Империй. Люструм. Диктатор

Грудь Цицерона распирали противоречивые чувства, порожденные этим необычайным посланием, — ликование оттого, что с Туллией все хорошо, гнев на дерзкого зятя, великое облегчение по тому случаю, что Цезарь все еще готов проявить к нему милосердие, страх, что письмо попадет в руки какого-нибудь одержимого вроде Агенобарба, который сможет воспользоваться им, чтобы выдвинуть против Цицерона обвинение в предательстве…

Он нацарапал несколько осторожных слов, сказав, что здоров и будет, как прежде, поддерживать дело сената, а потом проводил гонца до края наших укреплений.

Когда жара начала усиливаться, жизнь стала менее приятной. Цезарь был мастером по части запруживания ручьев и отвода воды — именно так он успешно доводил до конца осады во Франции и Испании, а теперь применил этот прием против нас. Он господствовал над реками и ручьями, текшими с гор, и его военные строители перегородили их дамбами. Трава в нашем лагере побурела; теперь воду доставляли морем в тысячах амфор и выдавали в строго отмеренных количествах, а ежедневные ванны сенаторов были запрещены указом Помпея. Что еще важнее, лошади начали болеть от недостатка воды и фуража. Мы знали, что положение солдат Цезаря еще хуже: в отличие от нас, они не могли пополнять запасы продовольствия морским путем, а Греция и Македония были для них закрыты. Они дошли до того, что пекли свой хлеб из кореньев, которые выкапывали из земли. Но закаленные в битвах ветераны Цезаря были крепче наших людей: по ним было совершенно незаметно, что они слабеют.

Не знаю, сколько еще это могло бы продолжаться, но примерно четыре месяца спустя после нашего появления в Диррахии была сделана попытка прорыва. Цицерона вызвали на один из военных советов Помпея, которые он устраивал от случая к случаю, в просторную палатку главноначальствующего, стоявшую в середине лагеря. Несколько часов спустя он вернулся — в кои-то веки с почти радостным видом — и рассказал, что двух обозников-галлов, служивших у Цезаря, поймали, когда те воровали у своих товарищей-легионеров, и приговорили к запарыванию до смерти. Им удалось удрать и перебежать на нашу сторону. Они предложили сведения в обмен на жизнь. По их словам, в укреплениях Цезаря было слабое место примерно в двести шагов шириной, рядом с морем: внешняя сторона выглядела прочной, но за ней не было второй линии. Помпей предупредил, что галлов ждет ужаснейшая смерть, если они солгали. Те поклялись, что это правда, но умоляли его поторопиться, прежде чем брешь заткнут. Наш предводитель не видел причин не верить им, и было решено напасть на рассвете.

В ту ночь наши войска тайно двинулись к назначенному месту. Молодой Марк, теперь центурион-конник, тоже был там. Цицерон не спал, волнуясь за него, и при первых же проблесках рассвета мы с ним, в сопровождении ликторов и Квинта, отправились наблюдать за битвой. Помпей собрал огромные силы. Мы не смогли приблизиться настолько, чтобы толком все разглядеть. Цицерон спешился, и мы пошли вдоль берега. Волны лизали наши лодыжки. Наши суда стояли на якоре, выстроившись в ряд, примерно в четверти мили от берега. Впереди слышался шум сражения, мешавшийся с ревом моря. Воздух потемнел от дождя стрел, и лишь время от времени все вокруг освещалось горящим метательным снарядом. На берегу было около пяти тысяч человек. Один из военных трибунов попросил нас не идти дальше, ибо это опасно, так что мы уселись под миртовым деревом и перекусили.

Примерно в полдень легион снялся с места, и мы осторожно последовали за ним. Деревянное укрепление, построенное людьми Цезаря в дюнах, оказалось в наших руках, а на равнине за ним развернулись тысячи человек. Было очень жарко. Повсюду лежали тела: одни — пронзенные стрелами и копьями, другие — с ужасными зияющими ранами. Справа мы увидели несколько конных отрядов, галопом скакавших к месту боя. Цицерон был уверен, что заметил Марка, и все мы начали громко их подбадривать, но потом Квинт опознал цвета одеяний и объявил, что это люди Цезаря. Ликторы Цицерона поспешно оттеснили его от поля битвы, и мы вернулись в лагерь.

Стало известно, что битва при Диррахии закончилась великой победой. Укрепления Цезаря прорвали без возможности восстановления, и все его порядки оказались под угрозой. В тот день он и вправду был бы полностью побежден, если бы не сеть траншей, которая замедлила наше продвижение, — из-за нее нам пришлось окопаться на ночь. Люди Помпея приветствовали его на поле боя как победителя, а когда он вернулся в лагерь на военной колеснице, в сопровождении телохранителей, то объехал укрепления с внутренней стороны и несколько раз проскакал по освещенным факелами проходам между палаток под приветственные крики легионеров.

Назавтра, к исходу утра, вдалеке — там, где находился лагерь Цезаря, — над равниной стали подниматься столбы дыма. От передовых частей стали поступать донесения, что траншеи противников пусты. Наши люди двинулись вперед; сперва они шли осторожно, но вскоре уже бродили по вражеским укреплениям, удивленные тем, что плод многомесячного труда можно вот так запросто бросить. Однако сомнений не оставалось: легионеры Цезаря шагали на восток по Эгнатиевой дороге, мы видели поднятую ими пыль. Все снаряжение, которое они не смогли взять с собой, горело позади них. Осада закончилась.

Под вечер Помпей созвал заседание сената в изгнании с целью решить, что делать дальше. Цицерон попросил меня сопровождать его и Квинта, желая иметь у себя запись того, что постановят сенаторы. Часовые, охранявшие палатку Помпея, без единого вопроса кивнули мне, разрешая войти, и я занял укромное местечко, встав в стороне вместе с другими письмоводителями и помощниками. Всего собралось около сотни сенаторов, которые сидели на скамьях. Помпей, весь день осматривавший позиции Цезаря, появился после всех, и ему рукоплескали стоя, на что он ответил прикосновением императорского жезла к своей знаменитой челке.

Он доложил о состоянии нашего и вражеского войска. Противник потерял примерно тысячу человек убитыми, еще триста были взяты в плен. Лабиен немедленно предложил казнить всех пленных.

— Я беспокоюсь, что они заразят предательскими мыслями наших людей, которые их охраняют, — пояснил он. — Кроме того, они утратили право на жизнь.

Цицерон с выражением отвращения на лице встал, чтобы возразить:

— Мы одержали великую победу. Конец войны не за горами. Разве теперь не время для великодушия?

— Нет, — ответил Лабиен. — Следует преподать людям Цезаря урок.

— Урок, который лишь заставит их сражаться с еще большей решимостью, как только они узнают, какая судьба ожидает их, если они сдадутся.

— Так тому и быть. Милосердие Цезаря опасно для нашего боевого духа.

Лабиен многозначительно посмотрел на Афрания, опустившего голову.

— Если мы не станем брать пленных, Цезарь будет вынужден поступать так же, — предупредил всех тот.

И тогда заговорил Помпей — твердо, явно намереваясь положить конец спору:

— Я согласен с Лабиеном. Кроме того, солдаты Цезаря — предатели, которые незаконно подняли оружие против своих соотечественников. Этим они отличаются от наших. Давайте перейдем к следующему вопросу.

Но Цицерон не позволил сделать это:

— Погодите минутку. Мы сражаемся за ценности просвещенного мира или ведем себя подобно диким зверям? Эти люди — римляне, как и мы. Я хочу, чтобы было засвидетельствовано следующее: по моему мнению, это ошибка.

— А я хочу, чтобы было засвидетельствовано вот что, — подал голос Агенобарб. — Следует обращаться как с предателями не только с теми, кто открыто сражался на стороне Цезаря, но и со всеми, кто пытался не вставать ни на чью сторону, приводил доводы в пользу мира или же вступал в сношения с врагом.

Слова Агенобарба встретили горячими рукоплесканиями. Цицерон вспыхнул и замолчал.

— Ну, тогда решено, — сказал Помпей. — Теперь я предлагаю, чтобы все войско — не считая, скажем, пятнадцати когорт, которые я оставлю для защиты Диррахия, — отправилось в погоню за Цезарем и при первой же возможности навязало ему битву.

Это роковое заявление было встречено громким одобрительным гулом.

Цицерон поколебался, огляделся по сторонам и снова встал:

— Кажется, я, как обычно, иду против всех. Простите, но разве это не удобный случай ухватиться за представившуюся возможность и, вместо того чтобы гнаться за Цезарем на восток, отплыть на запад, в Италию, и вернуть себе власть над Римом? В конце концов, предполагается, что именно в этом и состоит смысл войны.

Помпей покачал головой:

— Нет, это будет огромной ошибкой. Если мы вернемся в Италию, ничто не помешает Цезарю завоевать Македонию и Грецию.

— И пусть! Я бы в любую минуту обменял Македонию и Грецию на Италию. Кроме того, у нас там есть войско под началом Сципиона.

— Сципион не может победить Цезаря, — резко ответил Помпей. — Только я могу его победить. И эта война не закончится просто потому, что мы вернемся в Рим. Эта война закончится, лишь когда Цезарь будет мертв.

Под конец заседания Цицерон подошел к нашему предводителю и попросил разрешения остаться в Диррахии, вместо того чтобы участвовать в походе. Помпей, явно раздраженный придирчивостью Цицерона, смерил его взглядом с ног до головы с выражением, близким к презрению, но потом кивнул:

— Думаю, это хорошая мысль.

Он отвернулся так, словно отмахивался от него, и начал обсуждать с одним из центурионов порядок, в котором легионы выступят на следующий день. Цицерон ждал, когда их беседа закончится, вероятно намереваясь пожелать Помпею удачи. Но тот был слишком погружен в подготовку к походу или, во всяком случае, притворялся, что погружен. В конце концов Цицерон сдался и покинул палатку.

Когда мы шли оттуда, Квинт спросил брата, почему тот не захотел отправиться с войском.

— Широта замыслов Помпея означает, что мы можем застрять тут на годы, — ответил Цицерон. — Я не могу больше это выносить. И, скажу откровенно, не переживу еще один переход через проклятые горы.

— Люди говорят, это из-за того, что ты боишься, — осторожно заметил Квинт.

— Брат, я и вправду боюсь. И ты тоже должен бояться. Если мы победим, кровь добрых римлян польется рекой — ты же слышал Лабиена! А если потерпим поражение…

Цицерон не договорил.

Когда мы вернулись в его палатку, он нерешительно стал уговаривать сына, по своему примеру, не идти с войском, хотя и знал, что все напрасно: Марк выказал большую храбрость при Диррахии и, несмотря на свою юность, был вознагражден тем, что под его начало отдали отряд всадников. Он жаждал битвы. И сын Квинта тоже был полон решимости сражаться.

— Что ж, иди, если должен, — сказал Цицерон сыну. — Я восхищаюсь твоим воодушевлением. Однако я останусь здесь.

— Но, отец, — возразил Марк, — люди будут говорить об этом великом столкновении еще тысячу лет!

— Я слишком стар, чтобы сражаться, и слишком брезглив, чтобы наблюдать, как это делают другие. Вы трое — солдаты в нашей семье. — Он погладил юношу по голове и ущипнул его за щеку. — Привези мне голову Цезаря на пике, хорошо, мой дорогой мальчик?

А потом Цицерон объявил, что ему нужно отдохнуть, и отвернулся, чтобы никто не видел его плачущим.