Империй. Люструм. Диктатор

IV

Назавтра, рано утром, мы с Цицероном поднялись на холм, чтобы осмотреть руины его дома. Роскошное здание, на постройку которого он употребил столько средств и влияния, было полностью разрушено, девять десятых огромного участка заполнились сорняками и булыжниками; глядя сквозь спутанную траву, мы едва могли понять, где раньше стояли стены. Цицерон наклонился и подобрал один из опаленных кирпичей, торчавших из земли.

— Пока мне не вернут это место, мы будем целиком в их власти — ни денег, ни достоинства, ни независимости… — вздохнул он. — Каждый раз, выйдя на улицу, я невольно смотрю сюда и вспоминаю о своем унижении.

Края кирпича раскрошились в его руке, и красная пыль потекла сквозь пальцы, как высохшая кровь.

В дальнем конце участка, на высоком постаменте, стояла статуя молодой женщины. Вокруг подножия лежали подношения — свежие цветы. Выбрав этот участок для святилища Свободы, Клодий решил, что обеспечил ему неприкосновенность и, следовательно, Цицерон не сможет его вернуть. В утреннем свете было видно, что мраморная женщина хорошо сложена. У нее были длинные локоны, а тонкое платье соскользнуло с плеча, обнажая грудь.

Хозяин, подбоченившись, рассматривал ее и в конце концов сказал:

— Свобода ведь всегда изображалась в виде женщины в пилосе?

Я согласно кивнул.

— Тогда умоляю, скажи, кто эта потаскушка? Да она воплощает богиню не больше меня!

До этого мгновения он был серьезен, но теперь начал смеяться, а когда мы вернулись в дом Квинта, велел мне выяснить, где Клодий раздобыл статую. В тот же день Цицерон направил в коллегию понтификов просьбу вернуть ему собственность на том основании, что участок не был должным образом освящен. Слушание назначили на конец месяца, и Клодия вызвали, чтобы тот обосновал свои действия.

Когда настал назначенный день, Цицерон признался, что чувствует себя недостаточно подготовленным, ведь он давно не выступал. Поскольку его библиотека все еще находилась в хранилище, мой хозяин не мог свериться со всеми нужными источниками. Уверен, он к тому же беспокоился из-за предстоявшего поединка с Клодием. Быть побежденным врагом в уличной сваре — одно, но проиграть ему во время судебных прений? Это стало бы концом всего.

В ту пору коллегия понтификов располагалась в старой Регии — говорили, что это самое древнее здание в городе. Так же, как и современное, построенное на его месте, оно стояло там, где Священная дорога разделяется, вливаясь в форум, но высокие толстые стены без окон полностью гасили шум, царивший в этом оживленном месте. Внутри стоял полумрак, слегка рассеиваемый свечами; он заставлял забыть о том, что снаружи ясно и солнечно. Даже зябкий могильный воздух пах чем-то священным, словно его не тревожили более шести сотен лет.

Четырнадцать или пятнадцать понтификов сидели в дальнем конце заполненного людьми помещения, ожидая нас. Отсутствовал только глава коллегии, Цезарь: его кресло, по размеру больше остальных, стояло пустым. Я знал кое-кого из жрецов: консула Спинтера, Марка Луция — брата великого полководца Луция, который, по слухам, недавно лишился рассудка и сидел взаперти в своем дворце за пределами Рима, — и двух молодых аристократов, уже приобретавших известность, Квинта Сципиона Назику и Марка Эмилия Лепида. Кроме того, я наконец-то увидел третьего триумвира — Марка Лициния Красса. Смешная с виду, заостренная меховая шляпа, которую полагалось носить понтификам, скрывала главную его отличительную черту — лысину. Его хитрое лицо было совершенно бесстрастным.

Цицерон сел перед жрецами, а я устроился за его спиной на табурете, готовый передать ему любой нужный свиток. За нами сидели именитые граждане, в том числе Помпей. О Клодии же не было ни слуху ни духу. Перешептывания постепенно стихли, и вскоре молчание сделалось гнетущим. Где же Публий Клодий? Возможно, не смог прийти… С этим человеком никогда не знаешь, чего ожидать. Но вот он вошел с важным видом, и я почувствовал, что холодею при виде того, кто причинил нам столько мук.

«Красавчик» — так обычно называл его Цицерон, хотя теперь, в среднем возрасте, Клодий казался слишком взрослым для этого прозвища. Буйные светлые кудри, постриженные очень коротко, облегали череп, словно золотой шлем, а толстые красные губы больше не были надуты. Он выглядел суровым, худым, презрительным — этакий падший Аполлон. Как часто случается со злейшими врагами, сначала он был другом хозяина, но потом слишком часто начал нарушать закон и правила нравственности, в довершение всего переодевшись женщиной и осквернив таинства Благой Богини. Цицерон вынужден был дать против него свидетельские показания, и Клодий поклялся отомстить ему. Клодий сел в каких-нибудь трех шагах от Цицерона, но тот продолжал смотреть прямо перед собой, и эти двое так и не взглянули друг на друга.

Старшим по возрасту понтификом был Публий Альбинован, человек лет восьмидесяти. Дрожащим голосом он прочел тему диспута: «Было ли святилище Свободы, воздвигнутое недавно на участке, на который притязает Марк Туллий Цицерон, освящено в соответствии с обрядами государственной религии или нет?» — после чего пригласил Клодия высказаться первым.

Наш противник медлил достаточно долго, выказывая свое презрение ко всему этому, а потом медленно встал.

— Я устрашен, святые отцы, — начал он, как всегда аристократически растягивая слова, — и потрясен, но не удивлен тому, что изгнанник-убийца Цицерон, бесстыдно зарезавший свободу во время своего консульства, теперь усугубляет свою вину, разрушая ее изображение…

Он упомянул каждый поклеп, когда-либо возведенный на Цицерона: и незаконное убийство участников заговора Катилины («одобрение сената — не оправдание для казни пяти граждан без суда»), и его тщеславие («если он возражает против этого святилища, то преимущественно из зависти, ибо считает себя единственным богом, достойным поклонения»), и непоследовательность в государственных делах («предполагалось, что возвращение этого человека станет предвестием восстановления полномочий сената, однако он сразу же предал эти ожидания, добившись диктаторской власти для Помпея»).

Все это произвело кое-какое впечатление на присутствующих. На форуме речь Клодия приняли бы хорошо. Но в ней совершенно не затрагивалась законная сторона дела: было святилище освящено должным образом или нет?

Клодий приводил свои доводы целый час, а потом настала очередь Цицерона. Насколько искусно вел себя его противник, было видно из того, что Цицерону сперва пришлось говорить без подготовки, обосновывая свою поддержку полномочий Помпея в зерновых делах. Только после этого он смог перейти к главному вопросу: святилище нельзя было освятить законным порядком, поскольку Клодий не был законным трибуном, когда воздвиг его.

— Твой переход из патрициев в плебеи не был одобрен этой коллегией, он совершился против всех правил, установленных понтификами, и не имеет законной силы, — заявил Цицерон, — а если он недействителен, весь твой трибунат ничего не стоит.

Он вступил на скользкий путь: все знали, что именно Цезарь устроил усыновление Клодия, чтобы тот сделался плебеем. Я увидел, что Красс подался вперед и внимательно слушает. Ощутив опасность и, может быть, вспомнив об обязательствах перед Цезарем, Цицерон сделал крутой поворот:

— Означают ли мои слова, что все законы Цезаря незаконны? Ни в коем случае, поскольку ни один из них больше не затрагивает мои интересы, не считая тех, что нацелены на причинение вреда лично мне.

Он принялся нападать на приемы, использованные Клодием, и по-настоящему воспарил — протянул руку, показывая пальцем на врага, и начал говорить так страстно, что слова чуть ли не сталкивались друг с другом, вылетая изо рта:

— О ты, гнусное чумное пятно на государстве, ты, публичная девка! Что плохого сделала тебе моя несчастная жена, из-за чего ты так жестоко изводил ее, грабил и мучил? И что плохого сделала тебе моя дочь, которая потеряла любимого мужа? И что плохого сделал тебе мой маленький сын, который до сих пор не спит и плачет ночи напролет? Но ты не просто напал на мою семью — ты объявил ожесточенную войну даже моим стенам и дверным косякам!

Однако настоящей удачей стало указание на то, откуда происходит воздвигнутая Клодием статуя. Я выследил поставивших ее рабочих и выяснил, что изваяние пожертвовал Аппий, брат Клодия, доставивший ее из Танагры в Беотии, — там оно украшало могилу хорошо известной местной куртизанки. Все разразились хохотом, когда Цицерон рассказал об этом.

— Вот каково его представление о Свободе — изображение куртизанки над чужеземной могилой, украденное вором и вновь установленное кощунственной рукой! И это она изгнала меня из моего дома? Святые отцы, я не могу утратить это свое имение без того, чтобы бесчестье пало на все государство! Если вы полагаете, что мое возвращение в Рим порадовало бессмертных богов, сенат, римский народ и всю Италию, пусть именно ваши руки вернут меня в мой дом!

Цицерон сел под громкий одобрительный гул высокого собрания. Я украдкой бросил взгляд на Клодия — тот хмурился, глядя в пол. Понтифики склонились друг к другу, чтобы посовещаться. Похоже, больше всех говорил Красс. Мы ожидали, что решение примут немедленно, но Альбинован выпрямился и объявил, что коллегии нужно больше времени, чтобы вынести свой вердикт: он будет передан сенату на следующий день. Это был тяжелый удар. Клодий встал. Проходя мимо Цицерона, он наклонился к нему и с деланой улыбкой прошипел — достаточно громко, чтобы я тоже услышал:

— Ты умрешь прежде, чем все отстроят заново.

Затем он покинул помещение, не сказав больше ни слова. Цицерон притворился, будто ничего не случилось. Он задержался, чтобы поболтать со старыми друзьями, и мы покинули здание в числе последних.

Возле Регии располагался двор со знаменитой белой доской, на которой в те дни верховный понтифик, по обычаю, вывешивал официальные новости государства. Именно там люди Цезаря размещали его «Записки», и как раз возле этой доски мы нашли Красса — он якобы читал последние депеши, но на самом деле собирался перехватить моего хозяина. Красс снял свой головной убор, и мы увидели, что к его куполообразному черепу прилипли кусочки коричневого меха.

— Итак, Цицерон, — сказал он пугающе весело, как было свойственно ему, — ты доволен тем, какое воздействие произвела твоя речь?

— Благодарю, более или менее, — ответил оратор. — Но мое мнение не имеет цены. Решение за тобой и твоими сотоварищами.

— О, я думаю, речь возымела действие. Сожалею только об одном: что не было Цезаря.

— Я пошлю ему свою речь в письменном виде.

— Да, позаботься об этом. Ее стоит прочесть… Но как бы он проголосовал по этому делу? Вот что я должен решить.

— А зачем тебе это решать?

— Он желает, чтобы я голосовал вместо него — так, как сочту нужным. Многие последуют моему примеру. Важно, чтобы я поступил правильно.

И Красс ухмыльнулся, показав желтые зубы.

— Не сомневаюсь, ты так и поступишь, — сказал ему Цицерон. — Доброго дня тебе, Красс.

— Доброго дня, Цицерон.