Империй. Люструм. Диктатор

II

Как легко тем, кто не принимает никакого участия в общественных делах, глумиться над уступками и соглашениями, которых требуют они! В течение двух лет Цицерон оставался верен своим убеждениям и отказывался присоединиться к триумвирату Цезаря, Помпея и Красса, созданному, чтобы править государством. Он публично обличал их происки, в отместку они дали Клодию возможность стать трибуном. А когда Юлий Цезарь предложил Цицерону должность в Галлии, дававшую законную защиту от нападок Клодия, тот отказался — согласие сделало бы его ставленником Цезаря. Но за верность убеждениям пришлось заплатить ссылкой, нуждой и горем.

— Я лишил себя силы, — сказал мне Цицерон, после того как Милон отправился спать, оставив нас обсуждать предложение Помпея. — И где же тут добродетель? Разве моей семье или моим убеждениям будет лучше, если я застряну в этой мусорной куче до конца жизни? О, без сомнения, когда-нибудь моя жизнь послужит блестящим примером, который будут излагать скучающим ученикам: человек, который неизменно отказывался идти на сделки с совестью. Может, после смерти я даже удостоюсь статуи в задней части ростры. Но я не хочу быть монументом. Мой талант — это талант государственного деятеля, и он требует от меня быть живым и в Риме.

Он помолчал, а затем добавил:

— Правда, мысль о том, что придется преклонить колени перед Цезарем, почти невыносима. Пережить все это и приползти к нему, точно пес, который усвоил преподанный ему урок…

В конце концов мой хозяин пошел спать, все еще пребывая в нерешительности. Когда на следующее утро Милон заглянул к нему, чтобы спросить, какой ответ следует передать Помпею, я не мог предсказать, что изречет Цицерон.

— Можешь передать ему следующее, — произнес тот. — Вся моя жизнь была посвящена служению государству, и если государство требует от меня примирения со своим врагом, я так и поступлю.

Милон обнял его и немедленно поехал к берегу в своей боевой колеснице. Рядом с ним стоял гладиатор. Вместе они казались парой громил, жаждущих драки, — оставалось только дрожать за Рим при мысли о той крови, которая прольется.

Было решено, что я покину Фессалонику и направлюсь к Цезарю в конце лета, в то время, когда военные действия обычно прекращаются. Ехать раньше было бессмысленно: Цезарь со своими легионами далеко углубился в Галлию, и из-за его привычки к быстрым переходам никто не мог с уверенностью сказать, где он сейчас.

Цицерон провел много часов, трудясь над письмом. Много лет спустя, после его смерти, копию этого письма захватили власти вместе с прочей перепиской Цицерона и Цезаря — возможно, на случай, если она противоречит официальному толкованию: дескать, диктатор был гением, а все, кто оказывал ему сопротивление, — глупыми, жадными, неблагодарными, недальновидными и желающими повернуть время вспять. Полагаю, письмо было уничтожено. В любом случае с тех пор я больше о нем не слышал. Однако у меня остались мои записи, охватывающие большую часть тех тридцати шести лет, что я работал на Цицерона, — великое множество непонятных значков; невежественные сыщики, рывшиеся в моих свитках и табличках, наверняка сочли их безобидной тарабарщиной и не тронули. Именно по ним я сумел воссоздать многие беседы, речи и письма, легшие в основу этого жизнеописания, в том числе и его унизительное воззвание к Цезарю, так что в итоге оно не пропало.

Фессалоника

От Марка Цицерона Гаю Цезарю, проконсулу, — привет!

Надеюсь, ты и твое войско в добром здравии.

К несчастью, между нами за последние годы не раз возникало недопонимание, и применительно к одному случаю — если это действительно так — я должен его рассеять. Я никогда не переставал восхищаться такими твоими чертами, как ум, находчивость, любовь к отечеству, энергия и начальственность. Ты по праву занял высокое положение в нашей республике, и я хотел бы увидеть, как твои усилия увенчаются успехом как на поле битвы, так и в государственных советах, — уверен, что это произойдет.

Помнишь, Цезарь, тот день, когда я был консулом и мы обсуждали в сенате, как наказать пятерых предателей, устроивших заговор с целью уничтожить республику и убить меня? Страсти бурлили. В воздухе пахло насилием. Никто не доверял своему соседу. Удивительно, но даже на тебя пало несправедливое подозрение, и, не вмешайся я, цветок твоей славы могли бы срезать прежде, чем он успел бы расцвести. Ты знаешь, что это правда. Поклянись в обратном, если осмелишься.

И вот мы оказались на разных сторонах колеса фортуны, с той разницей, что теперь я немолод, в отличие от тебя тогдашнего, имевшего великолепную будущность. Моя общественная жизнь закончена. Если бы римский народ когда-нибудь проголосовал за мое возвращение из изгнания, я не стал бы искать никакой государственной должности. Я не встал бы во главе какой-либо партии или объединения, особенно тех, которые угрожают твоим интересам, и не добивался бы отмены законов, принятых при твоем консульстве. В то короткое время, что осталось мне на земле, моя жизнь будет посвящена одному: восстановлению состояния моей бедной семьи, поддержке моих друзей в суде и служению, по мере сил, благополучию государства. В этом можешь не сомневаться.

Я посылаю тебе это письмо с моим доверенным письмоводителем Марком Тироном, которого ты, возможно, помнишь. Можешь не сомневаться, что он передаст, сохранив его в тайне, любой ответ, какой ты пожелаешь дать.

— Что ж, вот оно, позорное послание, — сказал Цицерон, закончив писать. — Но если однажды придется прочесть его вслух в суде, вряд ли мне придется сильно краснеть.

Он собственноручно — и тщательно — скопировал письмо, запечатал и протянул мне:

— Смотри в оба, Тирон. Подмечай, как выглядит Цезарь, кто рядом с ним. Я хочу, чтобы ты в точности доложил мне об этом. Если он спросит, в каком я состоянии, запинайся, говори нехотя, а после признайся, что я полностью сломлен и телом, и духом. Чем больше он будет верить, что со мной все кончено, тем больше вероятность, что он позволит мне вернуться.

К тому времени, как было дописано письмо, наше положение действительно стало куда более опасным. В Риме после публичного голосования, итоги которого подтасовал Клодий, наместником Македонии стал старший консул, Луций Кальпурний Пизон, тесть Цезаря и враг Цицерона. Пизон вступил в должность в начале нового года, и вскоре в провинции ожидали первых его служащих. Если бы они схватили Цицерона, то могли бы убить его на месте. Еще одна дверь начала закрываться для нас, и тянуть с моим отбытием больше было нельзя.

Я страшился того, что наше расставание будет сопровождаться излиянием чувств, и знал, что Цицерон опасается того же самого; поэтому по негласному уговору мы решили этого избежать. В ночь перед моим уходом, когда мы в последний раз обедали вместе, он притворился усталым и рано ушел в постель, а я обещал разбудить его утром, чтобы попрощаться. На самом же деле я без всякой шумихи ускользнул перед рассветом, когда во всем доме было еще темно, — именно так, как он и хотел.

Планций отрядил сопровождающих, которые перевели меня через горы до Диррахия, где я сел на корабль и отплыл в Италию — на сей раз не прямиком в Брундизий, а на северо-запад, в Анкону. Этот морской переход был куда длиннее предыдущего и занял почти неделю. И все равно путь по воде был быстрее, чем по суше, к тому же я не мог наткнулся на соглядатаев Клодия.

Никогда еще я не преодолевал самостоятельно такое большое расстояние, не говоря уже о том, чтобы путешествовать на корабле. В отличие от Цицерона, я страшился моря не потому, что боялся попасть в кораблекрушение или утонуть. То был скорее страх другого рода: днем — перед огромной пустотой горизонта, ночью — перед сверкающей безразличной громадой Вселенной.

В ту пору мне было сорок шесть, и я сознавал, что все мы устремляемся к пустоте: сидя на палубе, я часто думал о смерти. Я столько всего повидал! Тело мое старело, но душой я был еще старше. Я не ведал, что на самом деле прожил меньше половины жизни и мне суждено увидеть то, перед чем померкнут и станут незначительными все прежние чудеса и треволнения…

Погода стояла благоприятная, и мы без происшествий высадились в Анконе. Оттуда я пустился по дороге на север, спустя два дня пересек Рубикон и формально оказался в провинции Ближняя Галлия. Эти места были мне знакомы: шесть лет назад я совершил сюда путешествие вместе с Цицероном, когда тот стремился стать консулом и вербовал сторонников в городах вдоль Эмилиевой дороги. С виноградников вдоль дороги несколько недель назад сняли урожай, и теперь лозы подрезали на зиму, поэтому над плоской равниной, насколько хватало глаз, поднимался белый дым от горящей зелени, словно отступающее войско выжигала за собой землю.

Остановившись на ночлег в маленьком городе Клатерна, я узнал, что наместник вернулся из-за Альп и расположился на зиму в Плаценции. Но при этом он, как всегда, чрезвычайно деятельный, уже путешествовал по стране и устраивал судебные разбирательства: на следующий день его ожидали в соседнем городе Мутине.

Я вышел рано, добрался туда к полудню, вступил за тяжело укрепленные стены и направился к базилике на местном форуме. Единственное, что говорило о присутствии Цезаря, — кучка легионеров у входа. Они не стали спрашивать, зачем я здесь, и я сразу вошел в базилику. Холодный серый свет лился из верхних окон на молчаливых граждан, ожидавших в очереди, чтобы вручить свои прошения. В дальнем конце — слишком далеко, чтобы я мог разглядеть лица, — между колонн в судейском кресле сидел и выносил приговоры Гай Юлий Цезарь, в такой белой тоге, что она резко выделялась среди тускло-коричневых зимних одежд местных жителей.

Не зная, как к нему приблизиться, я встал в очередь просителей. Цезарь выносил постановления с такой скоростью, что мы почти непрерывно двигались вперед, шаркая ногами. Подойдя ближе, я увидел, что он делает несколько дел одновременно: выслушивает каждого просителя, читает свитки, протянутые письмоводителем, и совещается с центурионом, который, сняв шлем, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Я вытащил письмо Цицерона, чтобы оно было наготове, но потом меня осенило: возможно, место не слишком подходит для этого — достоинство бывшего консула требует, чтобы его просьбу не рассматривали вместе с обыденными жалобами крестьян и торговцев, хотя те и были, без сомнения, почтенными людьми.

Центурион закончил доклад, выпрямился и двинулся мимо меня к двери, застегивая шлем, как вдруг глаза его встретились с моими, и он удивленно остановился:

— Тирон?

Прежде чем я смог вспомнить имя этого молодого человека, перед моим мысленным взором промелькнул его отец. То был сын Марка Красса, Публий, ныне — начальник конницы Цезаря. В отличие от своего отца, он был образованным, любезным и благородным человеком, а кроме того, поклонником Цицерона, общества которого привык искать. Он весьма любезно приветствовал меня и сразу же полюбопытствовал:

— Что привело тебя в Мутину?

Когда я рассказал обо всем, Публий тут же вызвался устроить мне частный разговор с Цезарем. Еще он настоял, чтобы я отправился с ним на виллу, где остановились наместник и его свита.