Империй. Люструм. Диктатор

— Что скажешь о двух миллионах? Это поможет?

— Естественно. Но как я смогу расплатиться с тобой, пребывая в изгнании?

— Думаю, ты можешь передать мне этот дом в заклад.

У Красса был такой вид, будто эта мысль только что пришла ему в голову.

— Ты хочешь этот дом, за который я заплатил тебе три с половиной миллиона?

Цицерон с недоверием уставился на него.

— Согласись, для тебя это была неплохая сделка.

— Тем более мне ни к чему продавать его тебе за два миллиона.

— Боюсь, недвижимость имеет цену только тогда, когда на нее есть покупатель. А послезавтра этот дом не будет стоить ни драхмы.

— Почему?

— Потому что Клодий хочет его сжечь, чтобы воздвигнуть на этом месте храм богине Свободы, и ни ты, ни кто-либо другой не смогут ему помешать.

Цицерон помолчал, а потом спросил тихим голосом:

— Кто тебе сказал?

— Это моя работа — знать такие вещи.

— Тогда почему ты хочешь заплатить два миллиона за выжженный клочок земли, предназначенный под строительство храма?

— Деловым людям приходится идти на риск.

— Прощай, Красс.

— Подумай об этом, Цицерон. Не будь упрямым ослом. Речь идет о двух миллионах.

— Я сказал: прощай, Красс.

— Ну хорошо, два с половиной. — Цицерон не ответил. Красс покачал головой. — Именно глупая заносчивость и упрямство довели тебя до нынешнего положения. Я еще погрею руки над твоим погребальным костром.

На следующий день назначили собрание главных сторонников Цицерона: предстояло решить, что ему делать дальше. Местом его проведения выбрали библиотеку, и мне пришлось искать стулья по всему дому. Я набрал двадцать. Первым появился Аттик, за ним Катон, потом Лукулл и, намного позже этих троих, Гортензий. Всем пришлось продираться сквозь толпу, заполнившую прилегающие улицы, но больше всего досталось Гортензию, лицо которого было расцарапано, а тога испачкана дерьмом. Было страшно видеть человека, обычно державшегося безукоризненно, в таком жалком состоянии. Мы подождали, не появится ли еще кто-нибудь, но никто не пришел. Туллия с мужем уже покинули Рим и укрылись в провинции после трогательного прощания с Цицероном, поэтому из членов семьи была одна Теренция. Я записывал.

Если Цицерон и был разочарован тем, что громадная толпа подхалимов, когда-то окружавшая его, уменьшилась до кучки сторонников, он этого не показал.

— В этот горький день, — сказал хозяин, — я хочу поблагодарить всех вас, так отважно боровшихся за меня. Невзгоды — неотъемлемая часть нашей жизни, и, хотя я советую всем избегать их, — (тут в моих записях стоит «все смеются»), — они позволяют понять сущность людей, и если я выказал слабость, то вы — силу. — Цицерон остановился и прочистил горло. Мне показалось, что сейчас он опять сломается, но хозяин собрал свою волю в кулак и продолжил: — Итак, закон вступит в силу в полночь? Как я понимаю, в этом нет никаких сомнений?

Он обвел взглядов всех четверых. Те покачали головами.

— Нет, — ответил Гортензий, — никаких.

— Тогда что мне остается?

— Мне кажется, у тебя есть три возможности, — сказал Гортензий. — Ты можешь не обращать внимания на закон и остаться в Риме, в надежде, что твои друзья продолжат тебя поддерживать, хотя с завтрашнего дня это будет еще опаснее. Ты можешь покинуть город сегодня вечером, пока еще не запрещено помогать тебе, и попытаться спокойно выехать за пределы Италии. Наконец, ты можешь пойти к Цезарю и узнать, остается ли в силе ли его предложение легатства, которое даст тебе неприкосновенность.

— Есть и четвертая, — заметил Катон.

— Какая?

— Он может убить себя.

Повисло тяжелое молчание. Потом Цицерон спросил:

— И что это мне даст?

— Стоики всегда рассматривали самоубийство как закономерный для мудрого человека поступок, позволяющий выразить презрение к окружающим, — ответил Катон. — Кроме того, это естественный способ положить конец своим страданиям. И честно говоря, это станет примером борьбы с тиранией, который сохранится в веках.

— Ты имеешь в виду какой-то особый вид самоубийства?

— Да. По моему мнению, ты должен запереться в этом доме и уморить себя голодом.

— Не согласен, — вмешался Лукулл. — Если ты хочешь помучиться, Цицерон, к чему затевать самоубийство? Проще остаться в городе и предоставить толпе сделать свое черное дело. У тебя появляется возможность выжить, в противном же случае пусть на них падет позор бесчестья.

— Для того чтобы тебя убили, не нужно никакого мужества, — недовольно ответил Катон. — В то время как самоубийство — сознательный и мужественный поступок.

— А что ты сам посоветуешь, Гортензий? — спросил Цицерон.

— Уезжай из города, — был мгновенный ответ. — Главное — сохрани жизнь. — Защитник коснулся пальцами засохшей крови у себя на лбу. — Сегодня я встречался с Пизоном. Он тебе сочувствует. Дай нам время отменить закон Клодия, пока ты находишься в добровольном изгнании. Я уверен, что в один прекрасный день ты триумфально вернешься в Рим.

— Аттик?

— Ты знаешь мое мнение, — ответил тот. — Ты избавился бы от множества неприятностей, если бы сразу принял предложение Цезаря.

— Теренция? Что ты думаешь, моя дорогая?

Как и муж, она надела траур и теперь, в черном наряде, с лицом, белым как снег, походила на Электру. Говорила Теренция с большим чувством:

— Наше нынешнее состояние непереносимо. Добровольное изгнание кажется мне трусостью. А насчет самоубийства — попробуй объясни это своему шестилетнему сыну. Выбора у тебя нет. Иди к Цезарю.

Время приближалось к обеду — красное солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, теплый весенний ветерок доносил до нас крики толпы на форуме: «Смерть тирану!» Лукулл и Гортензий со своими слугами остались у главного входа, отвлекая внимание собравшихся, в то время как Цицерон и я выбрались через черный вход. На голове у хозяина было старое, истрепанное коричневое одеяло — вылитый нищий. Мы поспешили по лестнице Кака на Этрусскую дорогу, а затем присоединились к толпам, выходившим из города через речные ворота. Никто не пытался причинить нам зло — на нас просто не обращали внимания.

Я послал вперед раба, чтобы предупредить Цезаря о нашем прибытии, и теперь один из его офицеров, в шлеме с красными перьями, ждал нас у ворот лагеря. Внешний вид Цицерона произвел на него сильное впечатление, однако он сумел совладать с собой и сделать рукой нечто вроде полуприветствия, после чего провел нас на Марсово поле. Здесь вырос громадный палаточный городок, в котором располагались вновь набранные галльские легионы Цезаря, и, пока мы шли по лагерю, я повсюду видел признаки того, что войско собирается выступить в поход: сточные канавы засыпались, земляные барьеры срывались, повозки загружались съестными припасами. Офицер объяснил Цицерону, что им приказали выступить до захода солнца следующего дня. Он подвел нас к палатке, которая была гораздо больше остальных и стояла на возвышении. Рядом с ней, на шесте, располагались орлы легионов. Офицер попросил нас подождать, отодвинул полог и исчез. Цицерон, с отросшей бородой, в старой тунике и с коричневым одеялом на голове, обвел взглядом лагерь.

— Вот так всегда с Цезарем, — заметил я, попытавшись нарушить молчание. — Заставляет ждать себя.

— Нам надо привыкать к этому, — грустно сказал Цицерон. — Только посмотри туда. — Он кивнул головой в сторону реки, протекавшей за лагерем. За рекой, в гаснущем свете дня, возвышалось шаткое сооружение, окруженное лесами. — Это, должно быть, тот самый театр Фараона.

И он надолго задумался, прикусив нижнюю губу.

Наконец полог откинулся, и нас пригласили в палатку, обставленную по-спартански. На полу лежал тонкий, набитый сеном тюфяк с брошенным на него одеялом. Рядом был деревянный буфет, на котором стояли кувшин с водой, тазик и небольшой портрет женщины в золотой рамке (почти наверняка Сервилии, но мы стояли слишком далеко, чтобы убедиться в этом), там же лежали несколько щеток для волос. За складным столом, заваленным свитками, сидел Цезарь и что-то писал. Позади него замерли два письмоводителя. Закончив писать, Цезарь поднял глаза, встал и с протянутой рукой направился к Цицерону. Я впервые увидел Цезаря в военном одеянии. Оно сидело на нем как вторая кожа, и я понял, что за многие годы ни разу не видел Цезаря в его наиболее естественном обличье. Эта мысль изрядно отрезвила меня.

— Мой дорогой Цицерон, — сказал он, внимательно изучая своего посетителя, — я очень расстроен тем, что ты дошел до такого состояния. — Помпей обнимал каждого и похлопывал по спине, однако Цезарь не тратил на это времени. После короткого рукопожатия он предложил Цицерону сесть. — Чем я могу помочь тебе?

— Я пришел, чтобы принять должность твоего легата, — ответил Цицерон, примостившись на краешке стула, — если твое предложение все еще в силе.

— Неужели? — Уголки рта Цезаря опустились. — Долго же ты размышлял.

— Должен признаться, что предпочел бы не появляться у тебя при таких обстоятельствах.

— Закон Клодия вступает в силу в полночь?

— Да.

— Поэтому приходится выбирать между моим предложением, смертью или изгнанием.

— Можно сказать и так.

Было видно, что Цицерону не по себе.

— Не могу сказать, что все это очень льстит мне. — Цезарь издал один из своих коротких смешков и откинулся на стуле. Он внимательно рассматривал Цицерона. — Когда летом я предлагал тебе это, твое положение было гораздо прочнее.

— Ты сказал, что, если Клодий когда-нибудь станет представлять угрозу для моей безопасности, я могу обратиться к тебе. Именно это случилось. И вот я здесь.

— Это шесть месяцев назад он угрожал, а сейчас он — твой хозяин.

— Цезарь, если ты хочешь, чтобы я тебя умолял…

— Мне этого не надо. Конечно, я не жду, что ты будешь умолять. Я просто хочу узнать лично от тебя, что ты сможешь дать мне, став моим легатом.

Цицерон с трудом сглотнул. Я даже представить себе не мог, как ему было больно в этот миг.

— Что ж, если ты хочешь, чтобы я сам это произнес, могу сказать, что ты имеешь большую поддержку среди простых людей, но не имеешь ее в сенате. Со мной все наоборот — сильная поддержка среди сенаторов и слабая среди простых людей.

— Это значит, что ты будешь защищать мои интересы в сенате?

— Я буду сообщать им о твоих взглядах и, может быть, изредка сообщать об их взглядах тебе.

— Но ты будешь верен только мне?

— Я надеюсь, как всегда, хранить верность своей стране и служить ей, согласовывая твои интересы с интересами сената.

Я чуть ли не слышал, как Цицерон скрипит зубами.

— Да наплевать мне на интересы сената! — воскликнул Цезарь. Неожиданно он выпрямился на стуле и, не прерывая движения, встал на ноги. — Хочу кое-что рассказать тебе, Цицерон. Просто чтобы ты понимал. В прошлом году по пути в Испанию я должен был перейти через один перевал и с несколькими подчиненными выдвинулся вперед, чтобы разведать дорогу. И вот мы набрели на крохотную деревеньку. Лил дождь, и это было самое жалкое место из всех, которые можно себе представить. Там почти никто не жил. Честное слово, это болото вызывало смех. Один из моих центурионов решил пошутить: «А ты знаешь, ведь даже здесь, наверное, люди жаждут власти — идет настоящая борьба, и разгораются нешуточные страсти по поводу того, кто будет первым». И знаешь, что я ему ответил?