Империй. Люструм. Диктатор

Его раздражало то, в каких условиях нам приходилось существовать. Пожалуй, весной Фессалоника прелестна. Но шли месяцы, настало лето — а летом Фессалоника превращается в сырой ад, полный мелких крылатых тварей. Дыхание ветерка не шевелит ломкую траву. Воздух удушлив. А из-за того что городские стены удерживают жар, ночь порой бывает жарче дня.

Я спал в крошечной каморке рядом с комнатой Цицерона — вернее, пытался спать. В этом тесном помещении я чувствовал себя свиньей, жарящейся в кирпичной печи, и пот, собиравшийся у меня под спиной, казалось, был моей расплавленной плотью. Часто после полуночи я слышал, как Цицерон, спотыкаясь, бредет в темноте — дверь открывается, его босые ноги шлепают по мозаичному полу… Тогда я тоже выскальзывал в коридор и наблюдал за ним издалека, желая убедиться, что с ним все в порядке. Обычно он сидел во дворе на краю высохшего бассейна (фонтан забило пылью) и пристально смотрел на сверкающие звезды, словно хотел понять по их расположению, почему удача бесповоротно изменила ему.

Утром он часто вызывал меня к себе.

— Тирон, — шептал Цицерон, и его пальцы крепко стискивали мою руку, — я должен выбраться из этой поганой дыры. Я перестаю быть самим собой.

Но куда мы могли отправиться? Цицерон мечтал об Афинах или, возможно, о Родосе, но Планций и слышать об этом не хотел. Он настаивал на том, что Цицерон теперь подвергается еще большей опасности: слухи о его пребывании в этих краях уже разнеслись — и его легко могут убить. Спустя некоторое время я начал подозревать, что Планций наслаждается своей властью над таким знаменитым человеком и не хочет, чтобы мы его покинули. Я поделился своими сомнениями с Цицероном, который ответил:

— Он молод и честолюбив. Возможно, он решил, что положение в Риме изменится и он сможет достичь новых высот благодаря тому, что укрывает меня. Если так, он сам себя обманывает.

А однажды, ближе к вечеру, когда неистовость дневной жары уменьшилась, мне случилось отправиться в город со связкой писем, чтобы послать их в Рим. Было трудно уговорить Цицерона найти силы даже для того, чтобы отвечать на послания, а когда он все-таки это делал, получался перечень жалоб: «Я все еще нахожусь в том месте, лишенный всякой беседы, всякой мысли. Самое место менее всего пригодно для пребывания в нем в таком бедственном и печальном положении»[83].

Но все-таки он писал, и я нанял — на подмогу редким заслуживающим доверия путешественникам, которые перевозили наши письма, — гонца, предоставленного местным македонским торговцем по имени Эпифан, который возил товары в Италию и из нее. Конечно, Эпифан был закоренелым и к тому же ленивым проходимцем, как и большинство людей в этом уголке мира, но, как я решил, моих взяток хватит, чтобы купить его молчание.

У Эпифана имелся склад, стоявший на склоне близ Эгнатиевых ворот, близ дороги в гавань, где над крышами зданий вечно висела дымка от красно-зеленой пыли, поднимаемой путешествующими из Рима в Византий. Чтобы добраться до его конторы, приходилось пересекать двор, где загружались и разгружались повозки. В тот день на дворе стояла колесница — ее оглобли покоились на колодах, а выпряженные лошади шумно пили из корыта. Колесница настолько отличалась от обычных повозок, запряженных быками, что я резко остановился и подошел, собираясь как следует рассмотреть ее. Судя по всему, в пути ее не жалели: из-за грязи невозможно было угадать первоначальный цвет. Это была быстрая и крепкая повозка, созданная для боя, — военная колесница. Встретив наверху Эпифана, я спросил, чья она.

Он бросил на меня хитрый взгляд и ответил:

— Возничий не назвал своего имени. Попросил присмотреть за ней, и все.

— Римлянин? — уточнил я.

— Несомненно.

— Один?

— Нет, у него был товарищ — возможно, гладиатор. Оба молодые и сильные.

— Когда они прибыли?

— Час назад.

— И где они сейчас?

— Кто же знает?

Эпифан пожал плечами и показал желтые зубы.

И тут меня осенила ужасная догадка.

— Ты вскрывал мои письма?! Ты выследил меня? — воскликнул я.

— Господин, я потрясен. Воистину… — Торговец раскинул руки, показывая, что он ни в чем не виноват, и огляделся по сторонам, словно молча взывал к невидимому судье. — Как можно предполагать такое?!

Мерзавец Эпифан! Для человека, зарабатывающего на жизнь обманом, он врал просто ужасно.

Я повернулся, выбежал из комнаты, бросился вниз по лестнице и несся до тех пор, пока не увидел нашу виллу. Неподалеку от нее по улице слонялись двое, с виду — грубые негодяи, и я замедлил шаг, когда незнакомцы повернулись и посмотрели на меня. Я нутром почуял, что их послали, чтобы убить Цицерона. У одного из них от брови до челюсти тянулся жуткий шрам. Эпифан сказал правду: он явился прямиком из гладиаторских казарм. А второй, возможно, был кузнецом — судя по чванному виду, чуть ли не самим Вулканом — с бугристыми загорелыми икрами и предплечьями, с черным, как у негра, лицом. Он окликнул меня:

— Мы ищем дом, где живет Цицерон!

Я стал говорить, что ничего не знаю, но он прервал меня:

— Скажи, что Тит Анний Милон явился прямиком из Рима и желает выразить ему свое почтение.

В комнате Цицерона было темно — свеча погасла из-за недостатка воздуха. Он лежал на боку, лицом к стене.

— Милон? — повторил он безжизненным голосом, когда я рассказал обо всем. — Это еще что за имя? Грек, что ли?

Но потом Цицерон перевернулся на спину и приподнялся на локтях.

— Подожди… Не выдвигался ли недавно в трибуны человек с таким именем?

— Это он и есть, — закивал я. — И он здесь.

— Но если его избрали трибуном, почему он не в Риме? Он вступает в должность через три месяца.

— Он сказал, что хочет поговорить с тобой.

— Длинный путь для того, чтобы просто поболтать. Что мы о нем знаем?

— Ничего.

— Может, он явился, чтобы меня убить?

— Возможно — с ним приехал гладиатор.

— Это не внушает доверия. — Цицерон снова лег и, подумав, сказал: — Что ж, какая разница? Я в любом случае все равно что мертв.

Он прятался в своей комнате так долго, что, когда я отворил дверь, дневной свет ослепил его, и Цицерон поднял руку, прикрывая глаза. С затекшими конечностями, бледный, полуголодный, со взлохмаченными седыми волосами и бородой, мой хозяин походил на мертвеца, только что восставшего из могилы. И вряд ли стоило удивляться тому, что, когда он вошел в комнату, поддерживаемый моей рукой, Милон его не узнал. Только услышав знакомый голос, пожелавший ему доброго дня, наш посетитель задохнулся, прижал руку к сердцу, склонил голову и заявил, что это величайший миг в его жизни и величайшая честь для него, что он бессчетное множество раз слышал, как Цицерон выступает в суде и с ростры, но даже не думал познакомиться с ним, Отцом Отечества, не говоря уже о том, чтобы, как он смеет надеяться, иметь возможность оказать ему услугу… Он еще долго говорил в том же духе и в конце концов добился от Цицерона того, чего я не слышал от него месяцами, — смеха.

— Да, очень хорошо, молодой человек, довольно, — остановил он нашего гостя. — Я понял: ты рад меня видеть! Иди сюда.

С этими словами Цицерон шагнул вперед, раскинув руки, и они обнялись.

В дальнейшем моего хозяина немало упрекали за дружбу с Милоном. И не напрасно: молодой трибун был упрямым, вспыльчивым и безрассудным. Однако порой эти свойства ценнее благоразумия, спокойствия и осторожности — а тогда были как раз такие времена. Кроме того, Цицерона тронуло то, что Милон приехал в такую даль лишь из желания повидаться с ним: он почувствовал, что с ним еще не все кончено. Он пригласил Милона остаться на обед и приберечь до той поры все, что он собирается сказать. Ради такого случая Цицерон даже слегка занялся собой, расчесав волосы и переодевшись в не столь похоронный наряд.

Планций отсутствовал — он уехал вглубь страны, в Тавриану, чтобы разбирать дела в местных судах, — и поэтому за столом сидели только мы трое. Спутник Милона, мирмиллон[84] по имени Биррия, обедал на кухне: даже такой добродушный человек, как Цицерон, известный тем, что время от времени мирился с присутствием актера на своих обедах, отказывался есть вместе с гладиатором. Мы возлегли в саду, внутри шатра из тонкой сети, защищавшего нас от насекомых, и в следующие несколько часов узнали кое-что о Милоне и о том, почему он проделал нелегкий путь в семь сотен миль.

По его словам, он происходил из благородной, но небогатой семьи. Его усыновил дед с материнской стороны, и все равно денег не хватало, так что ему пришлось зарабатывать на жизнь, возглавляя гладиаторскую школу в Кампании и поставляя бойцов для похоронных игр в Риме. («Неудивительно, что мы никогда о нем не слышали», — заметил мне позже Цицерон.) Милон часто приезжал в город по делам, и, как заявил он, ужасался насилию и запугиваниям, творимым Клодием. Он плакал, видя, как Цицерона изводили, позорили и в конце концов выгнали из Рима. Милон решил, что он, как никто другой, способен помочь восстановить порядок, после чего связался через посредников с Помпеем и сделал ему предложение.

— То, что я собираюсь сказать, должно храниться в строжайшей тайне, — сказал он, искоса взглянув на меня. — Об этом не должен знать никто, кроме нас троих.

— А кому я расскажу? — возразил Цицерон. — Рабу, который выносит мой ночной горшок? Повару, который приносит мне еду? Уверяю, больше я ни с кем не вижусь!

— Очень хорошо, — ответил наш новый знакомый.

Затем он сообщил, что предложил Помпею передать в его распоряжение сотню пар отлично подготовленных бойцов, чтобы отбить срединные улицы Рима и положить конец владычеству Клодия над законодательным собранием. Взамен Милон просил Помпея дать ему денег на покрытие расходов и поддержать его на трибунских выборах.

— Ты же понимаешь, я не мог сделать всего этого как обычный гражданин — меня бы казнили, — объяснил он. — Я сказал, что мне нужна неприкосновенность должностного лица.

Цицерон внимательно смотрел на Милона, едва прикасаясь к еде.

— И что ответил Помпей? — спросил он.

— Сперва он от меня отмахнулся. Сказал, что подумает. Но потом возникло дело с царевичем Армении, когда люди Клодия убили Папирия. Ты об этом знаешь?

— Да, мы кое-что слышали.

— Так вот, убийство друга как будто заставило Помпея Великого подумать над моими словами, потому что в тот день, когда Папирия возложили на погребальный костер, Помпей позвал меня в свой дом. «Та мысль насчет того, чтобы ты сделался трибуном… Считай, что мы договорились», — сказал он мне.

— И как Клодий отнесся к твоему избранию? — спросил Цицерон. — Он должен был понимать, что у тебя на уме.

— Вот поэтому я здесь. А теперь — то, о чем ты не слышал, поскольку я покинул Рим сразу после того, как это случилось, и ни один гонец не мог добраться сюда быстрее меня…

Милон замолчал и поднял чашу, чтобы ему налили еще вина. Наш гость не торопился, ведя свое повествование, — он явно был хорошим рассказчиком и собирался поведать все в нужное время.

— Это произошло недели две тому назад, вскоре после выборов. Помпей занимался какими-то мелкими делами на форуме и наткнулся на шайку Клодия. Несколько толчков плечом и ударов локтем — и один из них выронил кинжал. Все это видело множество людей, поднялся оглушительный крик — мол, они собираются убить Помпея. Свита Помпея быстро вывела его с форума и доставила домой, где тот заперся… Он до сих пор сидит там, насколько мне известно, в обществе одной только госпожи Юлии.