Империй. Люструм. Диктатор

III

То, что Цицерон не узнал свою единственную дочь, было не так странно, как могло показаться. Она сильно изменилась за время, проведенное нами на чужбине. Лицо и руки, некогда пухлые и девические, стали тонкими и бледными, а волосы покрывал, в знак траура, темный головной убор. Мы приплыли в ее двадцатый день рождения, хотя, стыжусь сказать, я об этом забыл, а потому и не напомнил Цицерону.

Первое, что тот сделал, сойдя по сходням, — опустился на колени и поцеловал землю. Только после этого поступка, свидетельствовавшего о любви к отечеству и встреченного громким одобрением, Цицерон поднял взгляд и заметил, что за ним наблюдает дочь в траурных одеждах. Он уставился на нее и разрыдался, потому что искренне любил и Туллию, и ее мужа, а теперь по цвету и другим особенностям ее одеяния понял, что тот мертв.

Ко всеобщему восхищению, Цицерон заключил дочь в объятия и долго не выпускал, а потом сделал шаг назад, чтобы как следует ее рассмотреть.

— Дражайшее дитя, ты представить не можешь, как сильно я жаждал этого! — воскликнул он. Все еще держа Туллию за руки, он перевел взгляд на тех, кто стоял за ней, и нетерпеливо осмотрел их. — Твоя мать здесь? А Марк?

— Нет, отец, они в Риме.

Вряд ли этому стоило удивляться — в те дни двух-трехнедельное путешествие от Рима до Брундизия было трудным, особенно для женщины, так как во время дальних странствий человек мог запросто наткнуться на грабителей. Если уж на то пошло, было удивительно, что Туллия приехала в Брундизий, к тому же одна. Но Цицерон явно был разочарован, хотя и попытался скрыть это.

— Что ж, не важно… Совершенно не важно, — заявил он. — У меня есть ты, и это главное.

— А у меня есть ты — и это произошло в день моего рождения!

— Сегодня твой день рождения?.. — Цицерон бросил на меня укоризненный взгляд. — Я чуть не забыл… Ну конечно! Мы отпразднуем его нынче вечером! — решил он и, взяв Туллию за руку, повел ее прочь из гавани.

Поскольку мы еще не знали наверняка, отменено изгнание или нет, было решено не отправляться в Рим без подтверждения. И снова Лений Флакк предложил поселиться в его поместье близ Брундизия. Вокруг имения расставили вооруженных людей, чтобы защищать Цицерона, и тот провел следующие дни с Туллией, бродя по садам и по берегу и узнавая из первых рук, как нелегко ей жилось во время изгнания отца. Приспешники Клодия напали на ее мужа Фруги, когда тот попытался высказаться в защиту тестя, сорвали с него всю одежду, закидали грязью и прогнали с форума; его сердце с тех пор билось неровно, и наконец он умер у нее на руках несколько месяцев назад. Поскольку Туллия была бездетна, у нее осталось лишь несколько драгоценностей и возвращенное ей приданое, и все это она отдала Теренции, чтобы оплатить семейные долги. Что до Теренции, то она продала большую часть своего личного имущества и даже, пересилив себя, упросила сестру Клодия похлопотать перед своим братом, чтобы тот сжалился над ней и детьми. А та насмехалась и хвастала, что Цицерон пытался вступить с ней в связь. Семьи, которые они всегда считали дружественными, в страхе закрыли перед ними двери — и так далее, и так далее…

Цицерон с грустью пересказал мне все это однажды вечером, после того как Туллия ушла спать.

— Слегка удивляет, что Теренции тут нет, — заметил он. — Похоже, она старается не появляться на людях и предпочитает сидеть взаперти в доме моего брата. Что же касается Туллии, следует как можно скорее найти ей нового мужа, пока она еще достаточно молода и способна благополучно подарить детей какому-нибудь мужчине. — Он потер виски, как делал всегда в тяжелые минуты, и вздохнул. — Я-то думал, возвращение в Италию положит конец всем моим бедам… Теперь вижу, что они только начинаются.

Мы гостили у Флакка шестой день, когда от Квинта явился гонец с вестями: несмотря на выходку, которую в последний миг устроили Клодий и его шайка, центурии единодушно проголосовали за то, чтобы вернуть Цицерону все гражданские права. Итак, он снова стал свободным человеком.

Странно, но полученные известия как будто не слишком развеселили его. Когда я сказал об этом, Цицерон снова вздохнул:

— А с какой стати я должен веселиться? Мне просто вернули то, чего вообще не следовало отнимать. Во всем остальном я сделался слабее, чем был.

На следующий день мы отправились в Рим. К тому времени вести о восстановлении Цицерона в правах распространились среди жителей Брундизия, и у ворот виллы собралось несколько сотен человек, чтобы посмотреть на его отъезд. Цицерон вышел из повозки, в которой ехали он и Туллия, пожал руку каждому доброжелателю и произнес короткую речь, после чего мы возобновили путешествие. Через пять миль, не больше, мы въехали в ближайшее поселение, где встретили еще более многочисленную толпу, — здесь все тоже хотели пожать руку хозяину. Пришлось приветствовать их, и так продолжалось до вечера. Во все последующие дни происходило то же самое, только людские скопления становились все больше — весть о том, что тут будет проезжать Цицерон, неслась впереди нас. Вскоре люди являлись уже из мест, лежащих в многих милях от дороги, и даже спускались с гор, чтобы встать вдоль нашего пути. К тому времени, как мы добрались до Беневента, они исчислялись тысячами; в Капуе улицы были полностью перекрыты.

Сперва Цицерона тронуло такое искреннее проявление привязанности, потом оно его восхитило, затем изумило и, наконец, заставило задуматься. Есть ли способы, гадал он, обратить эту удивительную популярность среди обычных граждан во влияние на государственные дела в Риме? Но популярность и власть, как он прекрасно знал, — совершенно разные вещи. Часто самые могущественные люди в государстве могут пройти по улице неузнанными, а самые знаменитые наслаждаются почетным бессилием.

В этом мы убедились вскоре после того, как покинули Кампанию: Цицерон решил, что мы должны остановиться в Формиях и осмотреть его виллу на берегу моря. От Теренции и Аттика он знал, что на виллу напали, и заранее приготовился к тому, что найдет ее в руинах. Но когда мы свернули с Аппиевой дороги и вошли в его владения, дом с закрытыми ставнями выглядел совершенно нетронутым: исчезли только греческие скульптуры. Сад был чистым и прибранным, среди деревьев все еще важно разгуливали павлины, вдалеке слышался шум прибоя.

Когда повозка остановилась и Цицерон вышел из нее, отовсюду начали появляться домочадцы: казалось, они где-то прятались. Увидев своего хозяина, все бросились на землю, плача от облегчения, но, когда он двинулся к передней двери, несколько человек попытались преградить ему путь, умоляя не входить. Цицерон знаком велел им уйти с дороги и приказал отпереть дверь.

Первым потрясением, которое ждало нас после этого, был запах дыма, сырости и человеческих испражнений. За ним последовал звук — пустой, порождавший эхо, нарушаемый только хрустом штукатурки и черепков под нашими ногами да курлыканьем голубей на стропилах. Когда начали опускать ставни, свет летнего дня показал сквозной ряд ободранных догола комнат. Туллия в ужасе прижала ладонь ко рту; Цицерон мягко велел ей уйти и подождать в экипаже.

Затем мы двинулись вглубь дома. Исчезли мебель, картины, утварь. Там и сям провис потолок, даже напольную мозаику выломали и вывезли, и на голой земле среди птичьего помета и человеческих фекалий росли побеги. Стены были опалены в тех местах, где разжигали костры, и покрыты самыми что ни на есть непристойными рисунками и надписями — все были сделаны подтекающей красной краской.

В триклинии просеменила вдоль стены и втиснулась в нору крыса. Цицерон наблюдал, как она исчезает, с выражением безмерного отвращения, а потом вышел из дома, забрался в повозку и приказал вознице возвращаться на Аппиеву дорогу. По меньшей мере час он не разговаривал.

Спустя два дня мы добрались до Бовилл — предместья Рима.

Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что на дороге ожидает очередная толпа, чтобы сопроводить нас в город. Когда мы шагнули в зной летнего утра, я испытывал тревогу: вид виллы в Формиях вывел меня из равновесия. К тому же был канун Римских игр — нерабочий день. Улицы заполнились народом, и до нас уже дошли рассказы о нехватке хлеба, которая привела к бунту. Я не сомневался, что Клодий, воспользовавшись беспорядками, попытается устроить нам засаду.

Но Цицерон был спокоен. Он верил, что люди защитят его, и попросил, чтобы у повозки сняли крышу. Возле него сидела Туллия, держа зонтик, а я примостился рядом с возничим. Так мы и ехали.

Я не преувеличиваю, когда говорю, что люди стояли вдоль Аппиевой дороги на каждом шагу и почти два часа мы неслись на север на волне непрерывных рукоплесканий. Там, где дорога пересекала реку Альмо, близ храма Великой Матери, образовалась толпа в три-четыре ряда с каждой стороны. А на ступеньках храма Марса собравшиеся сгрудились так плотно, что это напоминало гладиаторские игры. Возле самых городских стен, там, где вдоль дороги тянется акведук, молодые люди кое-как примостились на вершине арок или цеплялись за пальмовые деревья. Они махали руками, и Цицерон махал в ответ.

Шум, жара и пыль были ужасающими. В конце концов мы вынуждены были остановиться возле Капенских ворот: давка стала такой, что мы не могли двигаться дальше.

Я спрыгнул на землю и попытался обойти повозку, намереваясь открыть дверцу. Но люди, отчаянно стремившиеся приблизиться к Цицерону, так прижали меня к повозке, что я едва мог двигаться и дышать. Повозка сдвинулась, грозя перевернуться, и я всерьез думаю, что моего хозяина мог бы убить избыток любви всего в десяти шагах от Рима, если бы в этот миг из какой-то каморки в воротах не появился его брат Квинт с дюжиной помощников, которые оттеснили толпу и расчистили место для Цицерона.

Прошло четыре месяца с тех пор, как мы виделись с Квинтом в последний раз, и он больше не выглядел младшим братом великого оратора. Ему сломали нос во время драки на форуме, он, судя по всему, слишком много пил и смахивал на избитого старого кулачного бойца. Квинт протянул к Цицерону руки, и они обнялись, будучи не в силах говорить от избытка чувств, слезы текли по их щекам, и каждый молча колотил другого по спине.

После того как они выпустили друг друга, Квинт рассказал брату о своих приготовлениях, и, когда мы все пешком вступили в город, братья шли, держась за руки, а я и Туллия — за ними. Кроме того, слева и справа от нас гуськом двигались помощники. Квинт, который раньше руководил подготовкой Цицерона к выборам, выбрал такой путь, чтобы брата увидело как можно больше его сторонников. Мы прошли мимо Большого цирка, где уже развевались флаги в преддверии игр, а затем медленно тронулись по забитой толпой долине между Палатином и Целием. Казалось, все, чьи интересы Цицерон когда-либо представлял в суде, все, кому он оказал услугу, и просто те, кому он пожимал руки перед выборами, явились, чтобы поприветствовать его.

И все-таки я заметил, что не все собравшиеся приветственно кричат, что мрачные плебеи, сбившиеся в кучки, сердито таращатся на нас или поворачиваются спиной — особенно когда мы приблизились к храму Кастора, где засел Клодий со своими приспешниками. Храм был размалеван свежими надписями, выведенными такой же пламенеющей красной краской, что и в Формиях: «Марк Цицерон ворует у людей хлеб. Когда люди голодны, они знают, кого обвинять». Один человек плюнул в нас, а еще один медленно отвел полы своей туники, показывая мне нож. Цицерон сделал вид, что не заметил этого.