Империй. Люструм. Диктатор

К наступлению ночи мы добрались до первого лагеря — со рвом, земляным валом и палисадом из кольев. Палатки были уже поставлены, костры зажжены, в темнеющее небо поднимался изумительный запах стряпни. Мне особенно запомнились звон кузнечных молотов в сумерках, ржание и движение лошадей в загоне, а еще — пропитавший все вокруг запах кожи множества палаток, самую большую из которых поставили чуть в стороне — для Цицерона. Она стояла у перекрестка в середине лагеря, недалеко от штандартов и алтаря, где Цицерон тем вечером руководил всегдашним жертвоприношением Марсу. Он помылся, умастился, хорошо поужинал и мирно выспался на свежем воздухе, а на следующее утро мы снова выступили в дорогу.

Так повторялось все пятнадцать дней, когда мы шли через горы Македонии в сторону границы с Иллириком. Цицерон постоянно ожидал вызова на совет к Помпею, но так и не дождался. Мы не знали даже, где находится главноначальствующий, хотя время от времени Цицерон получал донесения, из которых складывалась более ясная картина происходящего. В четвертый день июня Цезарь высадился с несколькими легионами (возможно, пятнадцать тысяч человек) и, застав всех врасплох, захватил порт Аполлонию, примерно в тридцати милях от Диррахия. Но с ним была лишь половина его войска. Он остался на захваченном им участке, а его грузовые суда тем временем вернулись в Италию, чтобы привезти другую половину, — Помпей никогда не принимал в расчет дерзость своего врага, способного сделать два морских перехода. Однако на этом знаменитая удача Цезаря закончилась. Наш флотоводец Бибул перехватил тридцать его грузовых судов, спалил их — матросы сгорели живьем — и развернул свой громадный флот, чтобы помешать военным кораблям Цезаря вернуться.

Итак, к тому времени положение Цезаря было шатким. За его спиной лежало море, он был заперт в Аполлонии, возможностей получить подкрепление не имелось, надвигалась зима, и вскоре ему предстояло встретиться с заметно превосходящими силами противника.

Когда мы приближались к цели нашего похода, Цицерон получил еще одно донесение от Помпея: «Император Помпей шлет привет императору Цицерону. Я получил от Цезаря предложение: мы должны немедленно начать мирные переговоры, распустить оба войска в течение трех дней, возобновить нашу старую дружбу, скрепив ее клятвой, и вместе вернуться в Италию. Для меня это не доказательство его дружеских намерений, а свидетельство его слабости и понимания того, что он не может выиграть эту войну. А потому, зная, что ты согласился бы со мной, я отверг его предложение — которое, подозреваю, в любом случае было уловкой».

— Он прав? — спросил я Цицерона. — Ты бы посоветовал именно это?

— Нет, — ответил Цицерон, — и он прекрасно знает, что я бы такого не посоветовал. Я бы сделал все, что угодно, лишь бы остановить эту войну, — и конечно, именно поэтому Помпей никогда не спрашивал моего мнения. Я не вижу впереди ничего, кроме бойни и разрушений.

В то время я подумал, что Цицерон принялся смотреть на вещи совсем уж мрачно. Помпей Великий расположил свое огромное войско в Диррахии и вокруг него и, вопреки всеобщим надеждам, вновь приготовился выжидать. Никто из членов высшего военного совета не смог бы придраться к его доводам: положение Цезаря с каждым днем ухудшается, голод вынудит его сдаться без всякого сражения, и в любом случае лучшее время для нападения — весна, когда погода не так изменчива.

Цицерона разместили на вилле у стен Диррахия — она стояла на возвышенном мысу. В этом диком месте с превосходным видом на море было странно думать о Цезаре, разбившем лагерь всего в тридцати милях. Иногда я перевешивался через край террасы, выгибал шею и смотрел на юг, рассчитывая обнаружить признаки его присутствия, но, само собой, ни разу ничего не увидел.

А потом, в начале апреля, нам предстало поразительное зрелище. Несколько дней погода была спокойной, но внезапно с юга налетел шторм, завывавший вокруг открытого всем ветрам дома, и дождь начал с силой хлестать по крыше. Цицерон как раз сочинял письмо Аттику, который написал из Рима, сообщив, что Туллия отчаянно нуждается в деньгах. Из первой части ее приданого исчезли шестьдесят тысяч сестерциев, и Цицерон вновь заподозрил, что Филотим занимается сомнительными делишками. Он как раз диктовал: «Заклинаю тебя, не допускай, чтобы она нуждалась во всем, как ты пишешь», — когда вбежал его сын Марк и сообщил, что в море появилось великое множество судов: возможно, идет сражение.

Надев плащи, мы поспешили в сад. Действительно, в миле — или чуть больше — от берега виднелся громадный флот в несколько сотен судов — они качались на больших волнах и быстро шли вперед под ветром. Я вспомнил о том, как мы сами чуть не пережили кораблекрушение, плывя к Диррахию в начале срока изгнания Цицерона.

Мы наблюдали за этим час, пока все суда не прошли мимо и не скрылись из виду. Постепенно начала появляться вторая часть флота: мне показалось, что эти корабли куда хуже выдерживают шторм, но явно пытаются догнать те, которые прошли мимо нас раньше. Мы понятия не имели, за чем наблюдаем. Кому принадлежат призрачные серые суда? И вправду ли это битва? А если да, какой оборот она принимает для нас — хороший или плохой?

На следующее утро Цицерон послал Марка к Помпею — вдруг удастся что-нибудь выяснить. Молодой человек вернулся в сумерках, охваченный нетерпеливым предвкушением. Войско покинет лагерь на рассвете! Было не вполне ясно, что происходит. Похоже, недостающая половина сил Цезаря отплыла из Италии. Суда не смогли добраться до побережья у лагеря в Аполлонии — им препятствовал наш флот, а также шторм, который пронес их на шестьдесят с лишним миль вдоль берега. Наши попытались их преследовать, но безуспешно. По слухам, люди Цезаря вместе с военными принадлежностями теперь переправлялись на берег близ порта Лисс. Помпей намеревался разбить их прежде, чем они соединятся со своим предводителем.

На следующее утро мы вновь примкнули к войску и двинулись на север. Ходили слухи, что вновь прибывший военачальник, с которым нам предстояло столкнуться, — Марк Антоний, помощник Цезаря. Цицерон надеялся, что так оно и есть, потому что знал Антония. Это был молодой — тридцати четырех лет — человек, которого считали диким и своенравным; по словам Цицерона, ему было далеко до такого грозного полководца, как Цезарь. Но когда мы подошли ближе к Лиссу, где, как предполагалось, находится Антоний, то обнаружили только покинутый лагерь с десятками дотлевающих костров — он сжег все снаряжение, которое не смогли унести с собой его люди. Оказалось, Антоний повел их на восток, в горы.

Мы резко развернулись и направились обратно на юг. Я думал, что мы вернемся в Диррахий, но вместо этого мы прошли на некотором расстоянии от него, двинулись дальше на юг и после четырехдневного перехода разбили обширный лагерь около маленького городка Апсос. Вот теперь люди начали понимать, насколько блестящим военачальником был Цезарь: выяснилось, что он каким-то образом соединился с Антонием, который перевел своих солдат через горные перевалы. И хотя объединенные силы Цезаря были меньше наших, его положение перестало выглядеть безнадежным, и он деятельно наступал. Ему удалось захватить селение у нас в тылу и отрезать нас от Диррахия. Это не было роковым событием — флот Помпея все еще властвовал над побережьем, и нас могли снабжать морем и по суше до тех пор, пока погода не станет слишком скверной. Но люди начинали тревожиться, как все, кто оказывается в окружении. Иногда мы видели, как солдаты Цезаря движутся вдалеке по склонам гор: он господствовал над окружающими высотами. А потом развернул обширное строительство — его солдаты валили деревья, строили деревянные крепости, копали рвы и канавы, а вынутую землю использовали для возведения укреплений.

Естественно, наши начальники пытались помешать этому, и происходило много стычек — иногда по четыре-пять в день. Но работы продолжались более или менее непрерывно в течение нескольких месяцев, пока Цезарь не соорудил пятнадцатимильные укрепления, огромной петлей огибавшие наши порядки: от берега севернее нашего лагеря до утесов к югу от него. Внутри этой петли мы вырыли свои рвы напротив вражеских: два стана разделяло пятьдесят — сто шагов ничейной земли. Были установлены осадные орудия, баллистерии и катапультщики швыряли друг в друга камни и горящие метательные снаряды. По ночам вдоль укрепленных линий крались кучки солдат, совершавших набеги на вражеские траншеи и перерезавших глотки нашим противникам. Когда стихал ветер, мы слышали, как те разговаривают. Часто они выкрикивали обращенные к нам оскорбления, а наши люди вопили в ответ. Я помню неутихающее чувство напряжения. Это начало изматывать всех.

Цицерон свалился с кровавым поносом и проводил много времени в своей палатке, читая и сочиняя письма. Правда, «палатка» — не совсем верное слово. Цицерон и видные сенаторы будто соперничали друг с другом в том, кто сумеет устроиться с наибольшей роскошью. Внутри их временного жилья имелись ковры, кушетки, столы, статуи и столовое серебро, привезенные на кораблях из Италии, а снаружи — стены из дерна и беседки из листьев. Они приглашали друг друга на обеды и вместе принимали ванны, словно по-прежнему были на Палатине. Цицерон особенно сблизился с Брутом, племянником Катона, жившим в соседней палатке, — его редко видели без книги по философии в руке. Они разговаривали часами, засиживаясь до поздней ночи. Цицерон ценил Брута за благородство и ученость, но его беспокоило, что голова молодого человека переполнена философией и он не может найти ей повседневного применения. «Иногда я боюсь, что он чрезмерно образован и у него ум зашел за разум», — поделился он со мной своими опасениями.

Одной из особенностей окопной войны было то, что человек мог установить с врагом почти что дружеские отношения. Обычные солдаты время от времени встречались на ничейной земле, чтобы поболтать или поиграть в азартные игры, хотя наши центурионы жестоко карали такое братание. Кроме того, с одной стороны на другую перебрасывались письма. Цицерон получил по морю несколько посланий от Руфа, пребывавшего в Риме, и даже одно от Долабеллы, который стоял с Цезарем меньше чем в пяти милях от нас и послал гонца под флагом перемирия. «Если ты здравствуешь, радуюсь, — писал Долабелла тестю. — И сам я здравствую, и Туллия наша вполне здравствует; Теренция чувствовала себя не так хорошо, но я наверно знаю, что она уже выздоровела. В остальном у тебя все благополучно. Ты замечаешь, что Помпей вытеснен из Италии, для него потеряны и Ближняя и Дальняя Испании, наконец, сам он осажден; не знаю, случалось ли это когда-нибудь с кем-либо из наших императоров. Прошу тебя об одном: если он теперь избегнет этой опасности и удалится на корабли, ты заботься о своих делах и будь наконец другом лучше себе самому, чем кому бы то ни было. Мой любезнейший Цицерон, если Помпей, вытесненный также из этих мест, возможно, будет принужден снова стремиться в другие области, пожалуйста, удались либо в Афины, либо в какой-нибудь мирный город. Все, что тебе, применительно к твоему достоинству, ни потребуется испросить у императора, тебе, при доброте Цезаря, будет легче всего лично у него испросить. Твоей же обязанностью, при твоей честности и доброте, будет позаботиться, чтобы тот письмоносец, которого я послал к тебе, мог возвратиться ко мне и доставил мне ответное письмо от тебя»[114].