Империй. Люструм. Диктатор

I

Я помню голос военных рожков Цезаря, что преследовал нас в потемневших полях Лация, — тоскливый, плачущий вой, похожий на зов животного в брачный период. Помню, что, когда они прекращались, были слышны только звук наших подошв, скользивших по ледяной дороге, да наше упрямое, частое дыхание.

Бессмертным богам было мало того, что Цицерону пришлось сносить плевки и оскорбления сограждан, мало того, что посреди ночи ему пришлось оставить очаги и алтари его семьи и предков; мало даже того, что мы бежали из Рима пешком, что ему пришлось оглянуться и увидеть свой дом в огне. Они сочли, что ко всем этим страданиям необходимо прибавить еще одно: пусть он услышит, как солдаты его врага снимаются с лагеря на Марсовом поле.

Цицерон был старше всех в нашем отряде, но продолжал идти так же быстро, как все остальные. Еще недавно он держал жизнь Цезаря на ладони и мог бы раздавить ее легко, как яйцо. А теперь судьба вела их в противоположные стороны. Цицерон спешил на юг, чтобы спастись от недругов, а виновник его падения направлялся на север, чтобы принять под свое начало обе галльские провинции.

Цицерон шел, опустив голову, не произнося ни слова. Я полагал, что его слишком переполняло отчаяние, чтобы он мог говорить.

Только на рассвете, когда мы добрались до Бовилл, где нас ожидали лошади, и приготовились ко второй части нашего похода, он помедлил, поставил ногу на подножку повозки, и внезапно спросил:

— Как ты считаешь, не следует ли нам вернуться?

Этот вопрос застал меня врасплох.

— Не знаю, — ответил я. — Я не задумывался об этом.

— Ну так задумайся сейчас. Скажи, почему мы бежим из Рима?

— Из-за Клодия и его шайки.

— А почему Клодий так могуществен?

— Потому что он трибун и может принять законы, направленные против тебя.

— А кто дал ему возможность стать трибуном?

Я поколебался и ответил не сразу:

— Цезарь.

— Именно. Цезарь. Думаешь, его отбытие в Галлию в нужный час было случайным совпадением? Конечно нет! Он подождал, пока его соглядатаи не донесут, что я бежал из города, и лишь затем приказал своему войску выступать. Почему? Я всегда считал, что Цезарь поощряет возвышение Клодия, дабы наказать меня за то, что я открыто восстал против него. Но что, если все это время его настоящей целью было выгнать меня из Рима? Вдруг он хотел быть уверен в том, что я ушел, прежде чем тронуться в путь?

Мне следовало бы понять, что двигало им, когда он говорил это. Мне следовало бы настаивать, чтобы он вернулся. Но я был слишком измучен, чтобы мыслить ясно. И честно говоря, дело было не только в этом. Я слишком боялся того, что головорезы Клодия могут сделать с нами, если поймают после нашего возвращения в город.

А потому вместо всего этого я сказал:

— Хороший вопрос, и я не могу притворяться, будто у меня есть на него ответ. Но если ты снова появишься после того, как попрощался со всеми, не сочтут ли это нерешительностью? В любом случае Клодий теперь сжег твой дом — куда мы можем вернуться? Кто нас примет? Думаю, разумнее придерживаться первоначального замысла и сделать все, чтобы как можно скорее убраться подальше от Рима.

Цицерон прислонился головой к боку повозки и закрыл глаза. Я был потрясен, увидев в бледно-сером свете, каким осунувшимся он выглядит после проведенной в дороге ночи. Он не стриг волосы и бороду уже несколько недель. На нем была черная тога, и, хотя ему шел всего сорок девятый год, из-за траура он казался намного старше, походя на дряхлого нищего странника.

Спустя некоторое время он вздохнул:

— Не знаю, Тирон. Может, ты и прав. Прошло столько времени с тех пор, как я спал… Я слишком устал, чтобы думать.

Вот так была совершена роковая ошибка — плод нерешительности, а не твердого решения. Мы продолжали спешить на юг до конца того дня и в последующие двенадцать дней, чтобы избавиться от грозившей нам опасности.

Не желая привлекать к себе внимание, мы не взяли с собой почти никого: только кучера экипажа да трех вооруженных верховых рабов, один впереди и двое сзади. Маленький сундучок с золотыми и серебряными монетами, который вручил нам для оплаты дорожных расходов Аттик, самый старый и самый близкий друг Цицерона, был спрятан под сиденьем. Мы останавливались только у тех, кому доверяли, не больше чем на одну ночь в каждом доме, и избегали тех мест, где Цицерона могли поджидать преследователи, — например, на его приморской вилле в Формиях, где его стали бы искать в первую очередь, и в поселениях вдоль Неаполитанского залива, уже кишевших людьми, которые ежегодно покидали Рим ради солнца и теплых источников. Вместо этого мы как можно быстрее двинулись к «носку» Италии.

Цицерон намеревался, нигде надолго не останавливаясь, добраться до Сицилии и оставаться там до тех пор, пока жителей Рима не перестанут подстрекать против него.

— Толпа со временем обратится против Клодия, — предсказывал он. — Такова ее изменчивая природа. Клодий всегда будет моим смертельным врагом, но не всегда будет трибуном — нам не следует об этом забывать. Через девять месяцев срок его полномочий подойдет к концу, и тогда мы сможем вернуться.

Цицерон был уверен в дружественном приеме сицилийцев, хотя бы потому, что в свое время удачно провел судебное дело против Верреса, тиранически правившего островом. И это притом, что одержал эту блестящую победу, обозначившую начало его восхождения, двенадцать лет назад, а Клодий успел побывать там магистратом после него.

Я заранее послал письма с предупреждением о том, что мой хозяин ищет убежища. В гавани Регия мы наняли небольшую шестивесельную лодку, чтобы пересечь пролив и достичь Мессаны.

Мы вышли из гавани зимним утром, ясным, холодным. Нас окружала жгучая голубизна моря и неба: первое было темно-голубым, второе — светло-бирюзовым. Разделяющая их линия была остра, как клинок. До Мессаны было каких-нибудь три мили, и морской переход занял меньше часа.

Мы подошли так близко, что могли видеть приверженцев Цицерона, выстроившихся на скалах, чтобы приветствовать его. Но между нами и входом в порт стояло военное судно с развевающимися красно-зелеными флагами сицилийского наместника, Гая Вергилия, и, когда мы приблизились к маяку, оно снялось с якоря и медленно двинулось нам наперерез.

Вергилий стоял у поручня, окруженный своими ликторами. Не скрывая ужаса при виде того, каким неприбранным выглядит Цицерон, он прокричал приветствие, на которое тот дружески отозвался. Оба были сенаторами и знали друг друга много лет.

Наместник осведомился, каковы намерения Цицерона. Тот ответил, что, само собой, собирается высадиться на берег.

— Да, я слышал, — отозвался Вергилий. — К несчастью, я не могу этого допустить.

— Почему же?

— Из-за нового закона Клодия.

— И что это за новый закон? Их так много, один подлее другого!

Гай Вергилий сделал знак члену своей свиты. Тот достал свиток, перегнулся вниз и вручил его мне, а я — Цицерону. Даже сегодня я помню, как свиток трепетал в его руках на легком ветру, словно живое существо: то был единственный звук в наступившей тишине. Мой господин не торопясь прочел его, а потом без единого слова протянул мне, и я прочитал вслед за ним:

Lex Clodia de exilio Ciceronis[79]

Поскольку Марк Туллий Цицерон предавал граждан Рима смерти без суда и приговора и с этой целью присвоил себе полномочия и выступал от имени сената, настоящим предписывается не предоставлять ему огня и воды на расстоянии четырехсот миль от Рима; под страхом смерти не пускать его к себе и не предоставлять ему убежища; отобрать в казну всю его собственность и владения; разрушить его дом в Риме и воздвигнуть на этом месте храм Свободы. С тем же, кто будет действовать, высказываться, голосовать или принимать любые другие меры в пользу его возвращения, пусть обращаются как с отъявленным преступником до той поры, пока те, кого Цицерон незаконно предал смерти, не вернутся к жизни.

Должно быть, то был самый страшный удар. Но Цицерон нашел в себе силы отмахнуться от него легким движением руки.

— И когда опубликовали эту чушь? — полюбопытствовал он.

— Мне сказали, что закон был вывешен в Риме восемь дней тому назад. Он попал в мои руки вчера, — ответил Гай Вергилий.

— Тогда это еще не закон и не может стать законом, пока его не прочтут в третий раз. Мой письмоводитель это подтвердит. Тирон, — сказал хозяин, повернувшись ко мне, — поведай наместнику, когда самое раннее закон вступит в силу.

Я попытался вычислить. Прежде чем законопредложение можно будет поставить на голосование, его следует зачитывать вслух на форуме в течение трех рыночных дней подряд. Но я был так потрясен прочитанным, что не смог припомнить, какой сейчас день недели, не говоря уж о том, когда начнутся рыночные дни.

— Двадцать дней, считая от сегодняшнего, — рискнул предположить я. — Возможно, двадцать пять.

— Вот видишь! — крикнул Цицерон. — У меня есть трехнедельная отсрочка, даже если закон примут. Чего, я уверен, не случится!

Он встал на носу лодки, расставив ноги, поскольку та покачивалась, и умоляюще раскинул руки.

— Пожалуйста, мой дорогой Вергилий, ради нашей прошлой дружбы, теперь, когда я забрался так далеко, позволь мне хотя бы высадиться на землю и провести ночь или две с моими сторонниками!

— Нет. Как я уже сказал, мне жаль, но я не могу рисковать, — отозвался сицилийский правитель. — Я посовещался со сведущими людьми. Они говорят, что даже если ты доберешься до Лилибея на западной оконечности острова, то все равно будешь находиться меньше чем в трехстах пятидесяти милях от Рима, и Клодий станет преследовать меня.

После этого Цицерон стал вести себя не столь дружелюбно.

— Согласно закону, ты не имеешь никакого права препятствовать путешествию римского гражданина, — сказал он.

— Я имею полное право охранять спокойствие моей провинции. И здесь, как ты знаешь, мое слово и есть закон…

Вергилий извинялся и даже, сказал бы я, был сконфужен. Но он оставался непоколебим, и, обменявшись с ним несколькими резкими словами, мы развернулись и пошли на веслах обратно в Регий — ничего другого не оставалось.

Увидев, что мы уходим, на берегу громко и встревоженно закричали, и я увидел, что Цицерон впервые всерьез забеспокоился. Гай Вергилий был его другом, и если так поступает друг, значит вскоре для Цицерона будет закрыта вся Италия. Вернуться в Рим, чтобы противостоять закону, было чересчур рискованно: Цицерон покинул его слишком поздно. Такое путешествие было связано с опасностью для жизни и здоровья; но, кроме того, закон почти наверняка был бы принят, и тогда мы оказались бы в пределах четырехсот миль, о которых в нем говорилось. Чтобы соблюдать условия своего изгнания, Цицерону следовало немедленно бежать за рубеж.

О том, чтобы отправиться в Галлию, конечно, не могло быть и речи — из-за Цезаря. Значит, следовало двинуться на восток — в Грецию или Азию. Но, к несчастью, мы находились не с той стороны полуострова, чтобы плыть по бурному зимнему морю. Нужно было добраться до противоположного берега, до Брундизия на Адриатике, и найти большое судно, пригодное для долгого плавания.