Империй. Люструм. Диктатор

— Но я хочу, чтобы ты был у меня под рукой как свидетель, — сказал он мне. — Этот негодяй припишет мне слова, которых я не говорил, и заявит, что я будто бы оказывал ему поддержку.

Само собой, я не присутствовал на самой трапезе. Но мне очень хорошо запомнилось кое-что из случившегося в тот вечер. У Крассипа был прекрасный дом, стоявший посреди сада, на берегу Тибра, примерно в миле к югу от города. Цицерон и Теренция прибыли туда первыми и смогли побыть с Туллией, у которой недавно случился выкидыш. Она выглядела бледной — несчастное дитя! — и худой, и я заметил, как холодно обращается с нею муж, пеняя за тот или иной недосмотр — поникшие цветы в букетах, неважно выглядящие закуски.

Красс появился часом позже с целой вереницей повозок, прогремевших по внутреннему двору. С ним была его жена Тертулла — пожилая матрона с кислым лицом, почти такая же лысая, как и он сам, — сын Публий и его невеста Корнелия, очень изящная семнадцатилетняя девушка, дочь Сципиона Назики, считавшаяся одной из самых желанных невест среди богатых наследниц Рима. Еще Красс привел с собой целую свиту из приближенных к нему центурионов и письмоводителей, чьей единственной обязанностью, похоже, было сновать взад-вперед с письмами и другими свитками, подчеркивая, что их хозяин — важная особа. Когда гости отправились обедать и за ними перестали приглядывать, они развалились в креслах и на диванах Крассипа и принялись пить его вино. Меня поразило, насколько эти комнатные воины отличаются от умелых, закаленных в битвах подручных Цезаря.

После еды мужчины отправились в таблинум, чтобы обсудить военные дела, вернее, Красс разглагольствовал о них, а остальные слушали. Он стал очень туг на ухо — ему уже исполнилось шестьдесят — и говорил слишком громко. Публий чувствовал себя неловко.

— Хорошо, отец, не нужно кричать, мы же не в другой комнате… — останавливал он Красса время от времени. Пару раз Публий взглянул на Цицерона и приподнял брови, молча извиняясь. Красс объявил, что отправится на восток — в Македонию, потом во Фракию, Геллеспонт, Галатию и северную часть Сирии, пересечет пустыню Месопотамии, переправится через Евфрат и глубоко вторгнется в Парфию.

Мой хозяин сказал в ответ:

— Наверное, они прекрасно знают, что ты идешь. Тебя не беспокоит, что нападение не станет неожиданностью?

— Мне не нужна неожиданность, — насмешливо ответил Красс. — Я предпочитаю ей уверенность. Пусть они дрожат при нашем приближении.

Он приметил на своем будущем пути богатую поживу, назвав святилище богини Деркето[95] в Иераполе и храм Иеговы в Иерусалиме, украшенное драгоценными камнями изображение Аполлона в Тиграоцерте, золотую статую Зевса в Ницефории и сокровищницу в Селевкии. Цицерон пошутил, что это похоже не столько на военный поход, сколько на купеческое предприятие, но Красс был слишком глух, чтобы расслышать его.

В конце вечера два старых врага тепло пожали друг другу руки и выразили глубокое удовлетворение тем, что все размолвки между ними, если они были, наконец-то остались в прошлом.

— Да эти размолвки — просто плод воображения, — заявил Цицерон, покрутив пальцами. — Пусть они полностью сотрутся из нашей памяти. Нам выпало заниматься государственными делами в одну и ту же эпоху, и я надеюсь, что союз и дружба между нами сохранятся на пользу нам обоим. Знай, что в твое отсутствие ты можешь рассчитывать на меня во всем, я буду хлопотать ради тебя и употреблю для этого все свое влияние.

Но когда мы сели в повозку, чтобы ехать домой, хозяин заговорил совсем по-другому:

— Какой же он законченный негодяй!

День или два спустя — и за целых два месяца до окончания своего консульства, так ему не терпелось отбыть из города, — Красс покинул Рим в красном плаще и в полном одеянии полководца. Помпей, второй консул, вышел из здания сената, чтобы посмотреть на его отъезд. Трибун Атей Капитон попытался задержать Красса на форуме за незаконное начало военных действий, но центурионы Красса отбросили его; тогда он побежал вперед, к городским воротам, и зажег жаровню. Когда Красс проезжал мимо, Капитон бросил в пламя ладан, вылил туда пахучие жидкости и проклял Красса и его поход, перемежая заклинания именами странных и ужасных божеств. Суеверные римляне пришли в ужас и стали кричать триумвиру, чтобы тот никуда не ездил. Но Красс только посмеялся и, весело помахав рукой напоследок, повернулся к городу спиной и пришпорил лошадь.

Такова была жизнь Цицерона в ту пору — он ходил на цыпочках между тремя великими людьми государства, пытался оставаться в хороших отношениях с каждым из них, выполнял их приказания и втайне приходил в отчаяние из-за будущего республики, но при этом ожидал лучших времен, надеясь, что они еще настанут.

Он искал прибежища в книгах, особенно в сочинениях по философии и истории, и однажды, вскоре после того, как Квинт уехал, чтобы присоединиться к Цезарю в Галлии, объявил мне, что решил написать кое-что сам. Открыто осуждать нынешнее состояние государственных дел слишком опасно, сказал он. Но он сумеет выйти из положения, дополнив «Республику» Платона и описав идеальное государство.

— Кто сможет против этого возразить?

«Великое множество людей», — подумал я, но вслух не сказал ничего.

Я вспоминаю работу над этим трудом — занявшую почти три года — как один из лучших отрезков в моей жизни. Как бывает почти всегда, занятие это оказалось нелегким, Цицерон не раз бросал его и потом вновь брался за перо. Первоначально он хотел заполнить девять свитков, но потом остановился на шести. Он решил придать своему сочинению вид воображаемой беседы между людьми прошлого, отведя почетное место одному из своих кумиров — Сципиону Эмилиану, завоевателю Карфагена. Все они, по его замыслу, должны были собраться на вилле во время религиозного праздника, чтобы обсудить суть государственной деятельности и наилучшее устройство общества. Цицерон рассудил, что никто не станет возражать, если опасные мысли будут вложены в уста легендарных римлян древности.

Он начал диктовку на своей новой вилле в Кумах во время перерыва в заседаниях сената, сверяясь со всеми старинными трудами, и в один достопамятный день мы поехали на виллу Фавста Корнелия Суллы — сына бывшего диктатора, который жил на побережье, неподалеку от нас. Милон, союзник Цицерона, восходивший все выше, только что женился на сестре-близняшке Суллы. На свадебном завтраке, где среди прочих был Цицерон, Фавст предложил ему пользоваться своей библиотекой — сколько угодно. Это было одно из самых ценных собраний в Италии: свитки привез из Афин Сулла-диктатор почти тридцать лет назад, и, что поразительно, среди них было большинство подлинных рукописей Аристотеля, написанных его рукой три века тому назад. Сколько бы я ни прожил, никогда не забуду, с каким чувством я разворачивал каждую из восьми книг «Политики» Аристотеля: крошечные валики с мелкими греческими буквами. Края были слегка повреждены влагой пещер Малой Азии, где свитки прятали много лет. Это было все равно что протянуть руки сквозь время и прикоснуться к лицу бога.

Но я чересчур отвлекся. Самое главное — Цицерон впервые изложил черным по белому свои взгляды на государственные дела, которое я могу подытожить так: во-первых, государственная деятельность — самое благородное из всех поприщ («Ведь ни в одном деле доблесть человека не приближается к могуществу богов более, чем это происходит при основании новых государств и при сохранении уже основанных»[96], «Как будто может быть какое-нибудь основание посвятить себя государственной деятельности, которое было бы более справедливым, чем желание не покоряться бесчестным людям»); во-вторых, ни отдельному человеку, ни объединению людей нельзя позволять делаться слишком могущественными; в-третьих, государственная деятельность — это серьезное занятие, а не времяпровождение для любителей (нет ничего хуже правления «умных поэтов»); в-четвертых, государственный деятель должен посвятить свою жизнь изучению соответствующей науки, «так как он должен овладеть всем тем, что ему, пожалуй, рано или поздно еще придется применять»; в-пятых, власть в государстве всегда должна быть разделена; и, наконец, в-шестых, есть три известные разновидности правления — монархия, аристократия и народовластие, и самое лучшее — это соединение всех трех, потому что каждая из них, отдельно взятая, может привести к бедствиям: цари бывают своевольными, аристократы — себялюбивыми, и вряд ли «найдется море или пламя, успокоить которое, при всей его мощности, труднее, чем усмирить толпу, не знающую удержу».

Я часто перечитываю труд «О государстве» и всегда испытываю волнение, особенно когда дохожу до конца шестой книги: там Сципион описывает, как ему во сне является дед и забирает его на небеса, чтобы показать, как мала Земля в сравнении с величественным Млечным Путем, где духи умерших государственных деятелей приняли вид звезд. На это описание Цицерона вдохновило безбрежное, ясное небо над Неаполитанским заливом. «Когда я с того места, где я находился, созерцал все это, то и другое показалось мне прекрасным и изумительным. Звезды были такие, каких мы отсюда никогда не видели, и все они были такой величины, какой мы у них никогда и не предполагали; наименьшей из них была та, которая, будучи наиболее удалена от неба и находясь ближе всех к земле, светила чужим светом. Звездные шары величиной своей намного превосходили Землю. Сама же Земля показалась мне столь малой, что мне стало обидно за нашу державу, которая занимает как бы точку на ее поверхности».

«Если, — сказал старик Сципиону, — ты захочешь смотреть ввысь и обозревать эти обители и вечное жилище, то не прислушивайся к толкам черни и не связывай осуществления своих надежд с наградами, получаемыми от людей. Все их толки никогда не бывают долговечными, к кому бы они ни относились; они оказываются похороненными со смертью людей, а от забвения потомками гаснут».

Сочинять все это было главным утешением Цицерона в те годы, которые он провел в одиночестве, удалившись от дел. Но, как казалось, его советы могут быть применены лишь в далеком будущем.

Три месяца спустя после того, как Цицерон засел за свой труд «О государстве», летом семисотого года Рима[97], Юлия, жена Помпея, родила мальчика. Цицерон получил известие об этом вскоре после пробуждения и сразу же поспешил с подарком к счастливой чете: сын Помпея и внук Цезаря вскоре должен был стать могучей силой, и хозяину хотелось прибыть с поздравлениями в числе первых.

День только начался, но было уже жарко. В долине под домом Помпея возвышался недавно возведенный им театр с храмами, садами и портиками; свежий белый мрамор ослепительно сиял на солнце. Цицерон присутствовал на его открытии несколько месяцев тому назад — по этому случаю устроили битву с участием пятисот львов, четырехсот пантер, восемнадцати слонов и носорогов, которых в Риме еще не видели. Цицерон счел все это отвратительным, особенно истребление слонов: «Что за удовольствие для образованного человека смотреть либо как слабый человек будет растерзан могучим зверем, либо как прекрасный зверь пронзен охотничьим копьем?»[98] Но, само собой, он держал свои чувства при себе.