Империй. Люструм. Диктатор

XIII

Похороны состоялись в Риме. Во всем случившемся была лишь одна хорошая сторона: Квинт, брат Цицерона, от которого тот отдалился после ужасной сцены в Патрах, сразу после нашего возвращения заглянул к нам, чтобы принести соболезнования. Братья вместе сидели рядом с гробом, не говоря ни слова и держась за руки. В знак примирения Цицерон попросил Квинта сочинить панегирик, сомневаясь, что сможет справиться с этим сам.

В остальном же это было одно из самых печальных событий, какие я когда-либо видел: длинная процессия, шествующая на Эсквилинское поле в ледяных зимних сумерках; погребальное пение музыкантов, мешающееся с карканьем ворон в священной роще Либитины; маленькое, закутанное в саван тело на похоронных дрогах; измученное лицо Теренции, казалось обратившейся от горя в камень, подобно Ниобе; Аттик, поддерживающий Цицерона, когда тот поднес факел к погребальному костру, и наконец — огромная простыня пламени, которое внезапно взметнулось и осветило жгучим красным заревом наши застывшие лица, похожие на маски в греческой трагедии.

На следующий день Публилия появилась на пороге нашего дома вместе с матерью и дядей, дуясь из-за того, что ее не пригласили на похороны, и полная решимости переехать обратно к мужу. Она произнесла маленькую речь, явно сочиненную кем-то другим, которую она выучила наизусть:

— Муж мой, я знаю, что твоя дочь неприязненно относилась к моему присутствию, но теперь, когда эта помеха исчезла, надеюсь, мы сможем возобновить нашу супружескую жизнь и я помогу тебе забыть горе!

Однако Цицерон не желал забывать горе. Он хотел погрузиться в него, хотел, чтобы оно его поглотило. Не сказав Публилии, куда направляется, он в тот же день бежал из дома, взяв урну с прахом Туллии, и обосновался у Аттика, на Квиринале, где на несколько дней заперся в библиотеке, ни с кем не видясь и составляя огромный указатель всего, что написали философы и поэты о способах справиться с горем и кончиной близкого человека. Он назвал этот труд «Утешением», а позже рассказал мне, что во время работы слышал, как пятилетняя дочь Аттика играет в своей детской в соседней комнате в точности как Туллия, когда сам он был молодым защитником:

— Этот звук был для сердца острым, как раскаленная докрасна игла; он не давал отвлечься от моего занятия.

Обнаружив, где он, Публилия начала докучать Аттику, прося пустить ее в дом, и Цицерон снова бежал — в самое новое и самое уединенное из своих владений: виллу на крошечном островке Астура, в устье реки, совсем рядом с Анцийским заливом. Остров, полностью необитаемый, порос отдельными деревьями и целыми рощицами, через которые были проложены тенистые тропинки. Пребывая в этом уединенном месте, Цицерон прервал всякие сношения с людьми. В начале дня он скрывался в густом колючем лесу, где ничто не нарушало его раздумий, кроме криков птиц, и не показывался до вечера.

«Что есть душа? — спрашивает он в своем „Утешении“. — Это не влага, не воздух, не огонь и не земля. В этих стихиях нет ничего, что порождает силу памяти, ума или мысли, ничего, что позволяет помнить прошлое, предвидеть будущее или постигать настоящее. Скорее, душа должна считаться пятой стихией — божественной и потому вечной».

Я остался в Риме и занимался всеми его делами — денежными, домашними, литературными и даже семейными, поскольку теперь мне приходилось отражать натиск незадачливой Публилии и ее родственников, притворяясь, будто я понятия не имею, где находится Цицерон. Проходили недели, и его отсутствие становилось все труднее объяснять не только его жене, но также клиентам и друзьям. Я сознавал, что его доброе имя страдает, — считалось, что мужчина не должен безраздельно предаваться горю. Пришло много писем с соболезнованиями, в том числе несколько слов от Цезаря из Испании, и я переслал их Цицерону.

В конце концов Публилия обнаружила его тайное убежище и написала ему, объявляя о своем намерении посетить его вместе со своей матерью. Чтобы спастись от пугающей встречи, Цицерон покинул остров с прахом дочери в руках и в конце концов нашел в себе храбрость написать жене письмо, сообщая о желании развестись с ней. Без сомнения, он проявил трусость, не сказав ей об этом в лицо. Но он понимал, что бесчувственность, проявленная ею после смерти Туллии, полностью загубила их необдуманный брак. Он предоставил Аттику улаживать денежные дела, что повлекло за собой продажу одного из домов, и пригласил меня присоединиться к нему в Тускуле: мол, у него есть замысел, который он желает обсудить.

Я прибыл в Тускул в середине мая — к тому времени мы не виделись больше трех месяцев. Цицерон сидел в Академии и читал, а услышав мои шаги, повернулся и с печальной улыбкой посмотрел на меня. Меня потрясла его внешность. Он стал очень худым, особенно в области шеи, в отросших неухоженных волосах прибавилось седины. Но настоящие изменения произошли внутри. В нем ощущалось некое смирение. Оно проявлялось в замедленных движениях и в мягкости обхождения — его будто разбили на части и собрали заново.

За обедом я спросил, не больно ли ему было возвращаться туда, где он провел столько времени с Туллией. Цицерон со вздохом ответил:

— Само собой, меня ужасала мысль о приезде в те места, но, когда я прибыл, все оказалось не так уж плохо. Теперь я полагаю, что человек справляется с горем, либо вовсе не думая о нем, либо думая о нем постоянно. Я выбрал последнее, и здесь я, по крайней мере, окружен воспоминаниями о ней, а ее пепел погребен в саду. Друзья были очень добры ко мне, особенно те, кто пережил похожую утрату. Ты видел письмо от Сульпиция?

С этими словами Цицерон протянул мне его через стол.

«Я хочу рассказать тебе, что принесло мне немалое утешение, — не сможет ли это же случайно уменьшить твою скорбь? — писал тот. — Плывя, при моем возвращении из Азии, от Эгины по направлению к Мегаре, я начал рассматривать расположенные вокруг места. Позади меня была Эгина, впереди — Мегара, справа — Пирей, слева — Коринф; города эти были некогда самыми цветущими; теперь они лежат перед глазами, поверженные и разрушенные. Я начал так размышлять сам с собой: „Вот мы, жалкие люди, выходим из себя, если погибает или убит кто-либо из нас, чья жизнь должна быть более короткой, когда

Так много трупов городов
Здесь вместе распростерто.

Не хочешь ли ты, Сервий, сдержаться и помнить, что ты родился“. Поверь мне, это размышление немало укрепило меня. Если произошла утрата в виде ничтожной жизни слабой женщины, что ты так волнуешься? Если бы она не встретила своего смертного часа в настоящее время, то ей все-таки предстояло умереть спустя немного лет, так как она родилась человеком»[133].

— Не думал, что Сульпиций может быть таким красноречивым, — заметил я.

— Я тоже, — согласно кивнул Цицерон. — Ты видишь, как все мы, бедные создания, стараемся найти смысл в смерти, даже старые сухие законники, как он? Это внушило мне одну мысль. Предположим, мы создадим философский труд, который избавит людей от страха смерти.

— Это было бы подвигом.

— «Утешение» стремится примирить нас со смертями тех, кого мы любим. Теперь постараемся примирить нас с собственной смертью. Если мы преуспеем — скажи, что может стать для людей лучшим спасением от этого ужаса?

Ответа у меня не было — противиться такому предложению я не мог, и мне стало любопытно, как он примется за дело. Так родился труд, известный теперь под названием «Тускуланские беседы», над которым мы начали работать на следующий день.

С самого начала Цицерон задумал пять трактатов:

1. «О презрении к смерти».

2. «О преодолении боли».

3. «Об утешении в горе».

4. «Об иных душевных неурядицах».

5. «О достаточности добродетели для счастливой жизни».

И вновь мы вернулись к старому распорядку дня. Как и его кумир Демосфен, ненавидевший, когда усердный работник поднимался раньше его, Цицерон вставал еще затемно и читал в своей библиотеке при свете лампы, пока не наступал день. Позже, утром, он рассказывал, что пришло ему на ум, а я проверял связность его мыслей, задавая вопросы. После полудня, пока он дремал, я набрасывал скорописью свои заметки, которые он потом правил, вечером за ужином мы обсуждали и исправляли дневную работу и, наконец, перед тем как отойти ко сну, решали, над чем будем трудиться завтра.

Летние дни были длинными, и мы быстро продвигались вперед, по большей части потому, что Цицерон решил придать своему труду вид диалога между философом и учеником. Обычно я изображал ученика, а он — философа, но время от времени мы менялись местами. Эти наши «Беседы» до сих пор популярны, и поэтому, надеюсь, нет надобности пересказывать их подробно. Они отражают все, во что стал верить Цицерон после потрясений последних лет: что душа, в отличие от тела, обладает божественной сущностью и, следовательно, вечна, что, даже если душа не вечна и впереди нас ожидает только забвение, этого не надо бояться, поскольку ощущений тогда не будет, а следовательно, не будет ни боли, ни несчастий («мертвые не несчастны, несчастны живые»), что мы должны постоянно думать о смерти и таким образом приучать себя к ее неизбежному приходу («вся жизнь философа, как сказал Сократ, — это подготовка к смерти») и что, если у нас достаточно решимости, мы можем научиться презирать смерть и боль, как это делают бойцы, зарабатывающие своим ремеслом.

«Был ли случай, чтобы даже посредственный гладиатор застонал или изменился в лице? — писал Цицерон. — Они не только стоят, они и падают с достоинством; а упав, никогда не прячут горла, если приказано принять смертельный удар! Вот что значит упражнение, учение, привычка. Если это так, то допустит ли муж, рожденный для славы, чтобы в душе его хоть что-то оставалось вялое, не укрепленное учением и разумом?»[134]

В пятой книге Цицерон рассуждает о том, как добиться всего этого. Человек может подготовиться к смерти, только ведя нравственную жизнь, то есть не желать ничего чрезмерно, быть довольным тем, что имеет, быть полностью самодостаточным, чтобы, кого бы он ни потерял, жить дальше, невзирая на потерю, не причинять никому вреда, осознать, что лучше страдать от раны, чем нанести ее другому, и принять как должное, что жизнь дается взаймы природой на неопределенный срок и ее в любое мгновение могут потребовать назад. А самый печальный в мире образ — это тиран, нарушивший все эти заповеди.

Таковы были уроки, которые Цицерон усвоил и желал преподать миру на шестьдесят второе лето своей жизни.

Примерно месяц спустя после того, как мы начали работу над «Беседами», в середине июня, к нам явился Долабелла. Он возвращался в Рим из Испании, где в очередной раз сражался бок о бок с Цезарем. Диктатор одержал победу, и остатки войска Помпея были разгромлены. Но Долабеллу ранили в битве при Мунде. От уха до ключицы тянулся рубец, и он прихрамывал: конь, убитый под ним, пронзенный копьем, сбросил его на землю и прокатился по нему. И все-таки этот человек не утратил жизнерадостности. Он очень хотел видеть своего сына, который в то время жил с Цицероном, а также поклониться праху Туллии.

Малышу Лентулу исполнилось тогда четыре месяца, он был большим и румяным, настолько же здоровым с виду, насколько хрупкой была его мать. Он как будто высосал из нее всю жизнь; уверен, что я именно поэтому никогда не видел, как Цицерон держит его на руках или уделяет ему много внимания: он не мог до конца простить внуку, что тот жив, в то время как мать его умерла.