Империй. Люструм. Диктатор

— Боюсь, наш друг Лукулл последнее время проводит слишком много времени со своими рыбками. А между тем в Риме все меняется, — заметил Помпей.

— Естественно, — пробормотал Лукулл себе под нос, однако достаточно громко, чтобы услышали другие, — и не в лучшую сторону.

Услышав это, Цезарь встал. Черты его застыли, взгляд был холодным. Казалось, это фракийская маска, а не лицо живого человека.

— Боюсь, Луций Лукулл забыл, что в свое время имел под своим началом гораздо больше легионов, чем я сейчас. И гораздо дольше, чем я. И все-таки потребовалось вмешательство моего благородного зятя, чтобы покончить с Митридатом. — (Сторонники триумвирата громко выразили свое восхищение.) — Полагаю, неплохо было бы расследовать действия Луция Лукулла в бытность его главноначальствующим, может быть, даже создать особый суд. Ну и, конечно, необходимо разобраться с деньгами Луция Лукулла — народ Рима имеет право знать, откуда у него огромное богатство. А пока, я думаю, Луций Лукулл должен извиниться перед этим собранием за свои злобные измышления.

Лукулл оглянулся. Все вокруг отводили глаза. Предстать перед особым судом в его возрасте, притом что пришлось бы объяснять столько всего, было невыносимо. С трудом сглотнув слюну, он поднялся.

— Если мои слова чем-то обидели тебя, Цезарь… — начал он.

— На коленях! — выкрикнул Цезарь.

— Что? — переспросил Лукулл, неожиданно ставший похожим на загнанного в угол глубокого старика.

— Он должен извиниться, стоя на коленях! — повторил Цезарь.

Я не мог на это смотреть, и в то же время невозможно было оторвать взгляд от происходящего — ведь окончание великого жизненного пути напоминает падение громадного дерева. Несколько мгновений Лукулл стоял прямо. А потом очень медленно, хрустя суставами, потерявшими гибкость за время многочисленных походов, он опустился сначала на одно колено, потом на другое и склонился перед Цезарем под молчаливыми взглядами сенаторов.

Через несколько дней Цицерону вновь пришлось развязать свой кошелек, чтобы купить еще один свадебный подарок — на этот раз Цезарю.

Все были уверены, что если Цезарь женится вновь, то на Сервилии, которая была его любовницей уже несколько лет; ее муж, бывший консул Юний Силан, недавно умер. Многие даже говорили, что свадьба уже состоялась: Сервилия появилась на каком-то обеде в жемчугах, подаренных, по ее словам, консулом, стоимостью шестьдесят тысяч золотых. Но нет: буквально на следующей неделе после этого Цезарь взял в жены дочь Луция Кальпурния Пизона, высокую, худосочную, невыразительную девицу двадцати лет, о которой никто ничего толком не знал. После некоторых размышлений Цицерон решил не посылать подарок с гонцом, а вручить его лично. Вновь блюдо с переплетенными вензелями молодоженов, вновь в коробке из сандала, и нес его вновь я. Я ждал возле сената, пока не окончилось заседание, а когда появились Цицерон и Цезарь, шагавшие бок о бок, подошел к ним.

— Это скромный подарок от нас с Теренцией тебе и Кальпурнии, — сказал Цицерон, беря коробку из моих рук и передавая ее Цезарю. — Мы желаем вам счастливой семейной жизни.

— Благодарю, — ответил тот и передал коробку одному из своих рабов, даже не взглянув на подарок, после чего добавил: — Раз ты сегодня настолько щедр, может, отдашь мне и свой голос?

— Мой голос?

— Да, отец моей жены хочет стать консулом.

— Ах вот в чем дело, — сказал Цицерон, будто на него снизошло просветление, — теперь понятно. Я никак не мог понять, почему ты выбрал Кальпурнию.

— А не Сервилию? — улыбнулся Цезарь, пожав плечами. — Все это государственные дела.

— А как поживает Сервилия?

— Она все понимает. — Цезарь уже собрался было уходить, но остановился, как будто что-то вспомнил. — Кстати, что ты собираешься делать с нашим общим другом Клодием?

— Да я о нем уже и думать забыл, — ответил Цицерон (это было ложью — он не мог думать ни о ком другом).

— Ну и правильно, — кивнул Цезарь. — Не стоит тратить на него свое время. Однако интересно, что он предпримет, когда станет трибуном?

— Думаю, выдвинет обвинения против меня.

— Это не должно тебя беспокоить. В любом суде Рима ты, несомненно, победишь его.

— Он тоже это понимает и найдет для себя более благоприятное место. Особый суд надо мной, на Марсовом поле, с участием всех жителей города.

— Тогда тебе придется нелегко.

— Я уже восстановил действительную картину событий и готов защищаться. Кроме того, я хорошо помню, как победил тебя на Марсовом поле, когда ты выдвинул обвинения против Рабирия.

— И не говори об этом. Та рана все еще свербит! — Резкий, безрадостный смех Цезаря прекратился так же неожиданно, как и начался. — Послушай, Цицерон, если он все-таки будет угрожать тебе, помни, что я всегда готов помочь.

Пораженный Цицерон спросил:

— Правда? И каким же образом?

— С этим объединенным начальствованием я буду тратить все свое время на военные вопросы. Мне необходим легат для управления Галлией. Лучше тебя никого не найти. Тебе даже не придется проводить там слишком много времени — сможешь приезжать в Рим, когда захочешь. Если ты будешь работать на меня, то получишь судебную неприкосновенность. Подумай об этом. А теперь с твоего позволения…

И он с вежливым поклоном отошел к сенаторам, числом около десятка, жаждавшим переговорить с ним.

— Прекрасное предложение, — сказал Цицерон, с восхищением провожая его глазами. — Просто великолепное. Мы должны написать ему, что подумаем, — просто для памяти.

Именно так мы и поступили. И в тот же день получили ответ: Цезарь подтверждал, что легатство остается за Цицероном, если тот согласится. Хозяин впервые почувствовал хоть какую-то уверенность.

В тот год выборы состоялись позже обычного — Бибул постоянно вмешивался в них, говоря о том, что знамения неблагоприятны. Но нельзя бесконечно откладывать решающий день, и в октябре Клодий наконец получил желаемое, выиграв выборы и став трибуном. Цицерон не счел нужным присутствовать на Марсовом поле, чтобы узнать об итогах выборов. Да в этом и не было надобности: мы слышали крики восторга, не выходя из дома.

Десятого декабря Клодий принял трибунскую присягу. Цицерон опять не стал покидать своей библиотеки. Но вопли были слышны даже при закрытых окнах и запертых дверях. И сразу же стало известно, что Клодий разместил предложенные им законы на стенах храма Сатурна.

— Да, он не теряет времени, — произнес Цицерон с мрачным видом. — Ну что же, Тирон, спустись и узнай, что собирается сделать с нами Красавчик.

Как вы понимаете, я спускался с холма, чувствуя все возраставшую тревогу. Собрание уже закончилось, но горожане, сбившись в кучки, продолжали обсуждать услышанное. Все пребывали в приподнятом настроении, словно только что стали свидетелями занятного выступления и хотели поделиться впечатлениями. Я подошел к храму Сатурна, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, чтобы понять, о чем идет речь. На стене были вывешены четыре закона. Я достал стилус и восковую табличку. Первый закон препятствовал будущим консулам вести себя так, как Бибул, — древнее право консулов сообщать о неблагоприятных знамениях ограничивалось. Второй урезал полномочия цензоров по отстранению сенаторов. Третий разрешал квартальным коллегиям возобновить свою работу (сенат запретил коллегии шесть лет назад за безобразное поведение их членов). И четвертый — тот, о котором все говорили, — предусматривал ежемесячную бесплатную выдачу хлеба каждому жителю Рима.

Я занес на таблички суть каждого закона и поспешил домой, чтобы рассказать все Цицерону. Перед ним лежала тайная история его консульства, и он собирался начать подготовку к защите. Когда я рассказал хозяину, что предлагает Клодий, он откинулся в кресле, сильно озадаченный:

— И ни слова обо мне?

— Ни единого.

— Только не говори, что он собирается оставить меня в покое после всех этих угроз.

— Может быть, он не так уверен в своих силах, как притворяется.

— Прочитай законы еще раз.

Я сделал, как он просил. Сенатор слушал, прикрыв веки, тщательно взвешивая каждое слово.

— Все это популярская чушь, — заметил он, когда я закончил. — Бесплатный хлеб. Своя партия на каждом углу. Неудивительно, что все приняли это на ура… Знаешь, чего он ждет от меня, Тирон? — спросил меня Цицерон, немного подумав.

— Нет.

— Клодий ждет, что я выступлю против законов просто потому, что их предложил он. Он просто жаждет этого! А потом он сможет повернуться к народу и сказать: «Посмотрите на Цицерона, этого прислужника богатеев. Он считает, что сенаторы могут обжираться и вести веселую жизнь, но стоит насмерть против того, чтобы бедняки получили немного хлеба и развлечений в награду за свою тяжелую работу». Понимаешь? Трибун хочет втянуть меня в противостояние, а затем поставить перед плебеями на Марсовом поле и обвинить в том, что я веду себя как царь. Будь он проклят! Такого удовольствия я ему не доставлю. Я докажу, что могу вести более тонкую игру.

Я все еще не уверен, что Цицерон смог бы остановить принятие законов Клодия, если бы захотел, или нет. У него имелся карманный трибун по имени Нинний Квадрат, по указанию Цицерона охотно накладывавший вето. Отца Отечества поддерживало множество добропорядочных граждан среди сенаторов и всадников, готовых проголосовать, как он скажет. Некоторые считали, что бесплатный хлеб поставит бедняков в зависимость от государства и окончательно развратит их. Такая благотворительность ежегодно обходилась бы в сто миллионов сестерциев, и Рим отныне не смог бы жить без поступлений из заморских владений. Эти люди также считали, что квартальные коллегии насаждали разврат и что устройство общественной жизни в коммунах следовало доверить представителям государственных культов. Во всем этом они были правы. Но Цицерон смотрел на вещи шире. Он понимал, что времена изменились.

— Помпей наводнил страну дешевыми деньгами, — говорил мне хозяин. — Этого нельзя забывать. Для него сто миллионов — это не сумма. Бедные или получат свое, или оторвут нам головы, а в Клодии они нашли себе достойного вождя.

Поэтому Цицерон решил не выступать против законов Клодия, и былая любовь народа к нему вспыхнула в последний раз, как иногда вспыхивает свеча, прежде чем окончательно погаснуть. Отец Отечества велел Квадрату ни во что не вмешиваться и отказался публично осудить законы Клодия. Это вызвало ликование на улицах.

В первый день января, когда сенат собрался под председательством новых консулов, хозяину дали выступить третьим — несомненное признание его заслуг. Перед ним выступили только Помпей и Красс. И когда тесть Цезаря, новый консул Кальпурний Пизон, председательствовавший на собрании, предоставил слово Цицерону, тот стал, как всегда, призывать к миру и согласию.

— Я не собираюсь критиковать, отвергать или осуждать законы, предложенные нашим собратом Клодием, и молюсь только об одном: чтобы в эти трудные времена вновь воцарилось согласие между сенатом и народом Рима, — сказал он.

Эти слова были встречены восторженными рукоплесканиями, и, когда настала очередь Клодия, он произнес такую же неискреннюю речь.