Империй. Люструм. Диктатор

На Цицерона, главного представителя защиты, которому согласно особым правилам суда дозволялось говорить всего два часа, возложили почти непосильную задачу. Он не мог притворяться, будто Милон, открыто похвалявшийся сделанным, неповинен в этом преступлении. Некоторые сторонники Милона, такие как Руф, считали, что Цицерон должен поставить убийство ему в заслугу и убеждать, что это вовсе не преступление, а деяние, совершенное ради блага государства. Но Цицерон отказался вооружиться такими умозаключениями.

— Что вы говорите? — возмутился он, когда ему предложили это. — Выходит, любой может быть осужден на смерть без суда и беспрепятственно казнен своими врагами, если это устраивает многих?! Это правило для черни, Руф, именно то, во что верил Клодий, и я отказываюсь стоять в римском суде, приводя такие доводы.

Оставалось одно — заявить, что убийство совершено из самозащиты. Но это плохо согласовывалось с показаниями о том, как Клодия выволокли из таверны и хладнокровно прикончили. И все же такая возможность имелась. Я знал, что Цицерон выигрывал дела, изначально находясь в гораздо худшем положении. Теперь он тоже сочинил хорошую речь, однако в то утро, когда должен был ее прочесть, он проснулся, охваченный ужасной тревогой. Сперва я не обратил на это внимания. Он часто испытывал беспокойство перед важным выступлениями и страдал от рвоты и слабости кишечника. Но тем утром дело было в другом. Нет, его не охватил страх, который он иногда называл «холодной силой» и который научился обуздывать, — просто он пребывал в таком подавленном состоянии, что не мог вспомнить ни одного слова из того, что ему предстояло произнести.

Милон предложил, чтобы он спустился на форум в закрытых носилках и подождал где-нибудь в стороне, возвращая себе душевное равновесие, пока не придет его время говорить. Именно это мы и попытались сделать. Помпей по просьбе Цицерона предоставил ему телохранителей на время суда, и они оцепили часть рощи Весты, никого туда не пуская, пока оратор лежал под толстым вышитым балдахином и пытался удержать в памяти свою речь, время от времени наклоняясь вбок и оскверняя священную землю, — его по-прежнему тошнило. Но, хотя Цицерон не видел толпу, он слышал выкрики и рев неподалеку от себя, и это было едва ли не хуже. Когда помощник претора пришел, чтобы отвести нас в суд, у Цицерона так ослабели ноги, что он еле мог стоять.

Когда мы вошли на форум, стоял ужасающий шум; солнечный свет, отражавшийся в доспехах и щитах солдат, слепил глаза. Клодианцы встретили Цицерона насмешками и глумились над ним все громче, когда он пытался заговорить. Беспокойство оратора было настолько очевидным, что он почти признал его в начале речи: «Судьи, я испытываю постыдную дрожь, начиная защиту храбрейшего мужа, но так оно и есть» — и приписал это искаженному порядку разбирательства: «Я ищу и не нахожу ни обычаев, принятых на форуме, ни облика прежнего суда»[104].

К сожалению, жалобы на правила состязания — всегда верный признак того, что человек предвидит свое поражение. Цицерон привел несколько впечатляющих доводов: «Предположим, судьи, я мог бы убедить вас оправдать Милона, но только при условии, что Клодий снова вернется к жизни… К чему все эти испуганные взгляды?» — но любая речь хороша лишь настолько, насколько хорошо ее исполнение. Милона признали виновным тридцатью восемью голосами против тридцати и приговорили к пожизненному изгнанию. Его имущество поспешно распродали на торгах по сногсшибательно низким ценам, и Цицерон приказал управляющему Теренции, Филотиму, скрытно купить многие вещи, чтобы позже перепродать и отдать вырученные деньги Фавсте, жене Милона: она ясно дала понять, что не последует за мужем в изгнание.

Днем или двумя позже Милон, удивительно веселый, отбыл в Массилию — город в Южной Галлии. Отъезд его был поступком гладиатора, знающего, что рано или поздно он проиграет, и благодарного судьбе уже за то, что прожил так долго. Цицерон пытался загладить свою вину, опубликовав речь, которую произнес бы, если бы его не одолела тревога. Он отослал изгнаннику копию и спустя несколько месяцев получил любезный ответ: Милон радовался, что защитник не произнес ее, «потому что иначе мне не пришлось бы есть изумительную массилийскую кефаль».

Вскоре после того, как Милон покинул Рим, Помпей пригласил Цицерона на обед, желая показать, что не держит на него обиды. Тот с неохотой отправился к нему. Наконец он, пошатываясь, вернулся домой — в таком изумлении, что пошел и разбудил меня. Оказалось, за обеденным столом сидела вдова Публия Красса, совсем молоденькая Корнелия, — Помпей только что женился на ней!

— Что ж, я, конечно, его поздравил, — сказал Цицерон. — Это красивая и благовоспитанная девица, хотя настолько юная, что могла бы быть его внучкой. Мы болтали, и я спросил, как отнесся к этому браку Цезарь. Помпей посмотрел на меня с величайшим презрением и ответил, что ничего не рассказал Цезарю: какое тому дело? Ему, Помпею, пятьдесят три года, и он женится на любой девушке, которая ему понравится! Я сказал, стараясь быть крайне осторожным, что, возможно, Цезарь смотрит на вещи иначе: в конце концов, он добивался родства через брак и получил резкий отказ, а отец новобрачной не числится его другом. Помпей ответил: «О, не беспокойся насчет Сципиона, он настроен на редкость дружелюбно! Я назначаю его своим соконсулом на весь оставшийся срок полномочий». Как ты считаешь, этот человек — сумасшедший? Цезарь посмотрит на Рим и подумает, что его захватила партия аристократов с Помпеем во главе.

Цицерон застонал и закрыл глаза. Думаю, он порядочно выпил.

— Я же говорил тебе, что это произойдет, — вздохнул он. — Я, как Кассандра, обречен видеть будущее, но так уж заведено, что мне никогда не верят.

Кассандра или не Кассандра, но одного последствия Помпеева чрезвычайного консульства Цицерон все же не предвидел. Чтобы покончить с мздоимством на выборах, Помпей решил пересмотреть законы об управлении четырнадцатью провинциями. До того каждый консул и претор покидал Рим сразу после окончания срока своих полномочий, чтобы принять под начало провинцию, выпавшую ему по жребию. Такая власть позволяла распоряжаться огромными суммами, и установился следующий порядок: кандидаты брали взаймы в счет ожидаемых доходов, чтобы оплачивать подготовку к выборам со своей стороны. Помпей с невероятным лицемерием — учитывая, что он сам злоупотреблял вышеуказанным порядком, — решил положить конец всему этому. Отныне между прекращением магистратских полномочий в Риме и вступлением в должность наместника должно было пройти пять лет. А чтобы найти глав провинций на ближайшие годы, было установлено, что каждый сенатор преторского достоинства, никогда не занимавший должность наместника, получает по жребию одну из незанятых провинций.

К своему ужасу, Цицерон понял, что ему грозит опасность заниматься тем, чего он поклялся избежать: томиться в отдаленном уголке империи, верша правосудие над местными жителями. Он отправился к Помпею и стал умолять освободить его от этого — сказал, что слаб здоровьем и стареет, и даже намекнул, что время, проведенное в изгнании, можно засчитать как срок исполнения наместнических обязанностей.

Но Помпей не желал ничего слушать. Казалось, он испытывает злобное удовольствие, перечисляя все возможные места, куда мог отправиться Цицерон, с их разнообразными недостатками: громадное расстояние от Рима, мятежные племена, жестокие обычаи, неблагоприятная погода, свирепые дикие твари, непроходимые дороги, неизлечимые болезни и тому подобное. Будущие наместники тянули жребий во время особого заседания сената под председательством Помпея. Цицерон поднялся, вынул свой жетон из урны, протянул его Помпею, и тот с улыбкой прочитал:

— Цицерон вытягивает Киликию.

Киликия! Цицерон едва мог скрыть свое уныние. То была жалкая гористая местность на восточном побережье Средиземного моря, служившая пристанищем для пиратов. Провинция, в состав которой входил и остров Кипр, отстояла настолько далеко от Рима, насколько было возможно. А еще она граничила с Сирией и находилась под угрозой вторжения парфян — если бы Кассий не смог их сдержать. В довершение всех несчастий тогдашним наместником Киликии был брат Клодия, Аппий Клавдий Пульхр, явно готовый сделать все, чтобы осложнить жизнь своему преемнику.

Как я понимал, Цицерон ожидал, что я отправлюсь с ним, — и я отчаянно пытался придумать повод, чтобы остаться в Риме. Он только что закончил свой труд «О государстве», и я сказал, что, как мне представляется, я принесу больше пользы в Риме, присматривая за публикацией книги.

— Чушь, — ответил он, — Аттик позаботится о том, чтобы ее скопировали и распространили.

— К тому же мое здоровье… — продолжил я. — Я еще не оправился от лихорадки, которую подхватил в Арпине.

— В таком случае морское путешествие пойдет тебе на пользу, — заявил мой бывший хозяин.

И так далее, и так далее. На каждое мое возражение у него находился ответ, и наконец Цицерон начал обижаться. У меня были плохие предчувствия относительно этой поездки. Хотя Цицерон и поклялся, что мы уедем всего на год, я чувствовал, что наше пребывание там продлится дольше. Рим казался мне странно непостоянным — то ли потому, что я каждый день проходил мимо обгорелых стен сената, то ли из-за того, что я знал о разраставшейся трещине между Помпеем и Цезарем. Какой бы ни была причина, я суеверно опасался, что если уеду, то могу больше не вернуться, а если и вернусь, это будет уже другой город.

В конце концов Цицерон сказал:

— Что ж, я не могу заставить тебя поехать — ты теперь свободный человек. Но я полагаю, что ты должен оказать мне эту последнюю услугу. Я заключу с тобой сделку. Когда мы вернемся, я дам тебе деньги на покупку надела, который ты всегда хотел иметь, и больше не стану просить ни о каких услугах. Остаток твоей жизни будет принадлежать тебе.

Отказаться от такого предложения было нельзя. Я постарался не обращать внимания на дурные предчувствия и стал помогать Цицерону в его замыслах относительно наместничества.

В Киликии Цицерону предстояло начальствовать над войском в четырнадцать тысяч человек или около того, при высокой вероятности войны. Поэтому он решил назначить двух легатов, имевших военный опыт. Одним был его старый товарищ Гай Помптин, претор, который помог ему накрыть заговорщиков Катилины, вторым — брат Квинт, выразивший настоятельное желание покинуть Галлию. Служа под началом Цезаря, Квинт сперва добился огромных успехов. Он высадился вместе с ним в Британии, а по возвращении получил легион, на зимний лагерь которого вскоре напали галлы, обладавшие громадным численным превосходством. Бой был жестоким: почти все римляне получили ранения. Квинт, больной и измученный, сохранил тем не менее хладнокровие, и легион продержался в осаде до тех пор, пока не прибыл Цезарь и не выручил их. После этого брат Цицерона удостоился похвалы Цезаря в его «Записках».

На следующее лето его сделали начальником новосозданного Четырнадцатого легиона. Однако на этот раз он ослушался Цезаря. Вместо того чтобы держать всех своих людей в лагере, Квинт послал несколько сотен новобранцев, чтобы раздобыть продовольствие, и их отрезал налетевший отряд германцев. Застигнутые на открытом месте, они стояли, таращась на своих начальников, не зная, что делать, и половина из них была уничтожена при попытке спастись.