Империй. Люструм. Диктатор

XIX

На следующее утро я говорил с личным слугой Цицерона, когда заметил, как хозяин спускается из своей спальни — в первый раз за две недели. У меня перехватило дыхание. Он выглядел как призрак. Цицерон расстался со своей обычной тогой и надел старую черную тунику, подчеркивая, что он в трауре. Щеки хозяина впали, волосы свалялись, а отросшая борода придавала ему вид бездомного бродяги. Спустившись вниз, он остановился. К этому времени почти все содержимое дома было вывезено. Сенатор с удивлением обвел взглядом пустые стены и полы атриума — и пошаркал в свою библиотеку. Проследовав за ним, я наблюдал от двери, как хозяин осматривал пустые полки. В библиотеке остались только стул и маленький стол. Не оглядываясь, голосом, до ужаса тихим, он спросил:

— Кто это сделал?

— Хозяйка решила, что это разумная предосторожность, — ответил я.

— Разумная предосторожность? — Цицерон провел рукой по пустым полкам из палисандра; он сам придумал для них очень красивый узор. — Больше похоже на кол мне в спину. — А затем приказал, все еще не глядя на меня: — Вели приготовить повозку.

— Конечно, — заколебался я. — Могу я узнать, куда мы едем, чтобы сообщить вознице?

— Это не важно. Приготовь мне эту проклятую повозку.

Я приказал конюху подъехать к передней двери, а затем нашел Теренцию и предупредил ее, что хозяин собирается выехать. Она взволнованно посмотрела на меня и поспешила в библиотеку. Большинство домашних уже знали, что Цицерон наконец-то встал с постели, и все собрались в атриуме, радостные и испуганные, забыв о работе и обязанностях. Мы услышали звуки громких голосов, и вскоре Теренция, вся в слезах, выбежала из библиотеки. Она велела мне: «Будь рядом с ним!» — и взбежала вверх по лестнице. Через несколько мгновений появился хмурый Цицерон. Сейчас он больше походил на себя всегдашнего, будто ссора с женой встряхнула его. Хозяин направился к передней двери и велел слуге открыть ее. Тот взглянул на меня, как бы спрашивая позволения. Я коротко кивнул.

Как всегда, на улице ждали протестующие, но их было гораздо меньше, чем в день обнародования закона, запрещавшего предоставлять Цицерону кров и пищу. Большинство людей устало ждать, когда появится жертва, — так кошка устает ждать мышь у ее норки. Однако то, что было потеряно в смысле количества, оставшиеся вполне возмещали своей ненавистью; они подняли настоящий шум, вопя: «Тиран! Убийца! Смерть!» Когда Цицерон вышел из двери, они бросились вперед. Он сразу же залез в повозку, я — следом за ним. Телохранитель, сидевший рядом с возницей, наклонился ко мне, чтобы узнать, куда мы едем. Я посмотрел на Цицерона.

— К Помпею, — произнес он.

— Но Помпей сейчас не в Риме, — возразил я. К этому времени по стенкам повозки забарабанили кулаки.

— А где же он?

— В своем поместье, в Альбанских холмах.

— Еще лучше, — ответил Цицерон. — Там он меня точно не ожидает.

Я громко назвал место назначения вознице, который ударом кнута направил повозку к Капенским воротам. Мы тронулись, сопровождаемые ударами по стенкам повозки и криками толпы.

Поездка заняла не меньше двух часов, и все это время Цицерон сидел в углу повозки, напротив меня, подобрав ноги, будто хотел уменьшиться в размерах. Только когда мы свернули с большой дороги на усыпанный гравием подъездной путь в поместье, он распрямился и стал смотреть на великолепные пейзажи со статуями и искусно подстриженными деревьями и кустарниками.

— Я заставлю его устыдиться и защитить меня, — сказал Цицерон. — А если он откажется, убью себя у его ног, и история навсегда проклянет его за трусость. Ты что, думаешь, я этого не сделаю? Я совершенно серьезен.

И хозяин достал из туники маленький нож, который показал мне. Лезвие было не длиннее его ладони. Цицерон оскалился — казалось, что он не в себе.

Мы остановились перед громадным загородным домом; подбежавший слуга открыл дверь повозки. Цицерон бывал в этом доме бессчетное количество раз, и раб очень хорошо знал гостя. Но улыбка исчезла с его лица, когда он увидел небритое лицо и черную тунику Цицерона. Потрясенный, он отступил на несколько шагов.

— Чувствуешь запах, Тирон? — спросил Цицерон, тыкая мне в лицо запястьем своей руки, затем поднял его к своему носу и тоже понюхал. — Это запах смерти. — Он издал странный смешок, а затем выбрался из повозки и направился к дому, сказав через плечо дворецкому: — Доложи своему хозяину. Я знаю, куда идти.

Я поспешил вслед за ним, и мы вдвоем вошли в большую гостиную, полную старинной мебели, ковров и гобеленов. Здесь же, в шкафах, были выставлены многочисленные военные трофеи Помпея, привезенные им из покоренных стран, — красная глазурованная посуда из Испании, резная слоновая кость из Африки, восточное серебро с чеканкой. Цицерон уселся на обтянутый светлым шелком диван с высокой спинкой, а я остался стоять рядом с одной из дверей, выходивших на террасу, вдоль которой стояли бюсты великих людей древности. Внизу садовник толкал тачку, полную опавших листьев. До меня доносился запах костра, скрытого от моих глаз. Вся сцена была настолько спокойной и упорядоченной — настоящий островок покоя посреди ужаса наших будней, — что я никогда ее не забуду. Наконец раздался негромкий звук шагов, и появилась жена Помпея в сопровождении комнатных служанок; все были намного старше ее. Она выглядела как настоящая кукла, с темными локонами, в простом зеленом платье. Шея была обмотана шарфом. Цицерон встал и поцеловал ей руку.

— Мне очень жаль, — сказала Юлия, — но мужу пришлось срочно уехать.

Она вспыхнула и посмотрела на дверь, через которую вошла. Было видно, что ложь дается ей с трудом.

— Ничего страшного, я подожду, — сказал Цицерон с расстроенным видом.

Юлия еще раз оглянулась на дверь, и я внезапно осознал, что Помпей находится прямо за этой дверью, знаками показывая ей, что надо делать.

— Я не знаю, как долго его не будет, — сказала Юлия.

— Уверен, что он появится, — громко, рассчитывая на подслушивающих, сказал Цицерон. — Не может быть, чтобы Помпей Великий отрекся от своего слова.

Он уселся, и после некоторого колебания Юлия последовала его примеру, сложив на коленях маленькие белые руки.

— Ты хорошо доехал? — спросила она после молчания.

— Очень хорошо, благодарю.

Опять повисло долгое молчание. Цицерон опустил руку под тунику, туда, где лежал нож. Я видел, как он касается его пальцами.

— А ты не видел моего отца в последнее время? — полюбопытствовала молодая женщина.

— Нет. Я плохо себя чувствовал.

— Правда? Мне очень жаль. Я тоже давно не видела его. Он может в любое время отправиться в Галлию. Если это случится, даже не знаю, когда увижу его снова. Я счастлива, что не останусь одна. Когда он воевал в Испании, это было ужасно.

— А как тебе нравится жизнь замужней женщины?

— Чудесно! — воскликнула она, совершенно искренне. — Все свое время мы проводим здесь. Никуда не выезжаем. Этот мир принадлежит только нам.

— Это должно быть очень приятно. Просто очаровательно. Беззаботное существование. Я вам поистине завидую…

Голос Цицерона прервался. Он вынул руку и поднес ее ко лбу, а затем посмотрел на ковер. Его тело затряслось и, к своему ужасу, я понял, что хозяин плачет. Юлия быстро встала.

— Ничего-ничего, — произнес он. — Ничего страшного. Просто эта болезнь…

Юлия заколебалась, потом протянула руку, дотронулась до плеча хозяина и мягко произнесла:

— Я еще раз скажу ему, что ты здесь.

Вместе со служанками она покинула комнату. Цицерон глубоко вздохнул, вытер лицо и нос рукавом туники и уставился перед собой. С террасы доносился запах костра. Время шло. Темнело, и на лице Цицерона, худом от длительного голодания, появились тени. Наконец я прошептал ему на ухо, что если мы не отправимся в ближайшее время, то не попадем в Рим до захода солнца. Он кивнул, и я помог ему подняться. Когда мы отъезжали от дома, я оглянулся, и готов поклясться, что я увидел бледный овал лица Помпея, смотревшего на нас из окна верхнего этажа.

Когда новость о предательстве Помпея распространилась по городу, стало очевидно, что дни Цицерона сочтены, и я стал упаковывать вещи на случай бегства из Рима. Нельзя сказать, что все отреклись от него. Сотни горожан примеряли на себя траур в знак сочувствия ему, и даже сенат проголосовал за то, чтобы одеться в черное, выражая поддержку Цицерону. На Капитолии по призыву Элия Ламии собрались всадники со всех концов Италии; сторонники Цицерона во главе с Гортензием направились к консулам с требованием выступить в его защиту. Но и Пизон, и Габиний отказались. Они знали, что от Клодия зависело, какую провинцию они получат, если получат вообще, и жаждали выказать ему свою преданность. Консулы даже запретили сенаторам переодеваться в траур и изгнали благородного Ламию из города, обвинив его в том, что он угрожает общественному спокойствию.

Как только Цицерон пытался куда-нибудь выйти, его мгновенно окружала свистящая толпа, и, несмотря на защиту, которую устроили ему Аттик и братья Сексты, это было очень страшно и опасно. Сторонники Клодия забрасывали его камнями и испражнениями, заставляя скрываться за дверями, чтобы очистить от грязи волосы и тунику.

В одной из таверн хозяину удалось разыскать консула Пизона, которого он умолял вмешаться, но тщетно. После этого Цицерон перестал выходить из дома. Но и там ему не давали покоя. Днем на форуме собирались толпы людей, вопивших: «Цицерон — убийца!» По ночам наш сон бесконечно прерывался от топота бегущих, оскорблений, грохота камней по крыше дома. На многотысячном собрании, созванном трибунами за пределами города, Цезаря спросили о его мнении по поводу закона Клодия. Он объявил, что, хотя в то время выступал против казни заговорщиков, сейчас он против закона, имеющего обратное действие. Тем самым он проявил невероятную изворотливость; когда об ответе Цезаря рассказали Цицерону, хозяин лишь кивнул в унылом восхищении. Он понял, что никакой надежды нет, и, хотя не стал вновь прятаться в постели, впал в необычайную вялость, и часто отказывался принимать посетителей.

Стоит рассказать об одном важном исключении. Накануне принятия закона Клодия к нему явился Красс, и, к моему удивлению, Цицерон согласился увидеться с ним. Думаю, он пришел в такое отчаяние, что был готов принять любую помощь.

Негодяй выразил озабоченность происходящим. Он не переставал говорить о том, как потрясен всем этим и возмущен предательством Помпея. А в то же время его глаза бегали по пустым стенам, выискивая, что еще осталось в доме.

— Если я чем-то могу помочь, — сказал он, — хоть чем-то…

— Боюсь, что ничем, благодарю тебя, — ответил Цицерон. Он явно сожалел, что пустил старинного врага на порог. — Мы оба знаем, что такое государственные дела. Рано или поздно каждого постигает неудача. По крайней мере, — добавил он, — моя совесть чиста. Позволь, я не буду больше тебя задерживать.

— А деньги? Я понимаю, это жалкая замена всему, что ты потерял в этой жизни, но в изгнании они окажутся не лишними, а я готов ссудить тебе значительную сумму.

— Как благородно с твоей стороны…