Империй. Люструм. Диктатор

Подъем был назначен за час до рассвета. Меня мучила бессонница, и мне показалось, что едва я успел уснуть, как началась адская какофония военных рожков. Рабы, состоявшие при легионе, вошли в нашу палатку и начали собирать вещи. Все шло, как было задумано. Солнце еще только собиралось показаться над хребтом. Горы пока оставались в тени, но над ними нависало безоблачное кроваво-красное небо.

Разведчики двинулись вперед на рассвете, за ними через полчаса последовало соединение вифинийской конницы, а еще через полчаса выступил Помпей, громко зевая, в окружении центурионов и телохранителей. На наш легион возложили почетную обязанность идти впереди, поэтому он уходил следующим. Цицерон стоял у ворот и, когда его брат, сын и племянник проследовали мимо, поднял руку и крикнул прощальные слова — каждому по очереди. На этот раз он даже не пытался скрыть слезы. Два часа спустя все палатки были разобраны; костры догорали, последние вьючные мулы выходили, покачиваясь, из опустевшего лагеря.

Когда войско ушло, мы приступили к тридцатимильному верховому переходу до Диррахия, сопровождаемые ликторами Цицерона. Наш путь лежал мимо старой защитной линии Цезаря, и вскоре мы наткнулись на то место, где Лабиен перебил пленных. У них были перерезаны глотки. Рабы хоронили трупы в одном из старых защитных рвов. Вонь плоти, гниющей на летней жаре, и вид хищных птиц, кружащих над головой, были одними из многих воспоминаний об этой войне, которые я предпочел бы стереть из памяти. Мы пришпорили лошадей, поспешили к Диррахию и добрались до него засветло.

На этот раз из соображений безопасности нас разместили на постой подальше от утесов — в пределах городских стен. Вообще-то, начальствование над гарнизоном следовало бы вручить Цицерону, который был старейшим из бывших консулов и все еще обладал империем как наместник Киликии. Но из-за недоверия, которое теперь питали к нему, Помпей предпочел Катона, никогда не поднимавшегося выше претора. Цицерона это не оскорбило, — наоборот, он рад был избежать ответственности, так как отряды, которые Помпей не взял с собой, меньше всего заслуживали доверия, и Цицерон всерьез сомневался в их верности, если бы дело дошло до боя.

Дни тянулись очень медленно. Те сенаторы, которые, подобно Цицерону, не ушли с войском, вели себя так, будто война была уже выиграна. Например, они составляли списки оставшихся в Риме — тех, кто будет убит по нашем возвращении, и тех, чью собственность изымут, чтобы оплатить военные расходы. Одним из богачей, объявленных ими вне закона, был Аттик. Потом они ссорились друг с другом из-за того, кто чей дом получит, а некоторые сенаторы бесстыдно сражались из-за должностей и мест, которые должны были освободиться со смертью Цезаря и его подручных, — помню, Спинтер непреклонно настаивал на том, что должен стать верховным понтификом.

Цицерон заметил мне:

— Выходит так, что победа в этой войне станет хуже поражения.

Сам он был полон тревог и забот. Его дочь все еще нуждалась в деньгах, и вторая часть ее приданого оставалась невыплаченной, несмотря на то что Цицерон велел жене продать кое-какое имущество. Старые опасения насчет отношений Филотима и Теренции и их пристрастия к сомнительным способам добывания денег снова начали донимать его. Его гнев и подозрения выражались в том, что он посылал жене редкие, короткие и сухие письма, даже не обращаясь к ней по имени.

Но больше всего он боялся за Марка и Квинта, которые все еще были с Помпеем, невесть где. Со времени их отбытия прошло два месяца. Войско сената преследовало Цезаря через горы до равнины Фессалоники, а потом направилось на юг — вот и все, что нам было известно. Но где именно они находились — никто не знал, и чем больше они удалялись от Диррахия, заманиваемые Цезарем, чем дольше длилось молчание, тем больше росло беспокойство в гарнизоне.

Над флотом начальствовал сенатор Гай Копоний, умный, но крайне чувствительный человек, глубоко веривший в знамения и предзнаменования, особенно в вещие сны. Он побуждал своих людей рассказывать такие сны центурионам. Однажды — от Помпея все еще не было вестей — Копоний пришел на обед к Цицерону. За столом также были Катон и Марк Теренций Варрон, великий ученый и поэт, начальствовавший над легионом в Испании, — Цезарь помиловал его, как и Афрания.

Копоний сказал:

— Перед тем как отправиться сюда, я повстречался кое с кем, и это совершенно сбило меня с толку. Вы знаете, что у берега бросила якорь «Европа», громадная родосская квинквирема?[115] Одного из гребцов привели, чтобы тот встретился со мной и пересказал свой сон. Он заявляет, что видел ужасную битву на какой-то высокой греческой равнине: кровь пропитывала пыль, люди были без рук и ног и стонали, потом этот город был осажден, а мы бежали на корабли и, оглядываясь, видели, что все объято пламенем.

Цицерон обычно был не прочь посмеяться над такими мрачными пророчествами — но не в этот раз. Остальные гости тоже выглядели задумчивыми.

— И как закончился сон? — спросил Катон.

— Для него — очень хорошо: он и его товарищи, очевидно, будут наслаждаться быстрым возвращением в Рим по морю, — сказал Копоний. — Поэтому я считаю сон обнадеживающим.

За столом снова воцарилось молчание. В конце концов Цицерон сказал:

— К несчастью, это заставляет меня предположить лишь то, что родосские союзники бросят нас.

Первые намеки на ужасное бедствие начали поступать из доков. Несколько рыбаков с острова Керкира, находившегося примерно в двух днях пути морем на юг, заявили, что прошли мимо кучки людей, стоявших лагерем на берегу материка. Те прокричали, что они — воины Помпея, оставшиеся в живых. А потом, в тот же день, матросы еще одного торгового судна принесли похожее известие — об отчаявшихся, умирающих с голоду людях, что заполнили маленькие рыбачьи деревушки и пытались спастись от солдат, крича, что те гонятся за ними.

Цицерон попытался утешить себя и остальных, говоря, что все войны состоят из слухов, которые часто оказываются ложными, и что, может быть, эти призраки — всего лишь беглецы или те, кто уцелел после мелкой стычки, а не крупной битвы. Но думаю, в глубине души он знал, что боги войны оказались на стороне Цезаря. Полагаю, он с самого начала предвидел это и именно поэтому не пошел с Помпеем.

Подтверждение пришло на следующий вечер, когда Цицерон получил срочный вызов к Катону. Я пошел с ним. Там витал жуткий дух паники и отчаяния. Письмоводители уже жгли в саду переписку и счетные книги, чтобы не дать им попасть в руки врага, а внутри дома мы нашли Катона, Варрона, Копония и других сенаторов из числа наиболее видных: они мрачно сидели вокруг бородатого, грязного человека с многочисленными порезами на лице. То был некогда гордый Тит Лабиен, начальник конницы Помпея, человек, перебивший пленных. Он был еле жив после безостановочной десятидневной скачки через горы вместе с несколькими своими людьми. Иногда он терял нить повествования и впадал в забытье, или задремывал, или повторял одно и то же, а временами полностью утрачивал самообладание, поэтому мои записи о нем выглядят бессвязными. Лучше сразу рассказать о том, что именно мы узнали о случившемся.

Битва, которая в ту пору не имела названия, а впоследствии стала известна как сражение при Фарсале, ни за что не должна была быть проиграна, если верить Лабиену. Он с горечью говорил о том, как Помпей руководил боем куда менее искусно, чем Цезарь (впрочем, остальные участники сражения, чьи рассказы мы услышали позднее, частично возлагали вину за поражение на самого Лабиена). Помпей удобнее расположился на местности, у него было больше войск — если говорить о конниках, то и вовсе в семь раз, — и он мог выбирать время для сражения. И все равно колебался, не решаясь вступить в бой. Только после того, как некоторые из начальников, особенно Агенобарб, открыто обвинили его в трусости, он выстроил свои силы для битвы.

— И тогда я увидел, что он делает это нехотя, — сказал Лабиен. — Несмотря на все, что он нам говорил, Помпей никогда не чувствовал уверенности в том, что сможет победить Цезаря.

И вот две рати оказались одна напротив другой на разных концах широкой равнины, и враг, которому наконец-то представилась возможность ринуться на наше воинство, сделал это.

Цезарь, очевидно, с самого начала знал, что конница — самое слабое его место, и проявил хитроумие, разместив около двух тысяч лучших своих пехотинцев позади нее. Всадники Лабиена прорвали строй противника, погнались за убегавшими, пытаясь окружить войско Цезаря, — и внезапно очутились лицом к лицу со строем наступавших легионеров. Натиск конников разбился о щиты и дротики свирепых, несгибаемых ветеранов, и они галопом покинули поле, несмотря на все старания Лабиена собрать их. Пока он рассказывал, я думал о Марке, уверенный, что этот безрассудный юноша не был среди бежавших. Когда мы лишились конницы, люди Цезаря напали на оставшихся без защиты лучников и уничтожили их. Затем началась резня: впавшие в смятение пехотинцы Помпея не могли сравниться с вышколенными, закаленными солдатами Цезаря.

— Сколько человек мы потеряли? — спросил Катон.

— Не могу сказать… Тысячи, — развел руками рассказчик.

— И где в это время был Помпей?

— Когда он увидел, что делается, его будто хватил удар. Он едва мог говорить, не то что отдавать приказы. Потом покинул поле боя вместе со своими телохранителями и вернулся в лагерь. После этого я его не видел.

Лабиен закрыл лицо руками, и нам пришлось ждать, пока он не успокоится. Оправившись, он продолжил:

— Мне сказали, что он лежал в палатке до тех пор, пока воины Цезаря не прорвали оборону, а потом ускакал с горсткой своих людей. В последний раз его видели, когда он ехал на север, к Лариссе.

— А Цезарь? — спросил Варрон.

— Никто не знает. Одни говорят, что он с небольшим отрядом пустился в погоню за Помпеем, другие — что он идет сюда со всем войском.

— Идет сюда?

Зная, что Цезарь делает долгие суточные переходы и заставляет своих солдат двигаться быстро, Катон предложил немедленно покинуть Диррахий. Он был очень спокоен и, к удивлению Цицерона, поведал, что они с Помпеем обсуждали именно такой поворот событий, решив, что в случае поражения все выжившие руководители сенатской партии попытаются достичь Керкиры: поскольку это остров, его можно окружить флотом и защищать с моря.

К тому времени слухи о поражении Помпея уже разнеслись по гарнизону, и совещание было прервано донесениями о том, что солдаты не подчиняются приказам и начинаются грабежи. Было решено, что на следующий день войско погрузится на корабли.

Прежде чем мы отправились к себе, Цицерон положил руку на плечо Лабиена и спросил, знает ли он, что случилось с Марком и Квинтом. Лабиен поднял голову и посмотрел на Цицерона так, будто вопрос сам по себе говорил о его безумии. Истребление тысяч людей застилало как дымом его широко раскрытые, налитые кровью глаза. Он пробормотал:

— Откуда мне знать? Могу сказать одно — мертвыми я их не видел.

А потом, когда Цицерон повернулся, чтобы уйти, Лабиен добавил:

— Ты был прав: нам следовало вернуться в Рим.