Империй. Люструм. Диктатор

— Нет.

— Я сказал: «Что до меня, я лучше буду первым человеком в этой дыре, чем вторым в Риме», — и сказал это совершенно серьезно, Цицерон. Я действительно верю в это. Ты понимаешь, о чем я?

— Кажется, да, — ответил хозяин, медленно кивнув головой.

— Все, что я рассказал, — правда. Вот такой я человек.

— До этого разговора ты был для меня загадкой, Цезарь. Сейчас, мне кажется, впервые я начинаю понимать тебя. Благодарю за откровенность, — ответил Цицерон и рассмеялся. — Право, это очень забавно.

— Что именно?

— Что именно меня изгоняют из Рима, обвинив в намерении стать царем.

Цезарь бросил на него сердитый взгляд, но затем улыбнулся.

— А ты прав, — сказал он. — Очень забавно.

— Ну что же, — сказал Цицерон, поднимаясь на ноги, — беседовать дальше нет смысла. Тебе предстоит завоевать страну, а у меня есть другие дела.

— Не говори так! — воскликнул Цезарь. — Я просто изложил все как есть. Мы оба должны понимать, на чем стоим. Это несчастное легатство — твое! И никто не станет надзирать за тобой! Буду рад видеть тебя чаще; правда, Цицерон. — Он протянул руку. — Ну же! Большинство государственных мужей невообразимо скучны. Поэтому нам надо держаться друг друга.

— Благодарю за предложение, — ответил Цицерон, — но мы никогда не сработаемся.

— Почему?

— В той твоей деревеньке я бы тоже попытался стать первым человеком, а если бы это не удалось, то первым свободным человеком. Цезарь, ты хуже Помпея, Клодия и даже Катилины. Ты не успокоишься до тех пор, пока не поставишь всех нас на колени.

Когда мы вернулись в город, совсем стемнело. Цицерон даже не стал закрывать голову одеялом. Свет был слишком тусклым, чтобы его узнали, а кроме того, людей на улице занимали более важные дела, чем судьба бывшего консула, — например, обед, или протекающая крыша, или воры, которых в Риме с каждым днем становилось все больше.

В атриуме нас ждали Теренция и Аттик. Когда Цезарь сказал жене, что отказался от предложения Цезаря, она вскрикнула, как от боли, и опустилась на корточки, замерев и закрыв голову руками. Цицерон присел рядом и обнял ее за плечи.

— Дорогая, тебе надо уезжать немедленно, — сказал он. — Бери с собой Марка и проведи эту ночь в доме Аттика. — Он бросил на него взгляд, и его старый друг наклонил голову в знак согласия. — После полуночи оставаться здесь будет очень опасно.

— А ты? Что ты станешь делать? Убьешь себя?

Она вырвалась из его объятий.

— Если ты этого хочешь… если так проще для тебя.

— Конечно не хочу! — закричала Теренция на хозяина. — Я хочу, чтобы мне вернули мою жизнь!

— Боюсь, это не в моей власти.

Он еще раз попытался обнять ее, но жена оттолкнула его и поднялась на ноги.

— Почему? — потребовала она, глядя на него сверху вниз и уперев руки в бока. — Почему ты мучаешь свою жену и своих детей, когда можешь завтра же покончить со всем этим, вступив в союз с Цезарем?

— Если я поступлю так, то прекращу существовать.

— Как так — «прекращу существовать»? Что за очередная умная глупость?

— Мое тело продолжит жить, но тот Цицерон, который существует сейчас, умрет.

Теренция в отчаянии повернулась спиной к мужу и посмотрела на Аттика, ища у него поддержки. Тот произнес:

— При всем моем уважении, Марк, ты становишься похожим на упрямца Катона. Что плохого во временном союзе с Цезарем?

— Наш союз ни в коем случае не будет временным! Неужели никто не понимает? Этот человек не остановится, пока не станет повелителем мира, — он сам сказал мне приблизительно то же самое. Придется идти вместе с Цезарем, став его младшим союзником, или позднее порвать с ним, и тогда мне действительно придет конец.

— Твой конец уже наступил, — холодно заметила Теренция.

— Итак, Тирон, — сказал Цицерон, когда она ушла, чтобы привести из детской Марка для прощания с отцом, — последнее, что я хочу сделать в этом городе, — дать тебе свободу. Я должен был сделать это много лет назад — по крайней мере, после окончания моего консульства, — и то, что я этого не сделал, не значит, что я не ценю тебя; наоборот, я ценю тебя так, что боялся потерять. Но сейчас, когда я теряю все остальное, будет только справедливо, если я попрощаюсь и с тобой. Поздравляю тебя, мой друг, — закончил он, пожимая мне руку, — ты, несомненно, заслужил это.

Долгие годы я ждал этого мгновения, жаждал его, мечтал о нем, обдумывал, что стану делать, — а теперь оно наступило и выглядело совсем не торжественно, со всеми этими бедами и разрушениями. Я не мог говорить из-за бурного прилива чувств. Цицерон улыбнулся и обнял меня, а я плакал у него на плече, и он успокоительно похлопал меня по спине, как ребенка. А потом Аттик, который стоял рядом, крепко пожал мне руку.

Я с трудом смог произнести несколько слов благодарности, подчеркнув, что хочу посвятить свою жизнь свободного человека служению ему, Цицерону, и что останусь с ним, чем бы мне это ни грозило.

— Боюсь, это невозможно, — печально ответил Цицерон. — Отныне моими единственными спутниками будут рабы. Если мне поможет вольноотпущенник, то, по закону Клодия, он совершит преступление, содействуя убийце. Теперь ты должен держаться от меня подальше, Тирон, или они распнут тебя. Иди и собери свои вещи. Ты отправишься вместе с Теренцией и Аттиком.

Моя радость немедленно сменилась горем.

— Но как же ты будешь без меня?

— Ничего, у меня есть рабы, — ответил Цицерон, с трудом стараясь казаться беззаботным. — Они покинут город вместе со мной.

— И куда ты отправишься?

— На юг. На побережье — может быть, в Брундизий, — и там найму лодку. А после этого мою судьбу решат ветра и течения. Иди и собери вещи.

Я спустился в свою комнату и собрал свой жалкий скарб в небольшой мешок. Затем вынул из стены два кирпича, за которыми располагался мой тайник. В нем я хранил все свои сбережения. В пояс было зашито ровно двести двадцать семь золотых, которые я собирал более десяти лет. Я надел пояс и поднялся в атриум, где Цицерон прощался с Марком. За этим наблюдали Аттик и Теренция — ее глаза были совершенно сухими.

Хозяин любил этого мальчика — своего единственного сына, свою радость, свою надежду на будущее, — однако, собрав волю в кулак, сумел небрежно проститься с ним, так, чтобы не расстроить малыша. Он взял его за руки и покружил, и Марк попросил сделать это еще раз, а когда он попросил в третий раз, Цицерон решительно сказал «нет» и велел ему идти к матери. Затем он обнял Теренцию и сказал:

— Мне очень жаль, что наша совместная жизнь заканчивается так печально.

— Я всегда хотела прожить эту жизнь только с тобой, — ответила она и, кивнув мне, твердым шагом вышла из комнаты.

Цицерон обнял Аттика и поручил жену и сына его заботам, а потом повернулся ко мне, чтобы попрощаться. Я сказал, что в этом нет необходимости, ведь я окончательно решил остаться с ним, даже ценой своей свободы и жизни. Конечно, он поблагодарил меня, однако совсем не удивился, и я понял, что он никогда, ни на миг не предполагал, что я оставлю его. Я снял пояс с деньгами, протянул его Аттику и сказал:

— Не знаю, могу ли я обратиться к тебе с просьбой…

— Конечно, — ответил он. — Хочешь, чтобы я сохранил это для тебя?

— Нет, — ответил я. — У Лукулла есть рабыня, молодая женщина по имени Агата, которая, так уж вышло, много для меня значит. Ты не попросишь Лукулла сделать тебе одолжение и освободить ее? Уверен, денег здесь более чем достаточно, чтобы купить ее свободу. И присматривай за нею после этого.

Аттик был удивлен, но обещал мне выполнить просьбу.

— Да, ты умеешь хранить свои тайны, — сказал Цицерон, внимательно посмотрев на меня. — Может быть, я не так уж хорошо тебя знаю.

После того как они ушли, мы с Цицероном оказались в доме одни. Вместе с нами остались лишь его телохранители и несколько домашних рабов. Мы больше не слышали криков — весь город, казалось, погрузился в тишину. Хозяин поднялся наверх, чтобы немного отдохнуть и надеть обувь покрепче. А спустившись, взял подсвечник и стал переходить из комнаты в комнату — через пустой триклиний с позолоченным потолком, через громадный зал с мраморными скульптурами, такими тяжелыми, что их пришлось оставить, и, наконец, в пустую библиотеку, будто старался запомнить все получше. Это заняло столько времени, что я подумал, не решил ли он остаться. Но вот сторож на форуме прокричал полночь; Цицерон загасил свечи и сказал, что нам пора двигаться.

Ночь была безлунной, и, взобравшись на вершину холма, мы увидели не меньше десятка факелов, медленно спускавшихся по его склону. Вдалеке раздался крик птицы, и в ответ послышался такой же крик, совсем близко от нас. Я почувствовал, как забилось мое сердце.

— Идут, — тихо сказал Цицерон. — Он не хочет терять ни минуты.

Мы заторопились вниз по ступеням и, спустившись с Палатинского холма, свернули в узкий проулок. Держась в тени стен, мы осторожно миновали закрытые лавки и притихшие дома, пока наконец не вышли на главную улицу рядом с Капенскими воротами.

Подкупленный сторож открыл нам пешеходную калитку. Он нетерпеливо ждал, пока мы шепотом прощались с телохранителями. Затем Цицерон, сопровождаемый мной и тремя рабами, несшими наш багаж, прошел через узкий портик и покинул город.

Мы шагали в полном молчании, не останавливаясь, около двух часов и наконец прошли мимо монументальных гробниц, выстроившихся вдоль дороги, — в то время там прятались дорожные грабители. Лишь тогда Цицерон решил, что мы в безопасности и можно передохнуть. Он уселся на верстовой камень и повернулся лицом к городу. Темные очертания римских холмов проступали на фоне зарева, красного в середине и розоватого по краям. Было слишком рано для восхода солнца. Не верилось, что всего один подожженный дом может так божественно осветить небо. Если бы я не знал этого доподлинно, то решил бы, что это знамение. И тут, еле слышный в неподвижном ночном воздухе, раздался странный звук, нечто среднее между стоном и воплем. Сначала я не мог понять, что это, а потом Цицерон объяснил мне: трубы на Марсовом поле подают сигнал к выступлению легионов Цезаря в Галлию. В темноте я не мог рассмотреть его лица, но, возможно, это было к лучшему. Через несколько мгновений Цицерон встал, отряхнул пыль со своей старой туники и продолжил путь в сторону, противоположную той, куда направлялся Цезарь.