Империй. Люструм. Диктатор

Примерно в то же время Цицерон написал мне — я получил его письмо примерно через три недели после того, как узнал о начале войны.

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет своему Тирону.

В какой опасности существование и мое, и всех честных граждан, а также всего государства, ты можешь знать на основании того, что мы оставили свои дома и самое отечество на разграбление или на сожжение. После того как Цезарь был увлечен каким-то безумием и, забыв свое имя и положение, занял Аримин, Пизавр, Анкону, Арреций, мы покинули Рим; насколько это благоразумно и насколько мужественно — обсуждать нечего. Дело дошло до того, что, если нам не поможет какой-нибудь бог или случай, нам не спастись. Удручает меня еще то, что наш Долабелла у Цезаря.

Я хотел, чтобы это тебе было известно. Но только не тревожься из-за этого, и пусть это не мешает твоему выздоровлению. Раз ты не мог быть со мной в то время, когда я более всего нуждался в твоем содействии и верности, отнюдь не торопись и не позволяй себе выехать морем либо больным, либо зимой[111].

Я послушался его наставлений и поэтому невольно следил за падением римской республики из своей комнаты больного. В моих воспоминаниях болезнь, постигшая меня, и безумие, что разворачивалось в Италии, навечно сплелись в один ночной кошмар, порожденный лихорадкой.

Помпей двинулся к Брундизию с наскоро набранным войском, чтобы погрузиться на корабли, отправиться в Македонию и начать свою всемирную войну. Цезарь погнался за Помпеем, намереваясь его остановить, и попытался перекрыть гавань. Но он потерпел неудачу и лишь наблюдал, как паруса Помпеевых судов уменьшаются в размерах, удаляясь, а потом повернул обратно в сторону Рима. Шагая по Аппиевой дороге, цезарианцы прошли мимо дома Цицерона в Формиях, о чем я тоже узнал из письма.

Формия, 29 марта

Марк Туллий Цицерон шлет большой привет своему Тирону!

Итак, я наконец-то повидался с безумцем — впервые за девять лет, можно ли в это поверить? Он как будто совсем не изменился. Стал более твердым, худым, седым и, может быть, морщинистым, но, полагаю, эта разбойничья жизнь приходится ему по вкусу. Теренция, Туллия и Марк со мной (они передают, что любят тебя, между прочим).

А случилось вот что. Вчера весь день легионеры Цезаря текли мимо наших дверей — устрашающие с виду, — но они не тронули нас. Как только мы принялись обедать, суматоха у ворот дала знать о прибытии вереницы всадников. Что за свита, что за подонки! Никто еще не видел более жутких головорезов! Сам же этот человек — если он человек (в чем я уже начинаю сомневаться) — был настороженным, наглым и торопливым. Он римский военачальник или Ганнибал? «Я не мог проехать так близко, не остановившись, чтобы повидаться с тобой», — сказал он мне. Словно он мой деревенский сосед! С Теренцией и Туллией он был сама вежливость. Он отверг их гостеприимство («Я должен спешить»), и мы удалились в мою комнату для занятий, чтобы поговорить. Мы были совершенно одни, и он сразу перешел прямо к делу. Через четыре дня он созывает сенат.

— Кто предоставил такие полномочия? — спросил я у него.

— Он, — сказал Цезарь, прикоснувшись к своему мечу. — Поезжай со мной и поработай на дело мира.

— Мне будет дана свобода действий?

— Само собой. Кто я такой, чтобы устанавливать для тебя правила?

— Что ж, тогда скажу, что сенат не должен одобрять твой замысел, если в него входит отправка твоих войск в Испанию или в Грецию, чтобы сражаться с войском республики. И мне придется много чего сказать в защиту Помпея.

На это мой гость возразил, что ему бы хотелось услышать не такого рода высказывания.

— Так я и думал, — ответил я. — Вот почему я не хочу там присутствовать. Или я должен остаться в стороне, или же стану говорить вот так — и коснусь многого другого, о чем вряд ли смогу умолчать, если буду там.

Цезарь сделался очень холоден. Он сказал, что я выношу ему приговор, и если я не желаю его понять, то не поймут и другие; мне следует все обдумать и сообщить ему. С этими словами он поднялся, чтобы уйти.

— И последнее, — добавил он. — Мне бы хотелось пользоваться твоими советами, но, если я не смогу их получить, я буду пользоваться любыми другими и не остановлюсь ни перед чем.

На этом мы расстались. Не сомневаюсь, он остался недоволен нашей встречей. Становится все яснее, что я не могу здесь больше оставаться. Я не вижу конца бедам.

Я не знал, что на это ответить, а кроме того, боялся, что любое посланное мной письмо будет перехвачено, ибо Цицерон обнаружил, что окружен соглядатаями Цезаря. Одним из них оказался Дионисий, учитель мальчиков, сопровождавший нас в Киликию. А потом — к огромному потрясению Цицерона — стало известно, что за ним наблюдает и его племянник, молодой Квинт, который добился встречи с Цезарем сразу после посещения им формийской виллы и рассказал, что его дядя собирается перебежать к Помпею.

Цезарь в то время находился в Риме. Он действовал согласно замыслу, о котором сообщил Цицерону, и созвал сенат. Почти никто не пришел: сенаторы покидали Италию почти во время каждого прилива, чтобы присоединиться к Помпею Великому в Македонии. Однако Помпей, которому не терпелось бежать, поступил на удивление беспомощно, забыв опустошить сокровищницу храма Сатурна, и Цезарь с отрядом солдат отправился, чтобы захватить ее. Трибун Луций Цецилий Метелл заперся в храме храма и произнес речь о святости закона, на что Цезарь ответил:

— Есть время для законов, а есть время для оружия. Если тебе не нравится происходящее, избавь меня от своих речей и уйди с дороги.

А когда Метелл стал упорствовать, отказываясь уйти, Цезарь сказал:

— Убирайся с дороги, или я тебя убью. И знаешь что, юнец, мне гораздо труднее сказать это, чем сделать.

После этого Метелл весьма проворно убрался с дороги.

Таким был человек, ради которого Квинт предал своего дядю. Первый намек на его предательство Цицерон получил несколько дней спустя, когда пришло письмо от Цезаря, направлявшегося в Испанию, чтобы сразиться с Помпеем.

По дороге в Массилию, 16 апреля

Император Цезарь шлет привет императору Цицерону!

Взволнованный людской молвой, я нашел, что мне следует написать тебе и, во имя нашего взаимного расположения, просить не делать поспешных или неблагоразумных шагов. Иначе ты нанесешь тяжкую обиду дружбе. Что более подобает честному и мирному мужу и честному гражданину, как не быть вдали от гражданских раздоров? Некоторые хотя и одобряли это, но вследствие опасности не могли этому следовать; ты же, на основании несомненного свидетельства моей жизни и уверенности в дружбе, не найдешь ничего ни более безопасного, ни более почетного, нежели быть вдали от всякой борьбы[112].

Как сказал мне впоследствии Цицерон, только прочитав это письмо, он понял, что ему следует сесть на судно и отправиться к Помпею («и, если понадобится, грести всю дорогу») — поддаться такой грубой и зловещей угрозе для него было немыслимо. Он вызвал в Формии молодого Квинта и задал ему яростную головомойку. Однако втайне он испытывал немалую благодарность к нему и уговорил брата не обходиться с молодым человеком слишком сурово.

— В конце концов, что такого он сделал? — говорил он мне. — Всего лишь сказал правду о том, что у меня на сердце, — ту, которую у меня не хватило храбрости выложить во время встречи с Цезарем. Теперь, когда Цезарь предложил мне убежище, где я мог бы просидеть в безопасности до конца войны, пока остальные умирают за республику, я внезапно осознал свой долг.

В строжайшей тайне Цицерон переслал мне через Аттика и Курия зашифрованное сообщение: он «направляется в то место, где нас с тобой впервые посетили Милон и его гладиатор, и если (когда тебе позволит здоровье) ты пожелаешь снова присоединиться ко мне, ничто не доставит мне большей радости».

Я мгновенно понял, что имеется в виду Фессалоника, где помпеянцы собирали свои силы. У меня не было желания ввязываться в гражданскую войну. Это казалось мне крайне опасным. В то же время я был всецело предан Цицерону и поддерживал его решение. Несмотря на все недостатки Помпея, тот, в конце концов, показал, что повинуется закону: после убийства Клодия его наделили верховной властью, а он отказался от нее. Закон был на его стороне. Это Цезарь, а не он, вторгся в Италию и уничтожил республику.

К тому времени моя лихорадка прошла и здоровье восстановилось. Я тоже знал, что должен делать, а потому в конце июня попрощался с Курием, который сделался моим добрым другом, и отправился в путь, чтобы попытать счастья на войне.