Империй. Люструм. Диктатор

«Прежние хорошие отношения с Цезарем разрушены, — печально писал Квинт брату. — При встречах он обращается со мной вежливо, но я замечаю определенную холодность и знаю, что он советуется с моими младшими центурионами за моей спиной. Коротко говоря, боюсь, что я никогда уже не верну полностью его доверие».

Цицерон написал Цезарю, спрашивая, нельзя ли позволить брату присоединиться к нему в Киликии. Тот с готовностью согласился, и два месяца спустя Квинт вернулся в Рим.

Насколько я знаю, Цицерон никогда ни единым словом не упрекнул брата, но все же что-то в их отношениях изменилось. Полагаю, Квинт остро переживал свой провал. Он надеялся найти в Галлии славу и независимость, а вместо этого вернулся домой запятнанным, без денег, более чем когда-либо зависимым от своего знаменитого брата. Отношения с женой так и не наладились, и он сильно пил. К тому же его единственный сын, Квинт-младший, в то время пятнадцатилетний, был наделен всеми «прелестями» этого возраста — угрюмый, скрытный, дерзкий и двуличный подросток. Цицерон считал, что племянник нуждается в отцовском внимании, и предложил, чтобы мальчик сопровождал нас в Киликию вместе с его сыном Марком. Я и так не возлагал на эту поездку больших ожиданий, а теперь — там более.

Как только наступил перерыв в работе сената, мы покинули Рим с огромным отрядом. Как обладателю империя, Цицерону пришлось путешествовать с шестью ликторами и со множеством рабов, несших поклажу. Теренция проделала с нами часть пути, как и Туллия, которая только что развелась с Крассипом. Она была ближе к отцу, чем когда-либо, и читала по дороге его стихи. В частных беседах со мной Цицерон беспокоился о ее судьбе: двадцать пять лет — и ни ребенка, ни мужа…

Мы сделали остановку в Тускуле, чтобы попрощаться с Аттиком. Цицерон спросил его, не сможет ли он присмотреть за Туллией и попытаться найти ей нового жениха, пока сам Цицерон будет в отъезде.

— Конечно, — ответил Аттик. — Не сделаешь ли мне ответное одолжение? Попроси Квинта быть чуточку добрее с моей сестрой! Я знаю, что у Помпонии нелегкий нрав, но с тех пор, как Квинт вернулся из Галлии, он неизменно пребывает в дурном настроении, оба ведут бесконечные споры, и это плохо влияет на их сына.

Цицерон согласился. Когда мы встретились с Квинтом и его семьей в Арпине, он отвел брата в сторону и повторил то, что сказал Аттик. Квинт пообещал сделать все, что в его силах. Однако Помпония, боюсь, была совершенно несносной, и вскоре жена и муж отказались разговаривать друг с другом, не говоря уже о том, чтобы делить постель. Они расстались очень холодно.

Отношения между Теренцией и Цицероном выглядели куда более пристойно, если не считать досадного вопроса, неизменно отравлявшего их совместную жизнь, — денежного. В отличие от супруга, Теренция обрадовалась его назначению наместником, увидев в этом прекрасную возможность для обогащения. Она даже взяла в путешествие на юг своего управляющего, Филотима, чтобы тот поделился с Цицероном советами насчет извлечения выгоды. Но будущий наместник постоянно откладывал беседу с Филотимом, Теренция же настаивала на ней. Наконец в последний день, когда они были вместе, Цицерон вышел из себя:

— Твое пристрастие к деньгам воистину неприлично!

— Твое пристрастие к трате денег не оставляет мне выбора! — возразила она.

Цицерон помолчал, сдерживая раздражение, а потом стал спокойно объяснять, что он думает по этому поводу.

— Ты, кажется, не понимаешь: человек в моем положении не может допустить даже малейшее нарушение правил приличия. Мои враги только и ждут возможности отдать меня под суд за мздоимство.

— Итак, ты собираешься стать единственным в истории наместником, который не обогатился, вернувшись домой? — съехидничала Теренция.

— Моя дорогая жена, если бы ты прочла хоть слово из написанного мной, то знала бы, что я собираюсь опубликовать книгу о хорошем управлении. Как я смогу это сделать, если станет известно о моем воровстве на государственной должности?

— Книгу! — с величайшим отвращением повторила Теренция. — Как ты достанешь деньги из книги?

Однако вскоре они помирились и даже поужинали вместе. А затем, чтобы ублажить жену, Цицерон сказал, что в будущем году выслушает деловые предложения Филотима — но лишь при условии, что они не будут противоречить закону.

На следующее утро семья разлучилась — со слезами и объятиями. Цицерон и его сын, которому было уже четырнадцать, поехали верхом, держась бок о бок, а Теренция и Туллия стояли у ворот семейной усадьбы и махали им вслед. Помню, что, перед тем как поворот дороги скрыл нас от их взоров, я бросил последний взгляд через плечо. Теренции в воротах уже не было, но Туллия все еще стояла, наблюдая за нами, — хрупкая фигурка на фоне величественных гор.

Нам предстояло сесть на корабль в Брундизии, и по дороге туда, находясь в Венузии, Цицерон получил приглашение от Помпея. Великий человек загорал на зимнем солнце, пребывая на своей тарентской вилле, и предложил Цицерону пожить там пару дней, «чтобы обсудить положение государства». Тарент отстоял от Брундизия всего на сорок миль, и наш путь проходил, можно сказать, мимо дверей помпеевой виллы, а ее хозяин был не из тех, кому легко ответить отказом. Поэтому у Цицерона не было особого выбора — пришлось принять предложение.

И вновь мы нашли Помпея наслаждавшимся домашним счастьем с новобрачной: казалось, они играют в женатую пару. Дом был на удивление скромным. Как наместник Испании, Помпей имел для охраны каких-нибудь пятьдесят легионеров, размещенных неподалеку. Он не обладал никакой другой исполнительной властью, ибо отказался от консульства, и его мудрость восхваляли повсеместно. Я бы сказал, что его популярность достигла высшей точки. Толпы местных жителей стояли вокруг дома, надеясь хоть мельком увидеть его, и один-два раза в день Помпей выходил к ним, чтобы пожать кому-нибудь руку и потрепать по головам детей. Он стал очень тучным, страдал одышкой, лицо светилось нездоровым багрянцем. Корнелия хлопотала над ним, как маленькая мама, пытаясь сдерживать аппетит мужа и побуждая его гулять вдоль берега моря; телохранители следовали за ним на некотором отдалении. Помпей был праздным, сонным и чрезмерно привязанным к жене. Цицерон преподнес ему копию трактата «О государстве». Помпей выразил огромное удовольствие, но немедленно отложил книгу в сторону, и я не видел, чтобы он хотя бы развернул свитки.

Всякий раз, когда я вспоминаю эту трехдневную передышку по пути в Киликию, мне видится залитая солнцем поляна посреди безбрежного темного леса. При виде двух стареющих государственных мужей, бросающих юному Марку мяч или стоящих в закатанных тогах и пускающих камешки по волнам, было невозможно поверить, что надвигается нечто зловещее — или, по крайней мере, что оно вызовет лавину последствий. Помпей излучал полнейшую уверенность.

Я не был посвящен во все, что происходило между ним и Цицероном, хотя впоследствии Цицерон пересказал мне бо́льшую часть их бесед. Если говорить кратко, положение государства выглядело так: Цезарь закончил завоевание Галлии; вождь галлов, Верцингеторикс, сдался и находился в заточении; вражеское войско было уничтожено. В последнем бою войска Цезаря захватили стоявшую на вершине холма крепость Укселлодун с гарнизоном из двух тысяч галльских бойцов. Всем им по приказу Цезаря (о чем говорится в его «Записках») отрубили обе руки, прежде чем отослать домой, «чтобы все видели, какое наказание ждет сопротивляющихся власти Рима». Галлия была усмирена.

С учетом всего этого вставал вопрос: как быть с Цезарем? Сам он хотел, чтобы ему разрешили во второй раз заочно избираться в консулы, дабы он мог войти в Рим, обладая неприкосновенностью и не отвечая за преступления и проступки, совершенные во время первого консульства; если же нет — чтобы срок его проконсульства продлили и он мог остаться правителем Галлии. Его противники, возглавляемые Катоном, считали, что Цезарь должен вернуться в Рим и представить избирателям свою кандидатуру, как любой другой гражданин. А если он этого не сделает, то должен сдать начальствование над войском, решили они. По их мнению, было недопустимо, чтобы один человек распоряжался столькими легионами — число их достигло уже одиннадцати, — стоя на границе Италии и навязывая свою волю сенату.

— А что думает Помпей? — спросил я Цицерона.

— Помпей думает разное, смотря по тому, в какой час дня задать ему этот вопрос, — усмехнулся он. — Утром он полагает, что совершенно уместно вознаградить своего доброго друга Цезаря, разрешив ему избираться в консулы без входа в Рим. После обеда он вздыхает и гадает, почему Цезарь не может просто явиться домой и лично вербовать сторонников перед выборами, как делают все остальные: в конце концов, именно так на месте Цезаря поступал он сам, что же в этом недостойного? А вечером, когда Помпей, несмотря на все усилия доброй госпожи Корнелии, раскраснеется от вина, он начинает кричать: «Чтоб ему провалиться, проклятому Цезарю! Я сыт по горло разговорами о Цезаре! Пусть он только попытается сунуть нос в Италию со своими проклятущими легионами! Увидите, что я могу сделать, я топну ногой — и сто тысяч человек по моему повелению явятся на защиту сената!»

— И что, по-твоему, будет?

— Полагаю, если бы я был здесь, то смог бы убедить его поступить правильно и избежать гражданской войны, которая станет величайшим несчастьем. Вот только боюсь, — добавил Цицерон, — что, когда будут приниматься жизненно важные решения, я окажусь в тысяче миль от Рима.