Империй. Люструм. Диктатор

VII

В следующем году, когда в работе сената настал перерыв, Цицерон, как обычно, отправился с семьей в Кумы, чтобы продолжить работу над книгой о государственных делах. Я, конечно же, поехал с ним. Это было незадолго до моего пятидесятого дня рождения.

Большую часть своей жизни я наслаждался отменным здоровьем, но теперь, когда мы добрались до холодных высот Арпина и сделали там остановку, я начал дрожать и на следующее утро едва мог двигать руками и ногами. Когда я попытался продолжить путь вместе с остальными, то потерял сознание, и меня отнесли в кровать. Цицерон был невероятно добр ко мне. Он отложил отъезд в надежде, что я поправлюсь, но моя лихорадка усугубилась, и впоследствии мне рассказали, что он провел долгие часы у моей постели. Он все-таки был вынужден оставить меня в том месте, велев домашним рабам заботиться обо мне так же, как о нем самом, а два дня спустя написал мне из Кум, сообщая, что посылает своего доктора-грека, Андрика, и повара: «Если любишь меня, береги здоровье и, когда вполне поправишься, приезжай к нам. Будь здоров»[99].

Андрик дал мне слабительное и пустил кровь, а повар готовил изысканные яства, но я был слишком болен, чтобы их есть. Цицерон постоянно писал мне. «Твое здоровье невероятно беспокоит меня; если ты освободишь меня от этой тревоги, я освобожу тебя от всяких забот. Я написал бы больше, если бы считал, что ты уже в состоянии охотно читать. Все свои способности, которые я ставлю очень высоко, употреби на то, чтобы сберечь себя для меня и себя самого. Еще и еще прошу тебя лечиться тщательно».

Спустя неделю или около того лихорадка ослабла, но было уже слишком поздно отправляться в Кумы. Хозяин предложил присоединиться к нему в Формиях, когда он будет возвращаться в Рим. «Постарайся, мой Тирон, чтобы я там нашел тебя окрепшим. Мои или, вернее, наши скромные занятия замерли от тоски по тебе. Аттик находится у меня; он весел и доволен. Он пожелал послушать наши сочинения, я сказал, что без тебя все у меня немо. Приготовься снова служить нашим музам. К назначенному сроку мои обещания будут выполнены. Постарайся совсем поправиться. Вскоре я буду рядом с тобой. Будь здоров».

«Я освобожу тебя от всяких забот», «К назначенному сроку мои обещания будут выполнены». Я перечитывал письма Цицерона снова и снова, пытаясь понять эти два предложения, и решил: видно, он сказал мне что-то, когда я был в бреду, а я не запомнил, что именно.

Как и было условлено, я появился на вилле в Формиях после полудня в двадцать восьмой день апреля, в мой пятидесятый день рождения. Погода была отнюдь не благоприятной — холодной и ветреной, с моря то и дело приходили порывы дождя. Я все еще чувствовал слабость и ускорил шаг, стараясь побыстрее войти в дом, чтобы не промокнуть до костей. От этого небольшого усилия у меня закружилась голова.

Дом казался заброшенным, и я задумался: может, я неправильно понял данные мне указания? Я переходил из комнаты в комнату, пока не услышал в триклинии сдавленный мальчишеский смех. Отодвинув занавеску, я обнаружил, что триклиний забит людьми, пытающимися сохранить тишину: там были Цицерон, Теренция, Туллия, Марк, юный Квинт Цицерон, все домашние рабы и (что еще более странно) — претор Гай Марцелл со своими ликторами. Тот самый благородный Марцелл, чью жену Цезарь собирался подарить Помпею, — у него была вилла неподалеку.

При виде моего удивленного лица все они начали смеяться, а потом Цицерон взял меня за руку и повел на середину комнаты, в то время как остальные расступились. Я почувствовал, как у меня подгибаются колени.

Марцелл громко спросил:

— Кто желает в этот день освободить своего раба?

Цицерон ответил:

— Я желаю.

— Ты законный его владелец?

— Да.

— На каком основании он должен быть освобожден?

— Он выказал великую верность и с тех пор, как родился в рабстве, образцово служил нашей семье, в особенности мне, а также римскому государству. У него неиспорченный нрав, и он заслуживает свободы.

Марцелл кивнул:

— Можешь приступить.

Ликтор коснулся прутом моей головы. Цицерон шагнул, встав передо мной, схватил меня за плечи и произнес краткие, полагающиеся в этом случае слова:

— Этот человек должен быть свободным.

В глазах его стояли слезы, в моих тоже.

Он ласково повернул меня, пока я не оказался к нему спиной, а потом отпустил — так отец выпускает ребенка, чтобы тот сделал первые шаги.

Мне трудно описать радость освобождения. Квинт выразил это лучше, написав мне из Галлии: «Я не мог бы быть более счастливым, мой дорогой Тирон, поверь мне. Прежде ты был нашим рабом, но теперь ты наш друг».

Внешне в моей жизни почти ничего не изменилось. Я продолжал жить под крышей Цицерона и выполнять прежние обязанности. Но в душе я стал другим человеком. Я сменил тунику на тогу — громоздкое одеяние, тяжелое и неудобное, которое я носил, однако, с величайшей гордостью, — и впервые начал строить собственные замыслы: принялся составлять обширный словарь символов и сокращений, использовавшихся в моей скорописи, вместе с указаниями по ее применению, и сделал набросок книги по латинской грамматике. А еще я возвращался к своим сундукам с записками всегда, когда выдавался свободный час, и выписывал самые забавные или умные изречения Цицерона, которые заносил на папирус в течение многих лет. Тот горячо одобрил мысль о составлении сборника, свидетельствующего о его остроумии и мудрости. Теперь после удачного высказывания он часто останавливался и говорил:

— Запиши это, Тирон, для твоего сборника.

Постепенно возникла негласная договоренность: если я переживу его, то сочиню его жизнеописание.

Однажды я спросил, почему он ждал так долго, чтобы освободить меня, и почему решил сделать это именно тогда. Цицерон ответил:

— Ты же знаешь, я могу быть себялюбивым и полностью полагаюсь на тебя. Я думал: «Если я его освобожу, что помешает ему уехать или отдать свою верность Цезарю, или Крассу, или еще кому-нибудь? Они бы наверняка дорого заплатили ему за все, что он обо мне знает». А когда ты заболел в Арпине, я понял, как несправедливо будет, если ты умрешь в рабстве, и поэтому дал тебе обещание. Правда, тебя слишком лихорадило, чтобы ты понял мои слова. Если когда-нибудь существовал человек, достойный быть свободным, так это ты, дорогой Тирон. Кроме того, — добавил он, подмигнув, — теперь у меня нет тайн, которые можно продать.

Как бы сильно я его ни любил, мне тем не менее хотелось закончить дни под собственной крышей. Я кое-что скопил, а теперь еще и получал жалованье, поэтому не без оснований мечтал о покупке небольшого хозяйства рядом с Кумами, где можно было бы держать несколько коз и цыплят и выращивать собственный виноград и оливки. Однако я боялся одиночества. Положим, я мог отправиться на рынок рабов и приобрести себе спутницу, но мысль об этом отталкивала меня. Я знал, с кем хочу разделить свою мечту о будущей жизни: с Агатой, рабыней-гречанкой, которую встретил у Лукулла. Я попросил Аттика выкупить ее от моего имени перед тем, как отправился в изгнание с Цицероном, и Аттик подтвердил, что выполнил мою просьбу и она сделалась свободной. Но хотя я наводил справки о том, что же сталось с Агатой, и, проходя по Риму, всегда высматривал ее, она растворилась в многолюдных толпах, на просторах Италии.

Я недолго спокойно наслаждался свободой. Исполинские события посмеялись над моими скромными замыслами, как и над замыслами всех остальных. Как говорит Плавт, «на что бы ни надеялся разум, будущее — в руках богов».

Несколько месяцев спустя после моего освобождения, в месяц, который тогда назывался квинтилием, хотя теперь его требуют называть июлем[100], я торопливо шел по Священной дороге, пытаясь не наступить на полу своей новой тоги, как вдруг увидел перед собой толпу. Люди стояли совершенно неподвижно — не замечалось оживления, какое бывало всегда, когда на белой доске вывешивали новости об одной из побед Цезаря. Я тут же подумал, что он, наверное, потерпел ужасное поражение, и, присоединившись к толпе, спросил стоящего впереди человека, что происходит. Тот с раздражением оглянулся через плечо и встревоженно пробормотал:

— Красса убили.

Я еще некоторое время побыл там, выясняя те немногие подробности, которые были известны, а потом поспешил обратно, чтобы рассказать обо всем Цицерону, который работал в своей комнате для занятий. Я выпалил новость, и он быстро встал, будто не мог выслушивать сидя такое важное известие.

— Как это случилось?

— Сообщают, что в битве — в месопотамской пустыне, рядом с городом под названием Карры.

— А его войско?

— Побеждено… Уничтожено.

Цицерон несколько мгновений глядел на меня, потом крикнул, чтобы раб принес его обувь, другому же велел подать носилки. Я спросил, куда он собирается.

— Повидаться с Помпеем, конечно, — ответил мой бывший хозяин. — Иди со мной.

Об исключительном положении Помпея говорило то обстоятельство, что всякий раз, когда государство переживало крупные потрясения, именно к его дому стекались люди — будь то обычные граждане, которые в тот день сбивались на улицах в толпы, молчаливые и настороженные, или наиболее уважаемые сенаторы, которые прибывали в носилках и отправлялись во внутренние покои, сопровождаемые помощниками Помпея. По воле случая оба новоизбранных консула, Кальвин и Мессала, были обвинены во взятках и не могли приступить к исполнению своих обязанностей. Вместо них присутствовали видные сенаторы, не занимавшие каких-либо должностей, в том числе старейшие из бывших консулов — Котта, Гортензий и Курион Старший — и выдающиеся молодые люди вроде Агенобарба, Сципиона и Марка Эмилия Лепида.

Помпей руководил совещанием. Никто не знал востока империи лучше него: в конце концов, он завоевал солидную его часть. Он объявил, что совсем недавно пришло сообщение от легата Красса, Гая Кассия Лонгина, который сумел уйти из вражеских владений и вернуться в Сирию. Если все согласны, сказал Помпей, он сейчас прочтет донесение.

Кассий был суровым, строгим человеком («бледным и худым», как позже посетовал Цезарь), не имевшим склонности к хвастовству или лжи, поэтому известие выслушали с величайшим уважением. Согласно Кассию, парфянский царь Ород Второй накануне вторжения послал к Марку Крассу гонца, сказав, что желает сжалиться над ним, старым человеком, и разрешает ему мирно вернуться в Рим. Но Красс хвастливо ответил, что даст свой ответ в парфянской столице, Селевкии. Гонец залился смехом и показал на повернутую вверх ладонь своей руки со словами: «Скорее вот здесь вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию!»

Римские силы состояли из семи легионов и восьми тысяч конников и лучников. Солдаты навели мост через Евфрат близ Зевгмы. Это произошло во время грозы, что само по себе было плохим предзнаменованием. А затем, во время обычного жертвоприношения, призванного умиротворить богов, Красс уронил на песок внутренности жертвенного животного. Он попытался превратить это в шутку: «Такое случается со стариками, парни, но я все еще могу крепко стиснуть рукоять своего меча!» — но солдаты застонали, вспоминая проклятия, которыми сопровождался их уход из Рима.