Империй. Люструм. Диктатор

«Они уже чувствовали, что обречены, — писал Кассий. — За Евфратом мы углубились в пустыню, со скудными запасами воды и без ясного представления о направлении и цели. Земля была непроторенная, плоская, без единого живого дерева, дающего тень. Мы брели пятьдесят миль с полными тюками по мягкому песку, через пустынные бури, во время которых сотни наших людей пали от жажды и зноя. Потом мы добрались до реки под названием Балисс. Здесь наши разведчики впервые заметили вражеские отряды на другом берегу. По приказу Марка Красса в полдень мы переправились через реку и пустились в погоню. Но к тому времени враг снова исчез из виду. Мы шагали еще несколько часов, пока не очутились посреди диких мест. Внезапно со всех сторон послышался звон литавр. В тот же миг, так, словно они выскочили прямо из песка, отовсюду поднялись бесчисленные орды конных лучников. За ними виднелись шелковые знамена Силлака, парфянского полководца.

Марк Красс, несмотря на советы более опытных центурионов, приказал солдатам построиться в виде одного большого квадрата — двадцать когорт в поперечнике. Потом наши лучники были посланы вперед, чтобы стрелять по врагу. Однако вскоре им пришлось отступить из-за значительного превосходства парфян в численности и скорости. Парфянские стрелы учинили большое кровопролитие в наших сомкнутых рядах. И смерть не приходила легко и быстро. Наши люди корчились в судорогах и муках, когда в них ударяли стрелы; они переламывали древки в ранах, а потом раздирали свою плоть в попытках вырвать зазубренные наконечники, пронзавшие их вены и мускулы. Многие умерли подобным образом, и даже выжившие были не в состоянии сражаться. Их руки были пригвождены к щитам, а ноги — к земле, так что они не могли ни бежать, ни защищаться. Всякая надежда на то, что этот убийственный дождь иссякнет, растаяла при виде караванов тяжело груженных верблюдов, подвозивших к полю боя новые стрелы.

Понимая, что вскоре войско могут полностью уничтожить, Публий Красс попросил у отца разрешения взять свою конницу, а также некоторое число пехотинцев и лучников — и прорвать окружающий строй. Марк Красс одобрил этот замысел.

Предназначенный для прорыва шеститысячный отряд двинулся вперед, и парфяне быстро отступили. Но хотя Публию дали прямой приказ не преследовать врага, он ослушался. Его люди, наступая, скрылись из вида главных сил, после чего парфяне появились вновь — позади них. Публия быстро окружили, и он отвел своих людей к узкому песчаному холму, где они представляли собой легкую мишень.

И вновь лучники врага сделали свою убийственную работу. Понимая, что положение безнадежно, и страшась плена, Публий попрощался со своими людьми и велел им позаботиться о собственной безопасности. Потом, поскольку он не мог двигать рукой, которую проткнула стрела, сын Красса подставил бок своему щитоносцу и приказал пронзить его мечом. Большинство центурионов Публия последовали его примеру и покончили с собой.

Как только парфяне опрокинули римские порядки, они отрезали голову Публию и насадили ее на копье. Потом доставили голову обратно, туда, где стояли главные силы римлян, и ездили взад-вперед вдоль нашего строя, насмехаясь над Крассом и предлагая ему посмотреть на сына.

Видя, что произошло, Красс обратился к нашим людям с такими словами: „Римляне, это мое личное горе. Но вы, оставшиеся целыми и невредимыми, воплощаете в себе великую судьбу и славу Рима. А теперь, если у вас есть хоть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему лучшего на свете сына, докажите это, обрушив свою ярость на врага“.

К сожалению, люди не обратили внимания на его слова. Напротив, это зрелище сломило дух римлян и отняло у них все силы, больше всех прочих ужасных событий. Избиение при помощи стрел возобновилось, и все войско наверняка было бы уничтожено, если бы не опустилась ночь и парфяне не отступили, крича, что дадут Крассу погоревать о сыне, а к утру вернутся, чтобы покончить с нами.

У нас появилась надежда. Марк Красс, обессиленный от горя и отчаяния, больше не мог отдавать приказы, поэтому я принял на себя начальствование над войском, и в тишине, под покровом тьмы, люди, способные идти, быстро прошли до города Карры. На поле боя, испуская невероятно жалобные крики и мольбы, лежали около четырех тысяч оставленных нами раненых, которых парфяне на следующий день либо перебили, либо взяли в рабство.

В Каррах мы разделились. Я во главе пятисот человек двинулся в сторону Сирии, а Марк Красс повел остальных выживших к горам Армении. Донесения разведки показали, что у крепости Синнака он столкнулся с войском, возглавляемом подданным парфянского царя, и ему предложили перемирие. Из-за бунта легионеров Марку Крассу пришлось двинуться вперед и начать переговоры, хотя он считал, что это ловушка. Он пошел, но повернулся и произнес такие слова: „Призываю всех вас, находящихся здесь римских центурионов, быть свидетелями того, что меня принуждают идти туда. Вы видите, какое позорное и жестокое обращение я вынужден терпеть. Но если вы спасетесь и доберетесь домой невредимыми, расскажите всем, что Красс погиб из-за того, что был обманут врагом, а не из-за того, что его сдали парфянам его же соотечественники“.

Таковы его последние слова, известные нам. Он был убит вместе с начальниками легионов. Впоследствии мне сообщили, что Силлак лично доставил царю Парфии его отрубленную голову, когда ставили „Вакханок“ Еврипида, и этой головой воспользовались для нужд представления. Затем царь велел влить в рот Красса расплавленное золото, заметив: „Пресыться тем металлом, до которого ты был так жаден при жизни“.

Я жду приказаний сената».

Когда Помпей закончил чтение, наступила тишина. Наконец Цицерон спросил:

— Можно узнать, сколько людей мы потеряли?

— По моим подсчетам, тридцать тысяч.

Среди собравшихся сенаторов пронесся стон уныния. Кто-то заметил, что, если все так и есть, это самое тяжелое поражение с тех пор, как Ганнибал уничтожил римское войско при Каннах сто пятьдесят лет тому назад.

— Сказанное здесь, — сказал Помпей, помахав донесением Кассия, — не должно покинуть стен этой комнаты.

— Согласен, — ответил Цицерон. — Откровенность Кассия похвальна, пока она не публична, но для народа надо приготовить что-нибудь менее тревожное, подчеркнув храбрость наших легионеров и их начальников.

Сципион, который был тестем Публия, добавил:

— Да, все они погибли героями — вот о чем мы должны всем рассказать. Именно это я и расскажу своей дочери. Бедная девочка овдовела в девятнадцать лет.

— Передай ей мои соболезнования, — сказал Помпей.

Потом заговорил Гортензий. Бывшему консулу давно перевалило за шестьдесят, и он почти удалился от дел, но к нему все еще уважительно прислушивались.

— И что дальше? — оглядел он присутствующих. — Предположим, парфяне на этом не остановятся. Зная о нашей слабости, они в отместку вторгнутся в Сирию. Мы едва сможем собрать легион для ее защиты, и у нас нет там наместника.

— Я предлагаю назначить Кассия исполняющим обязанности наместника, — сказал Помпей. — Он тверд и не щадит своих сил — именно то, что требуется в час испытаний. Что же касается солдат… Он должен будет набрать на месте новое войско и обучить его.

Домиций Агенобарб, никогда не упускавший возможности сделать подкоп под Цезаря, заметил:

— Все наши лучшие бойцы сейчас в Галлии. У Цезаря есть десять легионов — это очень много. Почему бы не приказать ему послать пару легионов в Сирию, чтобы заткнуть брешь?

При упоминании Цезаря в комнате ощутимо повеяло враждебностью.

— Он сам набрал свои легионы, — напомнил Помпей. — Я согласен, что они были бы полезнее на востоке. Но он считает, что эти люди принадлежат ему.

— Тогда следует напомнить Цезарю, что они — не его собственность. Они существуют для того, чтобы служить республике, а не ему, — возразил Агенобарб.

Впоследствии Цицерон сказал, что, только глядя на сенаторов, энергично кивавших в знак согласия, он понял истинное значение гибели Красса.

— Дорогой Тирон, чему мы научились, пока писали нашу книгу «О государстве»? — усмехнулся он. — Раздели власть в государстве на три части — и наступит равновесие, раздели ее на две — и рано или поздно одна сторона непременно захочет возобладать над другой. Таков закон природы. Каким бы бесчестным ни был Красс, он, по крайней мере, помогал сохранять равновесие между Помпеем и Цезарем. Но кто будет делать это после его смерти?

Итак, мы стали двигаться к величайшему несчастью. Временами Цицерон был достаточно проницателен, чтобы видеть это.

— Подходит ли государственное устройство, установленное несколько веков назад для замены монархии и основанное на народном ополчении, для управления империей, раздвинувшей свои границы так, что его создатели и мечтать об этом не могли? — спрашивал он меня. — Или постоянное войско и приток непостижимых богатств неизбежно должны уничтожить наше народовластие?

В другие же дни он считал эти пророчества чересчур мрачными и возражал сам себе: в прошлом республика претерпевала всякого рода бедствия — вторжения, революции, гражданские войны — и всегда выживала; почему же на сей раз все должно быть иначе?

Но все было иначе.

На выборах того года всеобщее внимание было приковано к двум участникам: Клодий рвался в преторы, а Милон добивался консульства. Такого насилия и подкупа при подготовке к выборам город еще не видывал, и голосование все время откладывалось. Уже больше года в республике не было законно избранных консулов. Сенатом руководили интеррексы[101], зачастую — ничтожества, имевшие лишь пятидневные полномочия. Знаменательно, что консульские фасции поместили в храм Либитины, богини смерти[102].

«Поспеши обратно в Рим, — писал Цицерон Аттику, находившемуся в очередной деловой поездке. — Приезжай и посмотри на пустую оболочку, оставшуюся от настоящей старой республики, которую мы когда-то знали».

Признаком того, насколько отчаянный оборот приняли события, стало то, что Цицерон возложил все свои надежды на Милона, который был полной противоположностью ему: грубый, жестокий, не обладавший красноречием и не имевший опыта в государственных делах, если не считать устройства гладиаторских игр, призванных приводить в восторг голосующих, причем он разорился на этом. Милон перестал быть нужен Помпею, который не имел с ним ничего общего и поддерживал его противников, Сципиона Назику и Плавтия Гипсея. Но Цицерон все еще нуждался в нем. «Все свое рвение, все усилия, заботу, настойчивость, помыслы и, наконец, весь свой ум я направил и обратил на консульство Милона»[103], — сообщал он в одном письме. Цицерон видел в этом человеке самую действенную преграду тому, чего он страшился больше всего, — избранию Клодия консулом.

Во время подготовки к выборам Цицерон часто просил меня оказать Милону какую-нибудь небольшую услугу. Например, я копался в свитках и составлял списки наших старых сторонников, чтобы Цицерон мог собрать голоса. Я также устраивал встречи Милона с клиентами Цицерона в помещениях различных триб и даже доставил ему мешки с деньгами, добытые Цицероном у богатых жертвователей.