Империй. Люструм. Диктатор

— Лежит, повернувшись к стене, — рассказал он мне, — и отказывается разговаривать со мной.

— Они лишили его голоса, — ответил я, — а что такое Цицерон без своего голоса?

Все собрались в библиотеке, чтобы обсудить дальнейшие действия: Теренция, Аттик, Гортензий, Лукулл, Катон. Уже не помню, кто еще был там. Убитый и окаменевший, я сидел в комнате, где провел столько времени вместе с Цицероном. Я слушал других и думал, как они могут обсуждать будущее Цицерона в его отсутствие. Это выглядело так, будто он уже умер. Все, что составляло живую душу этого дома — шутки, острый ум, стремление к чему-то большему, — все, казалось, покинуло его, как обычно происходит со смертью хозяина. Одна Теренция сохранила способность рассуждать.

— Есть ли хоть малейшая надежда, что закон не примут? — спросила она Гортензия.

— В общем-то, нет, — ответил он. — Клодий довел приемы Цезаря до совершенства и явно собирается использовать толпу, чтобы руководить народным собранием.

— А что с сенатом?

— Мы можем принять постановление в поддержку Цицерона. Думаю, так и произойдет — я сам предложу его. Но Клодий не обратит на это никакого внимания. Конечно, если бы Помпей или Цезарь выступили против закона, это многое изменило бы. За Цезарем стоит войско, расположившееся в миле от форума, а влияние Помпея на сенат огромно.

— Предположим, его примут, — спросила Теренция. — Что тогда будет со мной?

— Его имущество отберут — этот дом, его содержимое и все остальное. Если ты попытаешься чем-нибудь помочь ему, тебя задержат. Боюсь, что единственный выход для сенатора, когда он поправится, — немедленно покинуть Рим и убраться из Италии до того, как примут закон.

— Цицерон сможет жить в моем эпирском доме? — спросил Аттик.

— Тогда ты подвергнешься преследованию в пределах империи. Только смельчак теперь решится предоставить ему кров. Цицерону придется передвигаться, скрывая свое имя, и менять место жительства, как только оно станет известно.

— Значит, мы можем забыть о моих домах, — заметил Лукулл. — Толпа будет счастлива обвинить меня.

Он закатил глаза, как испуганная лошадь. Полководец так и не оправился от унижения в сенате.

— Можно мне сказать? — спросил я.

— Конечно, Тирон, — ответил Аттик.

— Есть еще одна возможность. — я посмотрел в потолок; Цицерон вряд ли захотел бы, чтобы я рассказал о ней присутствующим. — Летом Цезарь предложил хозяину должность легата в Галлии. Это даст ему неприкосновенность.

— Это сделает Цицерона вечным должником Цезаря и даст тому еще больше власти, чем сейчас. Я надеюсь, ради блага государства, что Цицерон на это не пойдет, — ужаснулся Катон.

— А я надеюсь, ради нашей с ним дружбы, — сказал Аттик, — что он примет это предложение. Что ты думаешь, Теренция?

— Решать будет мой муж, — просто ответила она.

Когда все ушли, пообещав вернуться на следующий день, она опять поднялась к Цицерону, а потом вызвала меня.

— Он отказывается есть, — сообщила Теренция. Ее глаза были на мокром месте, но она собралась с силами и продолжила: — Что ж, если он хочет, то может предаваться отчаянию, а я должна охранять интересы семьи, хотя времени у нас не так много. Я хочу, чтобы все вещи упаковали и вывезли. Позаботься об этом. Что-то можно разместить в нашем старом доме, который пустует после того, как уехал Квинт, остальное согласен забрать Лукулл. За этим местом следят, поэтому вывозить надо осторожно, по частям, чтобы не вызвать подозрений. В первую очередь — самое ценное.

В тот же вечер мы начали эту работу и продолжали ее много дней и ночей. Так было легче — заниматься хоть чем-то, пока Цицерон оставался у себя в комнате и отказывался видеть кого-либо. Мы спрятали драгоценности и монеты в амфорах с вином и маслом, которые спокойно перевезли через весь город. Мы прятали золотые и серебряные блюда под одеждой и старались, ничем не выдавая себя, дойти до дома на Эсквилинском холме, где оставляли их. Мы заворачивали старинные бюсты в шали, и наши рабыни выносили их, как своих грудных детей. Крупные предметы обстановки разбирались и вывозились под видом дров для каминов. Ковры и гобелены заворачивались в простыни и увозились в направлении прачечной, а оттуда скрытно переправлялись в поместье Лукулла, находившееся сразу за Фонтинальскими воротами на севере города.

Я лично занялся библиотекой Цицерона, наполняя мешки самыми тайными свитками и пряча их в подвале нашего старого дома. Во время этих поездок я старался обходить стороной храм Кастора, где засели молодчики Клодия, готовые броситься на Цицерона, как только он покажется на улице. Однажды я стоял в задних рядах толпы и слушал самого Клодия, поносившего Цицерона с трибунского помоста. Этот краснобай безраздельно властвовал над городом.

Цезарь находился со своим войском на Марсовом поле, готовясь к походу в Галлию. Помпей покинул город и наслаждался жизнью с молодой женой в своем поместье в Альбанских холмах. Консулы были обязаны Клодию своими провинциями. Красавчик научился ласкать толпу, как содержанец — свою любовницу. Он заставлял ее стонать от восторга. Мне было противно наблюдать за всем этим.

Перевозку самой ценной вещи мы оставили напоследок. Это был столик из лимонного дерева, подаренный Цицерону одним клиентом. Говорили, что он стоил полмиллиона сестерциев. Разобрать его было невозможно, поэтому мы решили перевезти столик к Лукуллу под покровом ночи. Там он легко затерялся бы среди другой причудливой мебели. Мы положили его в повозку, запряженную быками, засыпали сеном и отправились в двухмильное путешествие. Управляющий Лукулла встретил нас у ворот с коротким кнутом в руках и сообщил, что рабыня покажет нам, где можно поставить стол. Вчетвером нам кое-как удалось поднять его, и рабыня повела нас по громадным, заполненным эхом залам, а затем указала, куда поместить драгоценный предмет. Мое сердце отчаянно билось, и не только от тяжести ноши, но и оттого, что я узнал рабыню. Да и как я мог не узнать ее — ведь большинство ночей я засыпал, мечтая о ней. Конечно, я хотел задать Агате сотни вопросов, но боялся привлечь к ней внимание управляющего. Мы пошли за ней тем же путем и опять оказались в прихожей. Я отметил, что она выглядит усталой и недоедающей. Плечи Агаты были опущены, в черных волосах проглядывала седина. В Риме ей явно приходилось намного тяжелее, чем в Мизене, — ненадежное существование рабыни, которое определялось не столько ее положением, сколько отношением хозяина: Лукуллу было все равно, есть она или нет. Дверь была открыта. Остальные уже вышли, но, прежде чем последовать за ними, я тихо позвал: «Агата!» Она устало повернулась и уставилась на меня, удивленная, что кто-то знает ее имя, но в потускневших глазах девушки не появилось и тени узнавания.