Антонием? Что сказать ветеранам Цезаря, многие из которых околачиваются вокруг его дома? Как избежать гражданской войны?

Цицерон пребывал под сильным впечатлением от этих бесед.

— Я прекрасно понимаю, что в нем увидел Цезарь, — он обладает хладнокровием, редким в его возрасте, — говорил он мне. — Из него может получиться великий государственный деятель, если только он проживет достаточно долго.

Но не такими были люди, окружавшие Октавиана. В их числе были старые военачальники Цезаря, с холодными, мертвыми глазами закоренелых убийц, и несколько высокомерных юнцов, из которых выделялись двое: Марк Випсаний Агриппа, молчаливый, излучавший слабую угрозу даже во время отдыха, еще не достигший двадцатилетия, но уже убивавший в войнах, и Гай Цильний Меценат — чуть постарше его, женоподобный, хихикающий и бесстыдный.

— Эти мне вообще не любопытны, — сказал о них Цицерон.

Только однажды я смог достаточно долго наблюдать за Октавианом. Это случилось в последний день его пребывания в тех краях, когда он пришел к нам на обед вместе с матерью, отчимом, Агриппой и Меценатом. Цицерон пригласил также Гирция и Пансу — вместе со мной набралось девять человек. Я отметил, что юноша ни разу не прикоснулся к вину, что он молчалив, что его бледно-серые глаза перебегают от одного собеседника к другому, что он слушает внимательно, будто пытаясь закрепить все сказанное в памяти. Атия, которая могла бы стать прообразом статуи, изображающей совершенную римскую матрону, была слишком благопристойной, чтобы на людях высказываться о государственных делах. Однако Филипп, явно хвативший лишку, становился все говорливее и к концу вечера заявил:

— Что ж, если кто-то хочет знать мое мнение, то я думаю, что Октавиан должен отказаться от этого наследства.

— А кто-то хочет знать его мнение? — прошептал мне Меценат и закусил свою салфетку, чтобы заглушить смех.

Октавиан повернулся к Филиппу и мягко спросил:

— Что же заставляет тебя так думать, отец?

— Если позволишь говорить откровенно, мальчик мой, ты сколько угодно можешь называть себя Цезарем, но это не делает тебя Цезарем, и чем больше ты приблизишься к Риму, тем это будет опаснее. Ты и вправду думаешь, что Антоний возьмет и передаст тебе все эти миллионы? И с чего бы ветеранам Цезаря следовать за тобой, а не за Антонием, который начальствовал над одним из крыльев войска при Фарсале? Имя Цезарь — мишень у тебя на спине. Тебя убьют прежде, чем ты проделаешь пятьдесят миль.

Гирций и Панса кивнули в знак согласия. Но Агриппа тихо возразил:

— Нет, мы сможем доставить его в Рим — это не так уж опасно.

Октавиан повернулся к Цицерону:

— А ты что думаешь?

Цицерон тщательно промокнул салфеткой губы, прежде чем ответить.

— Всего четыре месяца назад твой приемный отец обедал там, где ты сейчас возлежишь, и заверял меня, что не боится смерти. Правда заключается в том, что жизнь каждого из нас висит на волоске. Везде небезопасно, и никто не может предсказать, что произойдет. В твоем возрасте я грезил только о славе. Чего бы я не отдал, чтобы оказаться на твоем месте сейчас!

— Итак, ты бы отправился в Рим? — спросил Октавиан.

— Да.

— И что бы сделал?

— Выдвинул бы свою кандидатуру на выборах.

Филипп нахмурился:

— Но ему всего восемнадцать. Он даже не может голосовать.

— Дело в том, что есть незанятая должность трибуна, — продолжил Цицерон. — Цинну убила толпа на похоронах Цезаря — его, беднягу, перепутали с другим… Ты должен выдвинуться на его место.

— Но ведь Антоний наверняка не допустит этого? — спросил Октавиан.

— Не важно, — ответил Цицерон. — Такой поступок покажет, что ты решительно настроен продолжать дело Цезаря и искать расположения народа: плебсу наверняка это понравится. А когда Антоний выступит против тебя — а он должен выступить, — люди увидят в нем и своего противника тоже.

Октавиан медленно кивнул:

— Неплохая мысль. Может, ты отправишься со мной?

Цицерон засмеялся:

— Нет, я удаляюсь в Грецию, чтобы изучать философию.

— Жаль.

После обеда, когда гости готовились уходить, я нечаянно услышал, как Октавиан сказал Цицерону:

— Я говорил серьезно. Я бы оценил твою мудрость.