Империй. Люструм. Диктатор

VIII

Уничтожение Курии сильнейшим образом подействовало на Цицерона. На следующий день он отправился туда со множеством телохранителей, сжимая крепкую палку, и принялся бродить вокруг дымящихся руин. Почерневшие кирпичи все еще были теплыми на ощупь. Ветер выл вокруг зияющих брешей, время от времени над нашими головами сдвигался какой-нибудь обломок и падал с тихим стуком в медленно сносимый ветром пепел. Этот храм стоял тут шестьсот лет — свидетель величайших мгновений римской и своей собственной истории, — а теперь исчез меньше чем за полдня.

Все, включая Цицерона, решили, что Милон отправится в добровольное изгнание или, во всяком случае, будет держаться как можно дальше от Рима. Но они не знали, насколько он дерзок. Какое там затаиться! Взяв с собой еще больше гладиаторов, Милон в тот же день вернулся в город и заперся в своем доме.

Объятые горем приверженцы Клодия немедленно осадили его, но их легко отогнали стрелами. Тогда они отправились на поиски менее грозной твердыни, на которую можно было бы излить свою ярость, и избрали целью дом интеррекса Марка Эмилия Лепида.

Лепиду исполнилось всего тридцать шесть, он еще не был даже претором, но входил в коллегию понтификов, и в отсутствие избранных консулов этого было достаточно, чтобы временно сделать его главным магистратом. Ущерб, нанесенный собственности Лепида, был невелик — нападающие лишь разломали свадебное ложе его жены и уничтожили ткань, которую она ткала, — но нападение вызвало смятение среди сенаторов.

Лепид, всегда полный достоинства, выжал из этого случая все, что мог, и это стало началом его возвышения. Цицерон говаривал, что Лепид — самый удачливый политик из всех, кого он знал: стоит ему испортить какое-нибудь дело — и на него сыплется дождь наград. «Он велик в своей посредственности». Молодой интеррекс потребовал, чтобы сенат собрался за городскими стенами, на Марсовом поле, в новом театре Помпея Великого (большой зал среди огромного скопления построек, который полагалось освятить по такому случаю), — и пригласил самого Помпея присутствовать при этом.

Это случилось спустя три дня после того, как сгорело здание сената.

Помпей принял предложение Лепида, покинув свой дворец с двумя сотнями легионеров в полном боевом порядке, и устремился вниз по холму. Он показывал свою силу на законных основаниях, поскольку обладал военным империем, как наместник Испании, — и все-таки со времен Суллы в Риме не видали ничего подобного. Оставив легионеров сторожить портик театра, он вошел внутрь и скромно принялся слушать, как его сторонники требуют назначить своего вождя диктатором на шесть месяцев, дабы он мог принять меры для восстановления порядка: созвать со всей Италии солдат, пребывавших в запасе, установить в Риме запретный час, отложить приближавшиеся выборы и предать суду убийц Клодия.

Цицерон тут же разглядел опасность и встал, чтобы выступить.

— Никто не уважает Помпея больше, чем я, — начал он, — но мы должны быть осторожны, чтобы не сделать работу наших врагов за них. Утверждать, что ради сохранения наших свобод мы должны временно отказаться от наших свобод, что ради спокойного проведения выборов мы должны отменить выборы, что ради защиты от диктатуры мы должны назначить диктатора, — что это за ход мыслей? У нас есть расписание выборов. У нас есть кандидаты. Подготовка к выборам закончена. Лучший способ показать, что мы уверены в своих учреждениях, — дать им работать как обычно и выбрать магистратов так, как учили в былые времена наши предки.

Помпей кивнул так, будто он сам не мог бы выразиться по этому вопросу лучше, и в конце заседания устроил пышное представление, поздравляя Цицерона со стойкой защитой римского государственного устройства. Но одурачить того не удалось. Он прекрасно видел, что затевает триумвир.

Тем же вечером Милон явился к Цицерону на военный совет. Там присутствовал также Руф, ставший трибуном, — давний сторонник и близкий друг Милона. Снизу, из долины, доносились звуки драки, там лаяли псы и время от времени кто-то кричал, а потом через форум пробежали люди с пылающими факелами. Но большинство граждан боялись соваться на улицу и оставались за своими дверями, запертыми на засов.

Милон, похоже, думал, что должность уже у него в кармане. В конце концов, он избавил государство от Клодия, за что порядочные люди были ему благодарны, а сожжение здания сената и насилие на улицах привели в ужас большинство избирателей.

— Я тоже думаю, Милон, что, если бы голосование состоялось завтра, ты бы точно победил, — сказал Цицерон. — Но голосования не будет. Помпей позаботится об этом.

— Да как он сможет?

— Он использует подготовку к выборам как прикрытие, чтобы запугать людей и вынудить сенат и народ обратиться к нему с просьбой отменить выборы.

— Он водит всех за нос, — сказал Руф. — У него нет такой власти.

— О, у него есть власть, и он это знает, — возразил Цицерон. — Все, что он должен делать, — это не уступать и ждать, когда все придет само.

Милон и Руф отмахнулись от страхов Цицерона, считая, что старик тревожится попусту, и на следующий день с новой силой возобновили подготовку к выборам. Но тот был прав: обстановка в Риме была слишком беспокойной, чтобы устраивать голосование обычным порядком, и Милон угодил в ловушку, расставленную Помпеем.

Однажды утром, вскоре после их встречи, Цицерон получил срочный вызов к Помпею. Он обнаружил дом великого человека в кольце солдат, а самого Помпея нашел в возвышенной части сада, причем тот удвоил число своих телохранителей. Вместе с ним в портике сидел человек, которого Помпей представил как Лициния, владельца маленькой таверны рядом с Большим цирком. Триумвир велел Лицинию повторить свой рассказ для Цицерона, и тот покорно поведал о том, как подслушал разговор нескольких гладиаторов Милона за стойкой в своем заведении: бойцы замышляли заговор с целью убить Помпея. Поняв, что Лициний подслушивает, они попытались заставить его молчать, пырнув кинжалом: в доказательство он показал небольшую рану прямо под ребрами.

Конечно, как сказал мне впоследствии Цицерон, все это было нелепостью.

— Для начала — ты слышал когда-нибудь о таких слабых гладиаторах? Если подобный человек желает заткнуть тебе рот, ты затыкаешься! — уверенно заявил он.

Но это было не важно. О заговоре в таверне стало известно, и это стало очередным прибавлением к слухам, ходившим теперь о Милоне: он превратил свой дом в склад мечей, щитов и копий, у него по всему городу спрятаны факелы, чтобы сжечь Рим дотла, он перевозит оружие по Тибру в свою виллу в Окрикуле, наемные убийцы, прикончившие Клодия, во время выборов будут охотиться на противников Милона…

Когда сенат собрался в следующий раз, не кто иной, как Марк Бибул, бывший соконсул Цезаря и его давнишний яростный враг, предложил, чтобы в этих чрезвычайных обстоятельствах Помпей стал единственным консулом. Событие, примечательное само по себе, но вдобавок к этому совершенно неожиданно повел себя Катон. Когда он поднялся на ноги, в зале воцарилась тишина.

— Сам бы я не сделал такого предложения, — сказал Катон, — но, поскольку его внесли, предлагаю принять его — как разумную меру, отражающую интересы всех. Хоть какое-нибудь правительство лучше никакого, единственный консул лучше диктатуры, и Помпей станет править мудро с большей вероятностью, чем кто-либо другой.

Услышать такое от Катона было почти невероятно — впервые за всю свою жизнь он сказал «интересы всех», — и никто не выглядел более ошеломленным, чем Помпей. Говорили, что позже он пригласил Катона к себе, желая лично поблагодарить его и попросить стать его советником в государственных делах.

— Ты не должен меня благодарить, — ответил ему Катон, — ведь я сделал лишь то, что считал наилучшим для республики. Если ты пожелаешь поговорить со мной наедине, я, конечно, буду в твоем распоряжении. Но я не скажу тебе с глазу на глаз того, чего не сказал бы где-нибудь еще, и не стану держать язык за зубами на публике, чтобы доставить тебе удовольствие.

Цицерон наблюдал за их сближением, остро предчувствуя беду.

— Почему, по-твоему, люди вроде Катона и Бибула внезапно связали свою судьбу с Помпеем? Думаешь, они поверили во всю эту чепуху о заговоре с целью убить его? Думаешь, они внезапно изменили мнение о нем? — рассуждал он. — Вовсе нет! Они вручили ему исключительную власть потому, что видят в нем свою главную надежду сдержать честолюбие Цезаря. Уверен, Помпей сознает это и верит, что может управлять ими. Но он ошибается. Не забывай, что я его знаю. Его слабость — тщеславие. Они примутся льстить ему, заваливать его властью и почестями, а он даже не будет замечать, что они делают, — и в один прекрасный день станет слишком поздно: они направят его на путь столкновения с Цезарем. И тогда начнется война.

После заседания сената Цицерон отправился на поиски Милона и напрямик заявил ему, что тот должен отказаться от выдвижения в консулы.

— Если ты до наступления темноты пошлешь сообщение Помпею, что отзываешь свою кандидатуру ради народного единства, то сможешь избежать судебного преследования, — предупредил он. — Если же не сделаешь этого, с тобой все кончено.

— Если меня ждет суд, — лукаво ответил Милон, — ты будешь меня защищать?

Я ожидал ответа: «Это невозможно», но Цицерон вздохнул, провел ладонью по волосам и сказал:

— Послушай меня, Милон… Послушай внимательно. Когда я был на самом дне, шесть лет назад, в Фессалонике, ты единственный подарил мне надежду. Поэтому можешь быть уверен: что бы ни случилось, я от тебя не отвернусь. Но умоляю, не допусти этого! Напиши Помпею сегодня же!

Милон обещал подумать, но, естественно, не отступил. Осторожность и здравый смысл оказались бессильны перед безудержным честолюбием, за какие-то полдюжины лет вознесшим его к самой вершине: из владельца гладиаторской школы он сделался почти что консулом. Кроме того, из-за трат на выборы его долг был таким огромным (некоторые говорили о семидесяти миллионах сестерциев), что Милону грозило изгнание, как бы он ни поступил: он ничего бы не выгадал, если бы сдался в те дни. Поэтому Милон продолжил вербовать избирателей, и Помпей сделал безжалостный ход, чтобы уничтожить его, велев начать расследование событий восемнадцатого и девятнадцатого января, включая убийство Клодия, поджог здания сената и нападение на дом Лепида; руководил расследованием Домиций Агенобарб.

Рабов Милона и Клодия подвергли пыткам, чтобы прояснить все обстоятельства. Я боялся, что какой-нибудь бедняга в отчаянии может вспомнить о моем присутствии на месте преступления и это бросит тень на Цицерона. Но, похоже, мне посчастливилось иметь внешность, которую никто не замечает, — может, по этой причине я и выжил, чтобы написать это сочинение, — и обо мне никто не упомянул.

По итогам расследования Милона в начале апреля подвергли суду за убийство, и Цицерон, верный своему слову, был обязан защищать его. Это был единственный раз, когда я видел его полностью обессиленным из-за тревоги. Помпей наводнил срединные улицы города солдатами для обеспечения порядка, но это не успокоило людей — как раз наоборот. Солдаты перекрыли все подступы к форуму и охраняли главные общественные здания. Все лавки были закрыты, в воздухе ощущались напряжение и страх. Помпей лично явился на разбирательство и сел высоко на ступенях храма Сатурна, окруженный своими воинами. Но, несмотря на развертывание всех этих сил, громадной толпе поклонников Клодия, запугивавших участников суда, не препятствовали. Клодианцы глумились и над Милоном, и над Цицероном всякий раз, когда те пытались говорить, и добились того, что защитников трудно было расслышать. Они могли рассчитывать на волнение и возмущение горожан: в пользу обвинения говорили жестокость преступления, вид плачущей вдовы и ее оставшихся без отца детей, но главное, пожалуй, — тот странный ореол святости, приобретаемый любым государственным мужем, даже самым никудышным, чей взлет был внезапно прерван.