Империй. Люструм. Диктатор

X

Я путешествовал большей частью по морю — на восток, через Коринфский залив, и на север, вдоль берега Эгейского моря. Курий предложил, чтобы один из его рабов отправился со мной как слуга, но я предпочитал странствовать в одиночку: будучи некогда собственностью другого человека, я чувствовал себя неловко в роли хозяина. Глядя на извечную, мирную картину — оливковые рощи и стада коз, храмы и рыбаки, — никто не догадался бы, какие невероятные события происходит в мире. Лишь когда мы обогнули мыс и показалась гавань Фессалоники, все изменилось.

Подходы к гавани были переполнены сотнями грузовых и вспомогательных судов. Пожалуй, можно было пройти по их палубам от одного края бухты до другого, не замочив ног. В гавани, куда ни посмотри, все говорило о войне — солдаты, лошади конников, повозки, полные оружия, доспехов и палаток, осадные машины и обширное сборище прихлебателей, которые всегда сопровождают громадное войско, готовящееся сражаться.

Я понятия не имел, где среди этого хаоса найти Цицерона, но помнил человека, который может это сделать. Эпифан сперва не узнал меня — возможно, потому что теперь я носил тогу, а он никогда не думал обо мне как о римском гражданине. Но когда я напомнил ему о наших былых отношениях, он вскрикнул, схватил меня за руку и прижал ее к сердцу. Судя по украшениям с драгоценными камнями и по крашенной хной девице с надутыми губками на его кушетке, Эпифан преуспевал благодаря войне, хотя в моем присутствии громко сокрушался из-за нее. Мой бывший хозяин, сказал он, вернулся на виллу, которую занимал почти десятилетие назад.

— Пусть боги пошлют вам скорую победу! — крикнул он мне вслед. — Но лучше после того, как мы вместе провернем неплохие дела.

Как странно было прошагать по знакомому пути, войти в ничуть не изменившийся дом и найти Цицерона сидящим во дворе, на той же самой каменной скамье, — как и тогда, он устремил в пространство взгляд, полный уныния. При виде меня он вскочил, потом широко распахнул руки и прижал меня к груди.

— Но ты слишком худой! — воскликнул он, ощутив, как костлявы мои бока и плечи. — Ты снова заболеешь. Мы должны тебя подкормить!

Он позвал остальных насельников виллы, чтобы они вышли и посмотрели, кто прибыл. С разных сторон появились его сын Марк, рослый шестнадцатилетний юноша с развевающимися волосами, одетый в тогу зрелого мужчины, племянник Квинт, слегка робевший — должно быть, он знал, что Цицерон рассказал мне, как некстати Квинт выболтал дядины тайны, — и, наконец, Квинт-старший. При виде меня он улыбнулся, но вскоре лицо его вновь сделалось печальным. Если не считать юного Марка, который упражнялся, чтобы стать конником, и любил проводить время с солдатами, все явно были в нерадостном настроении.

— Мы избрали совершенно неверный образ действий, — пожаловался мне Цицерон вечером за ужином. — Сидим, ничего не делая, в то время как Цезарь буйствует в Испании. По-моему, здесь слишком уж возятся с предзнаменованиями, — конечно, птицы и внутренности занимают свое место в гражданском управлении, но плохо сочетаются с руководством войсками. Иногда я задаюсь вопросом: а вправду ли Помпей такой великий полководец, каким его считают?

Цицерон не был бы Цицероном, если бы сказал о том, что думает, только домашним, — он говорил это всей Фессалонике, всякому, кто его слушал. Прошло немного времени, и я понял, что к нему относятся как к пораженцу. Неудивительно, что Помпей с ним почти не виделся, хотя, полагаю, причиной отчасти были его частые отлучки — он обучал новые легионы. Ко времени моего прибытия город заполонили около двухсот сенаторов, каждый со своей свитой. Многие были уже довольно пожилыми. Все они околачивались вокруг храма Аполлона и ничего не делали, лишь переругивались друг с другом.

Все войны ужасны, но гражданские — особенно. Некоторые ближайшие друзья Цицерона, например молодой Целий Руф, сражались против Цезаря, в то время как его новый зять, Долабелла, начальствовал над соединением кораблей Цезаря в Адриатике.

Как только Цицерон прибыл, Помпей спросил его:

— Где твой новый зять?

На что Цицерон ответил:

— С твоим старым тестем.

Помпей фыркнул и пошел прочь.

Я спросил бывшего хозяина, каков он, этот Долабелла. Цицерон возвел глаза к небу:

— Искатель приключений, как и все подле Цезаря. Бесстыжий негодяй, руководствующийся животными побуждениями, что идет ему во благо… Вообще-то, он мне скорее нравится. Но бедная Туллия! С каким мужем она связалась на этот раз? Моя дорогая девочка разродилась в Кумах преждевременно, как раз перед тем, как я уехал, но ребенок не прожил и дня. Боюсь, еще одна попытка стать матерью убьет ее. И конечно, чем больше Долабелла устает от нее и ее болезней — она ведь старше его, — тем отчаянней она его любит. И я не выплатил ему вторую часть приданого. Шестьсот тысяч сестерциев! Где найти такую громадную сумму, когда я заперт здесь?

Это лето было еще жарче того, когда Цицерон пребывал в изгнании, — но теперь половина Рима находилась в изгнании вместе с ним. Мы чахли в переполненном городе с его влажным воздухом. Иногда я ловил себя на том, что трудно не чувствовать мрачного удовлетворения при виде такого множества людей, игнорировавших предупреждения Цицерона насчет Цезаря, приготовившихся увидеть, как Цицерона изгоняют из Рима ради спокойной жизни, а теперь на себе испытавших, каково это — пребывать вдали от дома, лицом к лицу с сомнительным будущим.

Если бы только Цезаря остановили раньше! Эти стенания были у всех на устах. Теперь же было слишком поздно — Цезарь неудержимо наступал.

Когда жара достигла предела, в Фессалонике появился гонец с новостями: войско сената сдалось Цезарю в Испании после всего лишь сорокадневной борьбы. Это вызвало сильное уныние. Вскоре начальники побежденного войска явились лично: Луций Афраний, самый верный из центурионов Помпея, и Марк Петрей, четырнадцать лет назад победивший Катилину на поле боя.

Сенаторы-изгнанники были поражены их появлением. Марк Порций Катон встал, чтобы задать вопрос, бывший у всех на уме:

— Почему вы не мертвы и не в плену?

Афранию пришлось объяснить, слегка пристыженно, что Цезарь помиловал их и что всем солдатам, сражавшимся за сенат, разрешили вернуться домой.

— Помиловал вас?! — взъярился Катон. — Как это — «помиловал»? Он что, царь? Вы — законные начальники законного войска, он же — изменник. Вы должны были покончить с собой, но не принимать милосердие предателя! Какой толк от жизни, если вы лишились чести? Или теперь весь смысл вашего существования лишь в том, чтобы вы могли мочиться спереди и испражняться сзади?

Афраний обнажил меч и дрожащим голосом заявил, что никто и никогда не назовет его трусом, даже Катон. Могло бы случиться серьезное кровопролитие, если бы этих двоих не оттащили друг от друга.

Позже Цицерон сказал мне, что из всех умных ходов, сделанных Цезарем, возможно, самым блестящим стал его жест милосердия. Это было, как ни странно, сродни отсылке защитников Укселлодуна домой с отрезанными руками. Гордые люди были унижены, выхолощены, они приползли обратно к своим удивленным товарищам как живые символы власти Цезаря. Одно их присутствие снизило боевой дух всего войска: как Помпей мог уговорить своих солдат сражаться насмерть, если те знали, что в крайнем случае сложат оружие и вернутся к семьям?

Помпей созвал совет из военачальников и сенаторов, чтобы обсудить тяжелое положение. Цицерон, который официально все еще был наместником Киликии, естественно, присутствовал там, и его сопровождали в храм ликторы. Он хотел взять с собой брата Квинта, но тому преградил путь помощник Помпея. Охваченному яростью и смущением Квинту пришлось остаться снаружи, со мной. Среди входивших внутрь я увидел Афрания, чьи действия в Испании Помпей решительно защищал; Домиция Агенобарба, ухитрившегося сбежать из Массалии, когда ее осадил Цезарь, и теперь повсюду видевшего предателей; Тита Лабиена, старого союзника Помпея, второго по важности начальника в Галлии при Цезаре, за которым Лабиен отказался последовать через Рубикон; Марка Бибула, бывшего соконсула Цезаря, теперь возглавлявшего огромный флот сената численностью в пятьсот кораблей; Катона, которому отдали флот, пока Помпей не решил, что неразумно предоставлять раздражительному сотоварищу такую власть; Марка Юния Брута, племянника Катона, — ему исполнилось всего тридцать шесть, но говорили, что Помпей был рад видеть Брута больше, чем кого-либо другого, ибо убил его отца во времена Суллы и с тех пор между двумя семействами существовала кровная вражда.

Помпей, по словам Цицерона, был сама уверенность. Он сбросил вес, постоянно поддерживал себя физическими упражнениями и выглядел на целый десяток лет моложе, чем в Италии. От потери Испании он отмахнулся, как от незначительного события, второстепенного сражения.

— Послушайте меня, граждане, послушайте, что́ я всегда говорил: эта война будет выиграна на море, — заявил он собравшимся.

Если верить соглядатаям Помпея в Брундизии, у Цезаря имелось вдвое меньше судов, чем у сената. Это был чисто математический вопрос: Цезарю недоставало грузовых кораблей, чтобы вырваться из Италии с силами, хоть сколько-нибудь значительными для противостояния легионам Помпея, — следовательно, он попал в ловушку.

— Он теперь там, где нам требуется, и, когда мы будем готовы, мы его возьмем. Отныне эта война будет вестись на моих условиях и по моему распорядку, — предвкушал Помпей.

Месяца три спустя — если не ошибаюсь — нас разбудил посреди ночи неистовый стук в дверь. Невыспавшиеся, мы собрались в таблинуме, где ждали ликторы вместе с одним из приближенных к Помпею центурионов. Войско Цезаря несколько дней назад высадилось на побережье Иллирика, близ Диррахия, и Помпей приказал всем силам выступить на рассвете, чтобы встретиться с противником. Предстояло пройти триста миль.

— Цезарь вместе со своим войском? — спросил Цицерон.

— Полагаем, да, — ответил один из ликторов.

— Но я думал, он в Испании, — удивился Квинт.

— Он и вправду был в Испании, — сухо проговорил Цицерон, — но, очевидно, теперь его там нет. Странно: насколько я припоминаю, меня решительно уверили, что такого не может случиться, поскольку у него не хватит судов.

На рассвете мы отправились к Эгнатиевым воротам, чтобы посмотреть, нельзя ли разузнать больше. Земля дрожала от тяжести двигавшегося войска — длинной колонны в сорок тысяч человек, проходившей через город. Как мне сказали, она растянулась на тридцать миль, хотя мы, конечно, могли видеть только ее часть: пеших легионеров, несущих тяжелую поклажу, конников со сверкающими копьями, лес штандартов и орлов, все — с грозной надписью SPQR[113], трубачей и корнетистов, лучников, пращников, солдат, управлявшихся с метательными орудиями, рабов, поваров, писцов, врачей, доверху нагруженные повозки, вьючных мулов с палатками, инструментами, едой и оружием, лошадей и быков, тащивших самострелы и баллисты.

Мы присоединились к колонне примерно в ее середине, и даже я, совсем не военный человек, счел это волнующим. Да и Цицерон, если уж на то пошло, в кои-то веки преисполнился уверенности. Что же касается юного Марка, тот и вовсе был на небесах и сновал туда-сюда между нашим участком колонны и конницей. Мы ехали верхом. Ликторы шествовали перед нами со своими лавровыми прутьями. Когда мы двинулись через равнину к горам, дорога пошла вверх. Я видел далеко впереди красновато-коричневую пыль, поднятую бесконечной колонной, и время от времени — блеск стали, когда в шлеме или в наконечнике копья отражалось солнце.